***
— Официально заявляю: это все очень странно, — говорит Джим своим особым тоном «я в восторге от новой тайны, даже если она меня убьет». Леонард только закатывает глаза. — А что, у нас бывает не странно? — он опирается о спинку капитанского кресла и едва слышно добавляет, почти касаясь губами уха Джима: — Почему вся неизведанная хрень, которая никогда не произойдет с другими звездолетами, обязательно найдет именно твою капитанскую задницу? — Понятия не имею. Но в этом-то вся и прелесть, — Джим отодвигается, поворачивает голову и напряженно улыбается. — Иначе зачем мы здесь? Леонард пожимает плечами, выпрямляется и вновь смотрит на экран. Дрейфующий в непроглядном космосе корабль все еще на месте, поблескивает футуристическими боками в свете прожекторов Энтерпрайз. Длинный и плоский, с выступающим хребтом кают и зияющей чернотой пастью огромного смотрового окна прямо на носу — корабль напоминает одного из вымерших жестоких хищников, спроецированных в учебных галопроекциях по палеонтологии. Леонарду неуютно, он чувствует опасность с самого момента сближения, но никак не может это объяснить — одного предчувствия недостаточно, чтобы мотивировать этим нарушение протокола в официальном отчёте. Да и что Джиму эта опасность? Нельзя напугать влюблённого любовью. Леонард уверен, что если бы сейчас была не его смена, если бы он в это время был в медотсеке или спал, Джим был бы первым, кто вызвался бы спуститься вниз. Но нет, Леонард был на мостике, и Джим пожалел его. За это Леонард ему благодарен. За Спока он тоже беспокоится, но значительно меньше — он вулканец, а у вулканцев как известно девять жизней, как у кошек. Так, по крайней мере, он себя успокаивает. Группа высадки на борту этого корабля уже четвёртый час, и пока все, что они могут сказать наверняка — сто двенадцать живых существ, которые они фиксируют с Энтерпрайза, неуловимым образом растворяются где-то на пути между их кораблём и чужим. Приборы на корабле дают совершенно сверхъестественные показатели, и каждый мозг на Энтерпрайзе занят разгадкой этой тайны. Леонард немного жалеет, что не спустился с ними вниз, даже если понимает, что в этом нет никакого смысла. И все же ему интересно — если это другая форма жизни, то он очень хочет узнать о ней первым. — В твоем понимании мы здесь, чтобы собирать все неприятности мира, — говорит Леонард так, чтобы его услышал только Джим. — У меня что-то нехорошее предчувствие. — У меня тоже. — И что будем делать? Джим пожимает плечами, напряженно вглядываясь в экран, на котором ничего не меняется уже четверть часа. — Ждать. — Ну уж нет, только не с тобой, — открещивается Маккой, для верности даже делая шаг назад. Джим не обладает ни терпением, ни скромностью, и его неуемная кипучая энергия периодически сводит Леонарда с ума. Справедливости ради, он и сам далеко не терпеливый человек: хирургическая практика несомненно научила его быть выдержаннее, но взамен, в рамках поддержания баланса, сожрала львиную долю его нервных клеток. Так что ждать он умеет не лучше Кирка, и конвертировать его энергию во что-то полезное в эти моменты так и не научился. Джим широким жестом поворачивается в кресле, явно намереваясь вступить с ним в словесную баталию, но как раз в этот момент его окликает энсин Чехов. В голубых глазах вспыхивает раздражение, но тут же исчезает, уступая место теплу и тревоге. — Уйдешь же, зараза, — негромко бормочет Джим, бросая на Леонарда последний взгляд, а в следующее мгновение уже оказывается рядом с навигатором. Маккой коротко улыбается, провожая его взглядом. Оба они знают, что остаться он не может, и дело даже не в том, что в такие моменты Джим совершенно невыносим. Это, как раз, самая последняя причина. Все на корабле осознают, в какой гипотетической опасности находятся, а значит каждый член экипажа должен быть на своем месте. Прежде, чем уйти, Леонард долго, с нежностью наблюдает за Джимом, который склоняется над навигационной консолью так низко, что почти касается носом руки Чехова. До него доносится их диалог, но он не слишком хочет вникать в подробности и просто вслушивается в приятный рокот их голосов. Он знает, какие бы новости не были у их навигатора, едва ли они порадуют. Ему