Обрывки

Темнеющее вечернее небо было тяжёлым и устрашающим, в особенности это чувствовалось в некоторых особенно чёрных местах. Оно было словно живым и с возмущением чувствовало пришествие в горькое время конца двадцатого века чужих стран. Они это ощущали, ровно как и то, что даже над Россией никогда не было такого почти чёрного неба. Страны огляделись: вокруг валялись огромные обломки зданий, щепки деревьев, изрытые кое-где воронками дороги, кое-где даже горел огонь; куча металлической арматуры также валялось в общей массе ужасного разорения, выбитые окна уцелевших после долгой бомбардировки домов, измазанных сажей; где-то вдалеке в небесную высь поднимался дым от ошеломляющего, если судить по размерам его столба, взрыва. Всё вокруг было серо, а земля, казалось, стонала от человеческой ненависти и пролитой крови невинных людей — это передавал завывающий ветер, гуляющий по одиноким улицам. Что ж... Как может НАТО не узнать разрушенную общими усилиями Югославию? Франциск резко помрачнел и поплёлся позади всех. Уткнувшись взглядом под ноги, он краем глаза видел редких мелькающих людей, но совершенно ничего не замечал. Франциск, конечно, не пожалел, что вновь стал членом НАТО, прекрасно понимая своё возвращение в коалицию против России, но увидеть их зверство в воспоминаниях самого русского не очень-то и хотелось. К тому же, Бонфуа уже видел то, чего никогда в жизни видеть не хотел и даже представлять, и от этого хотелось волком выть и поскорее вернуться в своё время. Он так желал помочь Ивану, однако никак не мог повлиять на ход уже свершившихся событий, за что непомерно злился на самого себя и собственную беспомощность. Ох не зря страны появились в Белграде, где без сомнений был русский — Франц это отлично понимал, не дурак всё-таки. Но что Россия забыл здесь? Франциск поймал себя на мысли, что не очень-то хочет знать ответ. Сколько бы олицетворения государств ни ходили по серым улицам, которые лежали в руинах, ни Ивана, ни кого-либо ещё они не встретили. А ещё Америка и Англия начали странно себя вести и поэтому шли впереди всех, как бы указывая нужную дорогу — Германия и Япония с Францией это заметили, но предпочли молчать. К тому же, разговоры сейчас были неуместными и просто бессовестными по отношению к обстановке в городе. Однако кое-что было не совсем понятно: Брагинский либо специально прятался ото всех, чувствуя за собой слежку, либо его тут вовсе не было. Ну действительно, сколько странам можно тут бродить? У некоторых из них уже неприятные мурашки бежали, а России всё нет и нет. Но вдруг за угол чудом уцелевшего здания ухватилась окровавленная и обожжённая рука, а затем показался её обладатель, выглядевший отнюдь не лучше. Нет, это был не Иван. Согнувшись пополам и вцепившись в стену, юноша с грязными каштановыми волосами, потемневшими от боли карими глазами и чуть овальными чертами лица. Его рубашка и куртка были испачканы сажей и его собственной запёкшейся кровью; от левого плеча и до солнечного сплетения было такое огромное ранение, будто на этом месте вырвали кусок мяса; бок был прострелен, как и правая нога. Онемевшие страны были поражены силой воли паренька, невероятным образом стоявшего на ногах. А он в свою очередь распрямился и сделал шаг вперёд, сплюнув алую жидкость. Как ему это удалось? Вот что о Сербии никогда не узнают Америка и Англия и остальные страны. Вук Мишич испытывал жуткую боль от бомбардировок НАТО — это было видно по его скривившемуся выражению лица и измученному взору. Его совершенно точно что-то подталкивало вперёд, буквально гнало от опасности, и Артур с Альфредом знали, что неизвестные преследователи серба — они сами тысяча девятьсот девяносто девятого года. Сербия не мог долго оставаться на одном месте, зная, что эти две собаки ищут его. Сербу жизнь всё