хватает и своей тревоги, едко пробирающей изнутри, шепчущей из уголка сознания, что это последние минуты спокойствия, что с группой высадки что-то случится, корабль взорвется, а космос схлопнется. В целом Леонард понимает, что вся эта мешанина подавленных тревожных мыслей преследует его лишь потому, что группу высадки возглавляет Спок, но знание это нисколько не успокаивает. В их отношениях много напряжения, они по уши увязли в постоянной полемике, отчего окружающим порой кажется, что они ненавидят друг друга, но в этом нет ни капли правды. Их дружба глубока и проверена временем, и потерять Спока для Леонарда не менее страшно, чем Джима. Он не может перестать об этом думать, как ни старается. «Спок назвал бы это нелогичной тратой времени, и я, черт возьми, даже не стал бы спорить», — думает Леонард, поспешно пересекая кольцевые коридоры по направлению к медотсеку и бездумно кивая спешащим ему навстречу членам команды. Сейчас, когда непрошенная тревога сжимает тисками его сердце, Леонарду кажется, что лица каждого встреченного им существа строже и резче, чем обычно, как будто невидимое ожидание, распространяясь от капитана как вирус, завладело всем кораблем разом. В воздухе ощущается готовность защищаться, хотя никто ещё не знает от кого, когда и представится ли им вообще такая возможность. Но все знают, что будут биться за свой корабль и за своих командиров — иначе их не научили. Леонард тоже это знает, и, хотя это всегда оседает горьким послевкусием в душе, гордится каждым членом экипажа, как собственными детьми. Они и есть его дети — каждый, кого он спасает, получает новую жизнь, за которую он платит частичкой своей души. В медотсеке довольно тихо: М’Бенга уже на месте, проверяет пациентов, недавно перенесших плановые операции или получивших серьёзные травмы. Кристина заполняет за компьютером отчеты сразу за всех, окруженная кружками из-под кофе, а младшие медсестры, под руководством старшины Рэйд, готовят все необходимое для оказания первой помощи. Рэйд нервничает, ее длинный пушистый хвост то и дело — Маккой уверен, что далеко не случайно — огревает спины и руки медсестер, когда те недостаточно точно, на её взгляд, следуют ее указаниям, и говорит все тише и тише, каждой интонацией своего мурчащего голоса выражая недовольство. — Что на мостике? — тут же спрашивает она, заметив Леонарда, и ее милая кошачья мордочка становится до нелепого подозрительной. Она отвечает за медотряды экстренного реагирования последние два года, и хотя прошла лишь полугодовой курс медицинской подготовки, в организаторской работе в непростых условиях ей нет равных. — Ждем, — коротко отвечает Леонард, осматривая поле ее деятельности. — Помочь вам? — Да идите уже, — она легко ударяет его кончиком хвоста по лицу и отворачивается, возвращаясь к работе. Леонард пожимает плечами и в самом деле уходит в свой кабинет. Он не знает, сколько им ещё придётся ждать, но знает, что если его люди говорят не мешаться под ногами, лучше их послушать. Ждать отвратительно. Время тянется как патока; тревога медленно раскатывается горечью на языке, отзывается резью в желудке и комом сосредотачивается в горле. Маккой пытается работать, но не может сфокусироваться на чем-то одном, и то и дело проверяет падд, на который Джим периодически скидывает последние новости. В какой-то момент Леонард находит себя на грани помешательства глядящим на мигающую полосочку курсора в графе «новое сообщение» и неосознанно ломающим себе пальцы. Красная тревога, пронзившая каждую палубу резким звуком, кажется избавлением. Леонард всегда чувствует эту последнюю секунду между тишиной и нападением; даже если нет никаких предпосылок, даже если он наверняка знает, что ничего не должно произойти, он знает, когда загорится красная тревога, когда по кораблю ударит залп, когда случится что-то непоправимое. Маккой с облегчением выдыхает, почти без усилий возвращая себе самообладание, и выскакивает из кабинета. Этот раз ничем не отличается от сотен других до него. Разве что усталостью, сдавившей грудь, когда он понимает, что все начинается заново, и гулким эхом страха — предчувствием необходимости снова заполнять форму Н-414. Но страх — не то, что Леонард может себе позволить. Он глубоко закапывает это чувство под дно своей души, пока проверяет защитные поля вокруг биокроватей с тяжёлыми пациентами, пока перебрасывается успокаивающими фразами со своими подчинёнными и готовит необходимые инструменты для работы. Он действует спокойно и быстро, и к первому удару готов полностью, — склеивает себя изнутри, чтобы потом ещё сильнее рассыпаться. Но иначе нельзя. Ни у кого из них нет выбора. Энтерпрайз трясёт каждую секунду от череды залпов. Леонард не может не думать о Споке и о группе высадки, и о том, что Джим наверняка рискнет, как и любой другой на корабле — по-другому они не умеют, даже если их учили думать лишь о нуждах большинства. Леонард повторяет это себе снова и снова, потому что мысль о том, что Спок и его команда останутся на полуразрушенном корабле без средств к существованию, без возможности защититься или уйти от опасности, запертые на этой монолитной махине, как в капкане, приводит его в ужас. Он не должен об этом думать, это не его забота, но думает, и это отбирает по крупице от равновесия, которое он и так с трудом сохраняет. Он хочет верить, что их общие принципы защитят тех, кто в этой защите нуждается, даже если для этого придётся рискнуть всем. Джим не произносит вдохновляющую речь, не предупреждает о боевых действиях — всем и так ясно, без слов, что легко не будет. Все на всё согласны заранее. И даже, наверное, на большее, чем смерть. Первые раненые поступают лишь через четверть часа — в основном инженеры. Леонард не успевает ничего толком понять — никто ничего и не знает, — когда в медотсеке начинают появляться безопасники — они приходят сами, залитые кровью, или их приносят на спинах товарищи, сразу же исчезающие в мигающих красным коридорах. Леонард ничего не спрашивает, выполняет свой долг, но его сердце сжимается от мысли, что они больше не единственные хозяева этого корабля. Он видел всякое, и может отличить случайные травмы от ранений ближнего боя. Он ни на что больше не надеется, кроме как дожить до утра. — Рэйд, надеюсь, у тебя все готово, — рявкает Леонард через плечо, принимая у Чэпэл тяжело раненую андорианку и укладывая ее на биокровать. Руки уверенно делают свое дело, пока он напряженно думает, что может сделать, чтобы уменьшить потери и как, мать их, посторонние оказались на их корабле. Комбейдж противно пиликает как раз в тот момент, когда он пытается вернуть андорианке способность дышать самостоятельно. Чэпэл, не отрываясь от работы, без просьб активирует дельту, и продолжает подавать Леонарду гипошприцы. — Кирк-Маккою! — Какого хера? — Группа высадки на корабле, но у нас гости. Код двенадцать, — рапортует Джим и тут же отключается. Леонард профессионал, руки у него не дрожат, но внутри снова все скручивает от ядерной смеси облегчения, тревоги и злости. Маккой только что не скрипит зубами, резко вдыхая воздух. Код двенадцать означает, что ему придётся отправлять назад на поле боя всех легкораненых и способных держать в руке фазер безопасников. Леонард так сильно это ненавидит, что его начинает мутить. — Гости у нас, спасибо, что сказал, а то я, блять, без тебя не понял, — все-таки, не сдержавшись, язвительно цедит себе под нос Леонард, прицепляя к голове андорианки стимулирующие жучки и подключая ее к аппарату искусственной вентиляции легких. Он больше не может ей заниматься, не с поставленными капитаном приоритетами, а так у нее есть шанс дождаться окончания боя — если они все-таки победят и приборы при этом не выйдут из строя. Леонард кивает Чэпэл, чтобы она закончила с ней самостоятельно, и дает себе на передышку ровно столько времени, сколько нужно, чтобы дойти до следующего пострадавшего. С каждым разом ужас обретает настолько чёткую форму, что застывает внутри, словно лава, вырвавшаяся из жерла вулкана. — Да что это за ебаные монстры? — шипит Леонард, опускаясь рядом с молодым научником. Он сидит прямо на полу, глядя безучастным, ошалевшим взглядом перед собой, и что-то беззвучно шепчет, едва шевеля губами. Его руки отрезаны по самые плечи. Кровь уже не бежит, и, пока медсестры торопливо готовят регенератор, Маккой разглядывает чистый срез. Это не фазер. Он точно знает, он видел срезы живой ткани