ещё была дорога, и к тому же он чувствовал присутствие старшего брата на своей земле, которого отчаянно искал, хотя уже не мог полностью доверять своим отупевшим от потери крови чувствам. Вук по-детски наивно верил, что Иван где-то рядом и он обязательно как-нибудь поможет. Но где... Где Россия? Мишич видел и воспринимал мир вокруг уже так плохо, что боялся не различить силуэт русского среди теней разорённых домов, не почувствовать на своей спине его пристального взгляда насмехающихся аметистовых глаз. Сербия слабо мотнул головой, отгоняя эти невесёлые мысли. Он не мог идти самостоятельно, поэтому, вымазывая стену кровью, ручьём хлещущую из надреза на лопатке, еле-еле перебирал ногами, делая небольшие шаги. С губ парня неожиданно сорвался мучительный стон: его лёгкие горели адским огнём, и ничего с этим сделать он не мог. Мишич с удивительным упорством стиснул зубы и сделал ещё несколько шагов, однако ноги его предали и резко отказали, из-за чего серб обессиленно стал падать вперёд... Прямо в руки невесть откуда взявшегося России. Это было волшебство, не иначе, ведь по-другому его внезапное появление объяснить было нельзя. — Тихо-тихо, — шепнул Иван, в объятьях которого оказался Вук, и присел на одно колено на землю. — Не могу! — простонал серб осипшим голосом. — Быть страной — проклятье, Россия!.. Там Америка, спрячь меня! Франциск невольно содрогнулся. Иван выдохнул с сожалением и снял с себя зелёную военную куртку, затем, оглянувшись назад, накинул её на спину Мишича. Брагинский хоть и смотрел прямо на макушку серба, но определённо видел перед собой что-то другое, непонятное — его пустой взгляд не выражал абсолютно ничего. Русский вёл себя ещё страннее, чем Альфред или Артур, например, прямо как тогда, когда страны видели его после воскрешения: равнодушного и холодно-спокойного. Россия как-то заторможенно и неуверенно встал на ноги и, не выпуская из чуть дрожащих рук безжизненное тело Сербии, завернул в тёмный переулок, откуда, вероятно, появился. Плотнее укутав Мишича в свою куртку, Иван, казалось, перестал дышать, внимательным взглядом стал следить за главной улицей со стороны. Он вдруг грозно нахмурился, глядя на дорогу из-под фуражки, и прижал к себе серба. Где-то минуту на пустой улице не было ни единого звука, даже шороха ветра не было, но затем всё-таки послышались неспешные шаги. Иван сполз по стене вниз, неожиданно выдохнув и поморщившись, и осторожно задрал рукав рубашки, за которым скрывалась бледнее обычного кожа, вся в рубцах и свежих следах от уколов. Лицо Брагинского выражало отвращение к самому себе, поэтому несложно было догадаться, что ему вкалывали невесть что насильно. Спешно опустив рукав, Россия в ту же минуту впился испепеляющим, словно от тумана прояснившимся, взглядом в затылок проходящего по дороге Америки, рядом с которым шёл Англия. — Ты уверен, что он завернул сюда? — требовательно поинтересовался Артур, сложив руки за спиной в "замок". Вук проклинал его и Альфреда в своих мыслях, потому что на слова сил уже не осталось. — А ты сомневаешься? — поправив очки, Джонс прошлого ухмыльнулся так самодовольно, что стал противен себе из будущего. Они замолчали, а Иван в это время еле-еле сдерживал себя, чтобы не вскочить и не дать нескольких мощных пинков одному мерзкому янки и чопорному англичанину. Но Брагинский вполне адекватно осознавал своё шаткое положение в его полу-одурманенном наркотиками — люди правительства милостиво накачивали русского, чтобы больше слушался, этой дрянью! — состоянии, поэтому верно решил лишний раз не высовываться и не показываться никому на глаза. Он приехал сюда два часа назад с одной целью — хоть как-то помочь Сербии, а не разборки устраивать. Да и Иван был слишком разбит душевно для того, чтобы нормально сражаться, даже Мишича он нёс