от фазера сотни раз. — Посмотри на меня, парень, — он осторожно приподнимает его голову за подбородок и стирает большим пальцем запекшуюся кровь в уголках его губ. — Вот так, молодец. Я знаю, больно, но больше не будет. Скоро у тебя будут новые руки, не отличишь от прежних. Слышишь меня? Давай-ка мы с тобой встанем, парень, вот так, какой ты молодец… Маккой поднимает его за талию и помогает пересесть на биокровать, осторожно поддерживая, чтобы тот не завалился на бок. Ему почему-то очень жаль именно этого мальчика, хотя он даже не помнит его имени; по возрасту он почти как его дочка, и Леонарда кидает в дрожь, когда он думает, что его Джо кто-то может вот так запросто отрезать руки. Он мысленно благодарит всех существующих богов за то, что Джо не желает связывать свою жизнь с космосом, и мягко гладит научника по мокрым волосам, взглядом подгоняя медсестер. — Они огромные, — вдруг говорит парень, с ужасом глядя на Леонарда, но едва ли его узнавая. — В три раза больше нас, такие… Такие… У них жевала вместо лица, огромные, острые как лезвия. Оружие… Я не понял, чего они хотели, клянусь, Молли убили, я пытался защитить лабораторию, но их было так много, так… Так… — Тише, — Леонард охватывает его лицо своими ладонями и начинает успокаивающе дышать. Этот парень не должен был участвовать в битве, он не проходил никакой подготовки и до этого дня не часто видел кровь вне пробирок. У Маккоя закипает мозг от осознания, что завтра утром в его лазарете будет десяток таких вот молодых парней и девушек, не готовых к тому, что их товарищей начнут без причины кромсать на части. Пусть это Звёздной флот, но они все ещё исследовательское судно. Они не должны в этом участвовать. Он отодвигается лишь когда парень начинает более-менее ровно дышать, и быстро ставит ему успокоительное — в два раза большую дозу, чем следовало, но он видит такое в его глазах, с чем и сам-то не готов столкнуться. — Не хватит персонала, доктор Маккой, — еле слышно шепчет ему Рэйд, когда он поднимается, оставляя принудительно успокоившегося парня на медсестру. Он издает едва слышный рык и даже не смотрит на старшину: он и сам знает, что персонала не хватит, если пострадавших станет еще больше. А они все понимают, что непременно станет. — Скажи, чтобы мобильные группы захватили аптечки первой помощи, пусть раздают их всем, кого встретят, — цедит Леонард, почти бегом устремляясь к открывшейся двери, куда как раз в этот момент вваливается безопасница, красная с ног до головы от крови. Вместо лица у нее — кровавая каша; из разорванной раны на груди хлещет кровь, уже насквозь пропитавшая форменку. Она в сознании и смотрит на него нетерпеливо — быстрее, ей нужно обратно, там умирают ее товарищи. Маккой понимает, хотя ему и тошно. Отточенными движениями он останавливает кровь, вкалывает обезболивающее и хватается за регенератор, изредка поглядывая на фазер, который безопасница до сих пор сжимает в руке. Она готова вернуться назад в любой момент. Код двенадцать. Корабль нужно защитить любой ценой. — Можете идти, — Маккой колет женщине со свежим безобразным шрамом обезболивающее и отворачивается. Джим приказывает отправлять всех, кто может стоять на ногах, в бой — он отправляет. Он знает, что так нужно, что любой из них готов к этому, что никто не стал бы просить об ином. Он знает, что если понадобится, они все как один согласятся на уничтожение корабля, если так будет лучше для Звёздного флота. Но сердце Леонарда все равно не на месте. Он доктор, он клялся защищать жизнь, а не отправлять на смерть. — Ненавижу это дерьмо, — бормочет он себе под нос, вытирает окровавленные руки и поспешно направляется к Кристине, которая в одиночку колдует над наполовину оплавленным лицом инженера. Коммуникатор снова противно пиликает. — Спок-Маккою, вы нужны на мостике. — Да кто бы сомневался, — почти обречённо вздыхает Леонард и подхватывает свою экстренную аптечку, одновременно включая коммуникатор. — Сейчас буду. М’Бенга, медотсек твой, я постараюсь поскорее! Прежде, чем уйти, он останавливается на пороге, пропуская еще раненых, и тоскливо окидывает взглядом свой медотсек, теперь напоминающий полевой госпиталь из старых фильмов. Леонарду еще никогда не было так неприятно уходить — он чувствует ответственность за каждого, кто не дождется спасения и за каждого, кого отправят обратно сражаться с монстрами. Дверь с шипением закрывается, отделяя Маккоя от панической суеты медотсека. В коридорах пусто и темно, противный мигающий свет давит на виски и мешает сосредоточиться. Леонард, конечно, понимает смысл полумрака во время красной тревоги, но все равно ненавидит эту не такую уж и безупречную логику — ведь это ему, а не стратегам из Звездного флота, приходилось оказывать медицинскую помощь почти на ощупь. Несколько раз по пути он останавливается: перебинтовывает ногу энсину Роменко и, через две палубы от него проверяет жизненные показатели безопасницы, лежащей на животе в проходе к турболифту. Женщина мертва, так что Леонард просто оттаскивает ее с прохода, блокируя вспыхнувшую в груди болезненную тоску и жалость. В системе его координат для этих чувств, как и для страха, нет места во время боя. Позже — сколько угодно. Но не сейчас. Звуков сражения нигде не слышно. Маккой приходит к выводу, что на ближайших палубах враги не задержались, и малодушно этому радуется — ему хочется поскорее оказаться на мостике и узнать, в порядке ли Джим и Спок, что вряд ли удалось бы сделать в ближайшее время, если бы он оказался в гуще боя. — Доктор Маккой, — приветствует его потрепанная энсин Шэтуэй, выскакивая из открывшегося турболифта, и, прежде, чем Леонард успевает ее спросить, как обстановка, исчезает за поворотом. — Безумие, это все безумие… — вздыхает он, занимает ее место в лифте и с подозрением присматриваться к дрогнувшим прежде чем закрыться дверям. — Мостик. Турболифт двигается довольно неохотно, периодически заставляя сердце Маккоя замирать в ожидании падения, а за палубу до места назначения в нем еще и выключается свет. В конце концов, от сильного удара по корпусу корабля лифт дергается в сторону, ударяясь о стенку шахты, и со скрежетом замирает под витиеватые ругательства Леонарда. — Никогда такого не было, и вот опять, — ворчит Маккой, вручную снимает двери с блокировки и выглядывает наружу. Впереди зияет чернотой шахта турболифта, но не доехал он всего ничего — сверху отчетливо слышатся знакомые голоса командного состава и доносятся в окружающую Леонарда темноту вспышки от центрального экрана. В этот же миг Леонард с ужасом понимает, что ему необходимо выбраться отсюда, а для этого придется прыгать. Между аварийной лестницей и лифтом метра два, и для него это почти подвиг. Только выбора у него нет. Поправив медицинскую сумку, перекинутую через плечо, и пожелав Споку всего плохого, Маккой на грани собственных возможностей закидывает себя на лестницу и, прежде чем успевает осознать смысл сделанного, поспешно ползет наверх. Ему невероятно везет — он выскакивает на мостик как раз в тот момент, когда турболифт со скрежетом трогается со своего места, улетая дальше назначения, и осыпает Леонарда фейерверком из искр. — Да какого х… Джим! — Леонард перемахивает через ступени прямиком к капитану, который как раз в этот момент поднимается на ноги, подтягивая себя за подлокотник навигационного кресла. Джим выглядит нормально, только глубокий порез на лбу выдает, что ему тоже досталось. Он отмахивается от Леонарда и падает на место второго пилота, ни на мгновение не прекращая раздавать приказы. — Маневр уклонения бета два! Курс три шесть… Убедившись, что с Джимом все в пределах нормы, Маккой больше не прислушивается, переключаясь на остальных раненых. Сортирует почти не глядя, доверяется показаниям приборов: переступает через лейтенанта Келли, у которой вместо лица, груди и рук черное месиво, вкалывает обезболивающее энсину Фарроу, которого тоже задело разрядом, оттаскивает в сторону несколько человек без сознания, накрывает их портативным сдерживающим полем, и кидается к Сулу. На мостике настоящий хаос, но Леонард снова кристально спокоен — он в своем мире, и время здесь идет совсем по-другому. Корабль встряхивает очередной удар, и их кидает в сторону. Маккой чудом остается на месте сам и не дает лежащему без сознания Сулу улететь прочь. — Черт возьми, Джим, а можно перестать раскачивать корабль? — ругается Леонард, вкалывает Сулу ещё один