дрожащими от слабости руками. Россия тряхнул головой, чтобы хоть как-то упорядочить свои мысли, но это мало чем помогло, поскольку туман в голове мешал воспринимать адекватно окружающую обстановку — как результат, Иван сохранял каменное выражение лица, несмотря на то, что перед глазами всё плыло и превращалось в тёмную кашу. Русский на своё удивление быстро пересёк широкую улицу поперёк и нырнул в небольшой уцелевший проход между домами. Куда он направлялся? Страны не могли этого понять. Сербия вдруг часто задышал и, прижав ладонь к левой стороне груди, сжал её в кулак, заскрипев зубами. Иван удручённо молчал, а Мишич в это время пытался проглотить комок боли и отчаянья, вставший в горле. Наконец, прокашлявшись, слушая размеренные шаги России, Сербия кое-как прохрипел, рассчитывая исключительно на остатки своих сил: — Как... Белград? — С ним Москва и Питер, — внезапно отчеканил Брагинский; его хрипловатый голос был слишком резким, и, казалось, он сам от себя не ожидал подобной интонации, поэтому продолжил более мягким тоном, — они его с того света вернут, что уж. Серб очень странно хмыкнул, немыслимо в его положении дёрнув уголками губ. Иван в вопросительном жесте наклонил голову вбок и изогнул бровь, затем вдруг нахмурился и уставился вперёд. Брагинский сейчас не особо доверял своему обманутому сладкими ощущениями из-за наркотиков телу: глазам, перед которыми все разрушения танцевали и вертелись, ногам, из-под которых земля уходила. Единственное, чему Россия верил, — свои облитые горячей кровью Сербии руки. Остальной мир разум Ивана воспринимать адекватно категорически отказывался. Брагинский мало помнил то, как дошёл до дома с обвалившейся стеной, где стол и диван — одни единственные уцелевшие предметы мебели, однако кроме этого он запрятал в руинах небольшой чемоданчик с нужными медикаментами. Россия чуть не упал, поскользнувшись на мелких камешках, но, несмотря на то, что правая нога всё же съехала вперёд, он сохранил хрупкое равновесие. Иван с особой аккуратностью и предельной осторожностью положил Вука, тихо вздохнувшего, на стол, достал чемоданчик и повернулся к сербу. Долго русский сверлил страдающего серба изучающим взглядом, затем неожиданно схватился за грудь - сердце уже не в первый раз болезненно колит — и грохнулся на колени. Положив дрожащие руки на стол и сжав кулаки, Иван часто задышал, пытаясь унять сердце, пустившееся в бешеный галоп и стучавшее в ушах, и сразу же попытался встать. Страны недоумевали: что творилось с Россией? — Прости, не могу собраться, — отрывисто прошептал Иван. Мишич зашёлся в приступе кровавого кашля, пока Брагинский лбом уткнулся в холодное дерево стола и приказывал себе прекратить трястись. Сербии нужна помощь, его телу нужна помощь, иначе оно разорвётся на куски, а Россия сидит тут и не может просто взять себя в руки! Это не дело. Вставай! — рявкнул на себя в мыслях Иван. — Ничего, — еле прошептал Мишич, — это уже не важно. Что-то щёлкнуло в светловолосой голове Брагинского, силы на подъём взялись чёрт знает откуда, но главное — он поднялся. Он сорвался с места, как дикий зверь, увидев свежую дичь, и, ударив ладонями по столу по обе стороны головы Вука, склонился над ним. Сознание Ивана немного прояснилось, поэтому во взгляде аметистовых глаз зажёгся знакомый дьявольский огонь, заглядывающий в душу и сжигающий её при огромном желании дотла. Брагинский, как могло подуматься Европе и Америке с Японией, до неприличия низко склонился к белому лицу Сербии и впился взором в его карие глаза, будто пытался найти что-то; волосы, чёлка России чуть спали на лоб серба, и поэтому могло казаться, что они ещё ближе друг к другу. В голове русского слишком крепко засела одна-единственная мысль, которая не давала ему покоя. Мишич говорит так же, как и он когда-то перед