препарат, и, не задумываясь о том, что делает, проверяет его пульс двумя пальцами. Все вокруг вибрирует, но ему всё же удается нащупать очень слабое биение, отозвавшегося облегчением натянутого в груди клубка. Он оттаскивает навигатора под сдерживающее поле, к тем, у кого ещё остается возможность пережить эту битву, и с трудом выпрямляется, пошатываясь. — Наш круизный лайнер приносит свои извинения за неудобства, — шутит Джим, когда Маккой оказывается рядом. — Ну и дерьмо… Спок, залп фотонных торпед, курс два ноль четыре один, огонь! Корабль снова сотрясает мощный удар, и Леонард тотчас же кидается к безопаснику, которого одним рывком перебрасывает через перила. — Пробоины на палубах четыре, семь, двенадцать, есть раненые, — рапортует Ухура отрывисто и резко. — Пробило правую гондолу! — Их экраны упали до сорока семи процентов, — спокойный вулканский голос. — Пытаюсь пробить брешь фазерами. Маккой помогает безопаснику сесть и поспешно залечивает рану от удара головой об угол капитанского кресла. В глубине души Леонард ненавидит мостик за отсутствие ремней безопасности и хоть какой-то защиты для экипажа. Будь его воля, он бы на всех одел шлемы. — Прямо по курсу торпеда, до столкновения пять секунд! — Нахуй их, — зло цедит Джим и совершает какой-то очень резкий маневр, почти переворачивая корабль. Леонарда откидывает в сторону прежде, чем он успевает за что-нибудь удержаться, и с размаху впечатывается спиной в перила. От острой боли в глазах темнеет, но он быстро-быстро моргает, сгоняя черное марево. Он не может себе позволить отключиться, кто угодно, но только не он. Леонард в секундной панике находит взглядом Джима — живого и невредимого, — и, успокоившись наполовину, таким же мечущимся взглядом ищет Спока. — Их экраны упали до двадцати процентов, наши держаться, — рапортует вулканец с непривычным напряжением в голосе. Маккой перебежками возвращается к тяжело раненым, снова проверяет их состояние и начинает мысленно молится на сдерживающее поле, которое вдруг коротко мигает, но тут же снова восстанавливает целостность. Леонард боится, что если поле исчезнет, то они просто разлетятся по мостику, как огурцы в банке, а он ничего не сможет сделать — максимум, лечь на раненых сверху и попытаться удержать, что далеко не лучшее решение. — У меня есть идея! — вдруг доносится до него возбужденный голос Джима. Даже не успев договорить, он подскакивает и устремляется к трубе Джеффри, в которую превратился унессшийся вверх лифт. Леонард не провожает Джима взглядом; его тошнит от непрошенных воспоминаний, от волны тревоги, грозящей перерасти в паническую атаку — он знает, что значит фраза «у меня есть идея», и каждый раз пророчит Джиму смерть, от которой он больше не сможет его спасти. То, что Леонард не поседел к сорока, не иначе, как чудо. Он берет себя в руки — быстрый взгляд, который бросает на него Спок, помогает найти в себе нечеловеческий ресурс, — и возвращается к работе. Леонард понятия не имеет, сколько прошло времени прежде, чем Спок рапортует, что корабль противника выведен из строя и потерял варп, зато знает, что прошла целая вечность прежде, чем Джим возбужденным от выброса адреналина голосом по громкой связи объявляет, что посторонние выдворены с корабля и экипаж снова в безопасности. Маккой не понимает, как Джим совершил это чудо, и понимать не хочет; от облегчения его пробирает внутренняя дрожь, но он не может себе позволить пережить ее, для него работа не закончена, она только начинается — непрекращающаяся борьба за жизни, которые они все давно продали космосу.***
После боя всегда оглушающе тихо. Леонард в последний раз обходит пациентов, убеждается, что они теперь в полной безопасности и останавливается напротив репликатора. Он долго смотрит в его зияющее нутро и пытается понять, что он здесь делает. Голову сжимает раскаленный обруч боли: стресс, экстремальная усталость из-за двух суток без сна и перебор со стимуляторами. Маккой морщится, внезапно осознавая, что за это он ещё поплатится. — Кофе, черный, без сахара, — едва шевелит языком Леонард, решая, что если уж платить по счетам, так по полной. Кофе точно хуже не сделает. Так он думает ровно до того момента, пока не садится в