смертью. — А умирать... Больно? — выдохнул Сербия прямо в лицо России. — Нет. Ты не поверишь, но чувство такое, будто засыпаешь! — Иван дёрнул уголками губ. — Там, за гранью, для нас, стран, ничего нет... Только ты не переживай, я не дам тебе умереть. Хотя, знаешь, — он ухмыльнулся, — ты доверяешь алкоголику, курильщику и наркоману. Тебе не страшно? Государствам было немного жутко видеть, как легко говорил о себе Россия в подобной манере. Некоторые из них веками пытались сделать из него ничто, опустить до уровня животного, но в ответ получали лишь хитрую улыбку и острый, будто бритва, взгляд. — Нисколько. И ты говоришь так уверенно, словно уже умирал, — слабо проговорил Вук, а Иван отвёл взгляд на несколько мгновений, — значит... Сербия догадался. Брагинский вдруг скривился, прикусив нижнюю губу, и сморщился. Он выглядел так побито, будто вот-вот заплачет от непереносимого горя, но вместо этого лишь сморщился. — Ты так много страдал, что разучился плакать, — голос серба затихал. Россия отскочил от стола, как от жгучего огня, и кинулся вниз, к чемоданчику. Достаточно говорить, русский медлил слишком долго; нужно браться за дело, ради которого он, собственно говоря, здесь находится. Брагинский, честно пытавшийся унять дрожь, почти подпрыгнул от неожиданности, когда Мишич вновь заговорил: — И знаешь что, Россия... Этому миру не нужны фальшивые герои, как Америка. Нужны защитники, как ты. Артур впился насмешливым взглядом в помрачневшего Альфреда и с победной ухмылкой кивнул ему. Что ты на это скажешь, Джонс? — вертелось в голове не только англичанина. Россия лишь загадочно улыбнулся, пряча глаза под чёлкой, и, открыв напичканный медикаментами и бинтами чемодан, шепнул: — Ты бредишь.

***

Иван если не собирал Мишича по кусочкам, то точно зашивал, будто мягкую игрушку, все его раны, бережно их обрабатывал и накладывал повязки. Брагинского трясло, чему он удивлялся не меньше наблюдавших за ним стран, поскольку в своей жизни он видел вещи намного страшнее. Русский ежеминутно вытирал кровь серба то рукавом рубашки, то полотенцем — в общем, что первое приходило на ум, то и использовалось, — и какими-то дёрганными движениями изредка оглядывался назад, ожидая чего-то: то ли ожидал увидеть Америку или Англию, то ли кого-то другого. Тогда в его магическом взгляде загнанного животного проскальзывал страх, но не от того, что некто мог нанести удар в спину или ещё чего другого, а от того, что Сербия перестанет дышать. Иван хмыкнул, потому что понял причину своего напряжения и трясущихся рук. Он так жадно вслушивался в мелодию дыхания Мишича, что других звуков для него больше не было. В конце концов Россия удовлетворённо разогнулся, вытер окровавленной рукой лоб, из-за чего измазался, и плюхнулся на стул. Иван начал ковыряться внимательным и изучающим взором в теле Вука, проверяя, всё ли с ним в порядке теперь. Если бы, например, Англия попал под этот взгляд, то ему было бы весьма не комфортно, ведь фиолетовые глаза России — это котелок магии, вливающийся прямо в душу. Несколько минут стояла жуткая тишина, в короткий промежуток которой Иван позволил себе расслабиться, затем неожиданно встал с насиженного места и в доли секунды выскочил на улицу, где ему навстречу бежала Москва. Вид у неё был такой же, как у России — лицо и руки с одеждой были запачканы кровью, — однако еле заметно счастливый. Девушка чуть ли не подпрыгивала от радости. — Иван! — взвизгнула она, бросившись ему на шею. — Бел будет жить! — Вася говорила это с непомерным облегчением. До стран сначала не дошло, о ком говорила Василиса, но Франциск догадался быстрее всех, поэтому сразу выдал: — Белград. Брагинский не отпускал запястья Москвы, не хотел отпускать. Он вдруг вспомнил Вторую Мировую войну, когда сам пострадал ещё больше, когда и Вася, и Петя едва не легли в могилы. Они точно так же как-то лежали на столах в бреду от боли, истекая кровью и вырываясь на поле боя. А вот если бы они оба тогда... Нет, нельзя об этом думать, — Россия тряхнул головой. Василиса не поняла этого жеста и, вопросительно склонив голову набок, поинтересовалась осторожно: — А Сербия? — Жив, — Иван медленно выдохнул, отпустив руку девушки. Он отвернулся, подошёл к стене и, больно ударившись о неё спиной, плавно съехал вниз. Брагинский обессиленно, словно работал несколько дней подряд, вздохнул и неторопливо стал копаться в карманах. Вскоре неизвестная некоторое время цель России, серая пачка сигарет, оказалась в его руках вместе с простенькой зажигалкой; он лениво достал и поджёг сигарету, потом поднёс к губам. Франция со странной печалью приметил, что русский на данный момент не бросил своей дурной привычки. Стоило только Ивану втянуть в себя ядовитый дым, как он закашлял чёрными сгустками крови и оказался на четвереньках. Никто, даже Вася, не знал, что он тайком до сих пор выкуривал по нескольку пачек сигарет в день, несмотря на то, что всё внутри в узел сворачивалось. Василиса ошалевшим и полным упрёка взглядом смотрела на Брагинского, а тот в свою очередь никак не мог разогнуться: лёгкие загорелись жарким огнём, который обжигал всё его тело изнутри. — Ты что с собой делаешь, Россия? Снова себя убивать начал?! Твои лёгкие разлагаются, думаешь, я не знала? — ещё немного и Москва точно закатила бы истерику. Её отчаянный взор обдавал спину Ивана холодом и злостью. Брагинский всё-таки смог подняться и, затянувшись едким туманом опять — боль игнорировать сложно только в первый раз, — растянул губы в будничной улыбке, какую всегда видели страны. Россия открыто насмехался над своей столицей, но за что? Непонятно, потому что вредить себе смысла нет. Или... Русский стал мазохистом. Внезапно Иван вновь начал поддерживать стену своим телом, выпуская в небо сизый дым. Он о чём-то задумался, сложив руки на груди, и тихо заговорил: пристальный взгляд помрачневшей Василисы исподлобья требовал хоть каких-нибудь объяснений. — Мне в последнее время начали сниться кошмары. Опять, — с печалью прошелестел Брагинский, — империя умирает во мне снова и снова, а я не могу понять, из-за чего. Мне казалось, что хуже уже не будет, но... За твоей спиной. — Москва. Страны, как по команде, повернулись к девушке, за спиной которой незаметно для всех выросла высокая фигура светловолосого парня с прямыми, почти идеальными для многих девушек, чертами лица и бледной кожей. Что-то выдало в нём славянина с острым, как бритва, взглядом и цветом глаз такими же, как у младшей сестры России. Белорус был хмур и явно не был настроен на беседу с кем-то, кроме Василисы, и, кинув более мягкий — всего на долю секунды — взор в сторону Ивана, вновь до жути внимательно уставился в её макушку. — Здравствуй, Глеб, — еле выдавила неловко скривившаяся Вася. Ей, очевидно, было немного неудобно в его обществе так же, как и России с сестрой. — Беларусь тоже здесь, да, Минск? — голос русского ни дрожал, ни срывался — если говорить коротко, не выражал абсолютно ничего. Отвечать Минску не пришлось: Беларусь сама будто выплыла из тени позади старшего брата. Теперь, когда страны увидели Наталью и Глеба вместе, не могли сдерживать изумления. Глаза, походка, поведение и чуть поджатые губы, даже цвет волос — всё это было пугающе одинаково в Минске и Беларуси. И только Иван с Василисой и несколькими городами знали, что цвет взъерошенных волос Глеба чуть-чуть темнее, как и глаза, чем у Наташи — просто этого не разглядеть сразу при первой встрече. Глеб положил руки на плечи Василисы, отчего та подпрыгнула. Англия с усмешкой отметил, что отношения столиц подобны отношениям их государств. — Братик, — Арловская обняла