кресло в своем кабинете и не осушает залпом сразу полстакана. Комната начинает плыть перед глазами, а к горлу подступает противная тошнота. Он опускает голову и смотрит на просвечивающее через коричневую жижу дно. Ни вечная опасность, ни вынужденная бессонница, ни работа в немыслимых условиях не вытягивали из него столько сил, сколько собственный неугомонный разум. Он давно не чувствовал такой беспросветной усталости, как будто… Леонард резко выпрямляется и испуганно шарит глазами по заваленному паддами столу, пытается зацепиться хоть за что-нибудь. Он страшно устал жить. До тошноты, до глубокой скорби внутри. То же чувство — перед мертвым телом Джима. Он хватается за кружку и тут же отставляет ее в сторону, расплескивая остатки жидкости. Он изо всех сил пытается выгнать из своей головы эту новую, неприятную мысль, и не может. Находит ей подтверждения. На корабле ему не дышится, и дышать не очень-то хочется. Изо дня в день он просыпается в одной и той же каюте, идёт одним и тем же маршрутом в медотсек, почти бесплодно бьётся над давно несменяющимися научными задачами и постоянно ожидает красной тревоги. Он напоминает себе, что Джим — его крайняя точка, его якорь, который помогает ему справляться с неизменчивостью окружающей среды, и кольцо, сжимающее грудь, чуть ослабляет свое давление. Он почти ненавидит это место, ненавидит космос, ненавидит свою работу. Если бы он мог вернуться назад в прошлое, он никогда не поднялся бы на Энтерпрайз. Так он себя убеждает, и ни мгновения в это не верит. Куда Джим, туда и он; даже если Джим направит звездолет прямиком в черную дыру — он пойдет прямо за ним. Леонард слишком сильно от него зависит. Он знает, что это неправильно, но ничего не может с собой сделать. Он никогда ему ни в чем не отказывает, даже если это значит отказать себе во всем. И, даже разваливаясь на куски, он бежит к Джиму, если знает, что нужен ему. Разве может он хотя бы представить, что покинет его добровольно — сейчас или когда-то в прошлом? Усталость разливается по венам вместе с черным кофе и опускается в желудок неприятной тяжестью; Леонард не помнит, когда последний раз ел, но не может даже подумать о еде без приступа мучительной тошноты. Он отодвигает в сторону падды, наваливается на стол и прячет голову в локте. От усталости, боли и непрошенных мыслей, подтачивающих и без того шаткое душевное равновесие, на глаза наворачиваются слезы, но прежде, чем Леонард успевает осознать это, он проваливается в вязкое подобие сна. Ему снится Джим. Неясный, далекий силуэт, который он пытается догнать, но всякий раз, когда оказывается на расстоянии вытянутой руки, от него остается только дым, заполняющий все пространство вокруг удушающей темнотой. Леонард не совсем понимает, где кончается реальность, а где начинается сон, все кажется ему таким естественным и четким, и он отчетливо слышит в голове голос Джима — тот беспрерывно зовет его, но Леонард не может найти его, не может помочь ему и спасти. Он снова теряет его. Теряет каждый спокойный день; они на мостике, и Джим смеется, поворачиваясь к Леонарду — в пронзительных глазах морок вечного сна, а лицо его залито кровью. Все вокруг тоже смеются: над ужасом Леонарда, над его несдержанной эмоциональностью, с которой он пытается схватить Джима. Но тот растворяется вновь. Боль в голове такая острая, что он ничего не видит. Ему хочется кричать в этой кромешной темноте, но голоса у него нет; и тело его исчезло, он растворился тоже, но это не приносит ни облегчения, ни надежды на спасение. Он не уверен, что все еще существует, и лишь тихий голос Джима на границе между явью и небытием напоминает ему, что ничего еще не окончено.***
Он просыпается от того, что кто-то очень нежно, почти невесомо гладит его по голове, перебирая растрепанные пряди волос. Голова взрывается такой резкой болью, что с его губ срывается протяжный стон и тут же на хрипе обрывается. — Боунс, — едва слышно шепчет Джим и гладит его по плечам. — Тише, ну же, давай, очнись, это самое ужасное в мире место для сна. Сознание медленно возвращается в уставшее тело, и Леонард начинает вспоминать, что он такое, почему он здесь и что произошло. Ничего из этого ему не нравится. — Не помню, чтобы я засыпал в варп-ядре, — бормочет Леонард и, собравшись с силами, все же поднимает голову от стола. В кабинете почти темно, но даже тусклый свет неприятно бьет по глазам. С каждым мгновением, проведенным в сознании, жизнь кажется все менее и менее привлекательной штукой. — Но теплая кроватка-то лучше, как думаешь? — Джим аккуратно поворачивает кресло Маккоя к себе и присаживается на корточки, упираясь ладонями в колени Леонарда. — Сможешь встать? — Нет, блять, буду тут теперь всю жизнь сидеть, — бурчит Леонард и из вредности сбрасывает руки Джима. — И как мне вообще встать, если ты на меня навалился? — Никогда не будите спящего Маккоя, — хихикает Джим и поднимается одновременно с Леонардом. — Никогда не связывайтесь с Джимом Кирком. Леонард хмуро смотрит на него несколько секунд, а затем поправляет задравшуюся форменку и направляется мимо Джима в основной отсек, проверить напоследок пациентов. Обычно он не был сумасшедшим, который пытается все держать под контролем, но иногда тревожность зашкаливает без всякой видимой причины и он ожидает от каждой минуты только смерть. Джим касается его руки, когда Леонард останавливается у последней биокровати с энсином Коллет, которой пришлось заменить легкое на реплицированное. После операции она так и не приходила в сознание и шансов на это было не очень много. Знание, что в этот раз он не справился со своей работой, придавливает его к земле чувством вины. — Она поправится. Маккой кивает, не зная, что сказать. Он до сих пор немного завидует гибкости психики Джима: как капитан он вынужден каждый раз отправлять людей на смерть, но при этом до сих пор способен сохранять оптимизм. Леонард знает, что Джим переживает; он много-много раз успокаивал его раньше, разбуженный посреди ночи его метаниями и слезами, поэтому не может не удивляться этой почти детской вере в чудо, которое так редко с ними случается. Голова гудит почти невыносимо. — Что ты там говорил про теплую кровать? — ворчит Леонард, в последний раз бросая взгляд на показания приборов, и направляется в сторону выхода. Джим спешит за ним, чуть оживившись. Они перекидываются парой весьма вялых фраз, не сговариваясь шагая к каюте капитана, и в конце концов замолкают. Чаще всего они расходятся каждый по своей каюте, но сейчас Леонард не хочет оставаться в одиночестве, а Джим не собирается отпускать его. Их спасательная капсула — возможность априори быть вместе в их неустойчивом безумном мире. Никому из них не нужно озвучивать свои желания вслух, чтобы другой их угадал. Леонард даже не пытается помочь Джиму, которому приходится поспешно разбирать кровать от бардака, и сразу направляется в душевую. Он долго собирается с силами прежде, чем скинуть одежду и забраться за стеклянную перегородку — каждое движение дается ему с таким трудом, будто еще немного и он весь сломается, сомнется в лепешку, придавленный к полу силой искусственной гравитации. Звуковой душ не смывает усталость, а яркий свет, отражаясь от большого зеркала напротив, бьет по глазам и отдаётся в висках острой болью. Леонард чувствует себя еще более разбитым и больным, чем обычно, и даже ощущение покоя, который всегда появляется рядом с Джимом, не способно прогнать вялые мрачные мысли. Из душа он почти вываливается и только чудом добирается до кровати, на которой уже лежит Джим. Когда Леонард падает рядом, он тут же заботливо накрывает его одеялом и одной командой тушит сразу весь свет. Леонарда морозит, хотя в каюте тепло, и он жмется к Джиму, борясь с навязчивым ощущением, что он не заслуживает это маленькое мирное счастье — не после того, как проиграл смерти полдюжины человек. К горлу снова подступают усталые слезы, но он не позволяет им пролится. Право на них он тоже не заслуживает. — Спи, Боунс, всё будет хорошо, я здесь, — ласково шепчет Джим ему в макушку, обнимая со спины и прижимая к своему горячему телу. Леонард балансирует между сном и явью, когда слышит эти его слова, невесомые и нежные. Он не уверен, больная ли это фантазия или все-таки реальность, однако засыпает с глубоким чувством защищенности и уверенности, что за пределами этих объятий ничего не может существовать. Оставшуюся ночь ему ничего не снится.***