его со спины, — почему ты не сказал, куда пойдёшь? Иван проводил взглядом Москву и Минск, которые отошли метров на двадцать. И, несмотря на то, что девушка всем своим видом умоляла Брагинского помочь, он не сдвинулся с места. — Это было небезопасно, — Россия разорвал крепкие объятья сестры и повернулся к ней лицом, — к тому же я ещё не окончательно пришёл в себя. Иван выкинул сигарету и растоптал её носком ботинка. С нежностью посмотрев на Наташу, он обнял её за плечи и уткнулся носом в волосы. Наталья ответила не менее крепкими, чем у русского, объятьями, почти вцепилась в него. — Братик, ты до сих пор страдаешь, — ровным голосом произнесла Беларусь. — Так и есть, Наташка, — хрипло пролепетал Иван, — видишь, что они сделали с Югославией? Сербией? Скоро они потянут омытые кровью руки к вам, моим сёстрам и братьям, — это то, что не смог сказать мне Сербия. А я не могу что-то предпринять. Меня раздражает собственное бессилие. Я всего лишь хочу вас защитить... — Только не стань милитаристом, братик! — Арловская с трепещущей надеждой взглянула на Брагинского. — НАТО бомбили Югославию, и доказали этим, что уже стали проклятыми милитаристами! — прошипел Россия не своим голосом, от которого мурашки побежали по спинам стран. — Так что, если я... Впрочем, — он запнулся, — я буду только защищать свои границы. Вооружу юг, центр и север, Калининград. К сожалению, оружие — единственное, что останавливает Америку от нападения на меня, — будто удивлённый, Альфред уставился на Ивана, — по-другому он не понимает. — Женись на мне, братик! — Наташа тут же потянулась вверх, ближе к лицу русского. — И этот мальчишка не тронет тебя! Только через мой труп! Россия негромко и загадочно рассмеялся, потрепав младшую сестру по волосам. Беларусь всё же ещё его маленькая сестрёнка, амбиции которой недалеко ушли от желаний Москвы или Питера, например. Однако Иван в то же время почувствовал искорку настоящего счастья и радости того, что хотя бы Наталья из всех государств не прекращала верить в него. Он был бы рад вдвойне, если бы рядом ещё была Украина... Но понимал, что Джонс уже в середине своего плана по промыванию Оле мозгов. Только кто сказал, что Россия сдался? Что разлюбил сестру? Иван изо всех сил постарается вырвать Ольгу из рук Альфреда, ведь он искренне любит и ценит её, чего она понимать либо не хочет, либо отказывается и закрывает на это глаза. К тому же, у Ивана почти десять лет руки связанны, чем неоднократно пользовались другие государства, а он в свою очередь всё ещё позволяет поливать себя грязью. Ну, ничего. До поры до времени Запад будет указывать России, что делать, и в конечном счёте расплатится за это. Если, конечно, Москва не убьёт Америку или Англию раньше этого... — Я защищу тебя, Наташа, — еле выдавил Иван, так как каменные объятья сестры чуть ли не душили, — я ещё не сдался. Даже когда всё правительство и народ были против меня, я не сдался. А Америка, — губы Брагинского растянулись в вызывающей и игривой улыбке, будто рассмеялся от души минуту назад, — что ж... Посмотрим, сколько времени и денег он потратит, чтобы попытаться сломать меня. Альфред шарахнулся в сторону от всех стран. — Я никогда не оставлю тебя, братик! — Наталья, казалось, попыталась улыбнуться, хотя воплощения стран просто не могли представить улыбку на правильном мраморном лице суровой Беларуси. — Я очень рад! — Россия улыбнулся. Искренне и счастливо, впервые за долгое время прекратив лицемерить, он улыбнулся так своей младшей сестре; в его белоснежной улыбке, нет, в его лице засияло солнце. Наташа смутилась, вцепившись пальцами в рукава своей зелёной военной формы. Она долго смотрела в землю, затем подняла взгляд на брата, который уже не обнимал её и стоял на входе в дом, где лежал без сознания Мишич. Брагинский неожиданно повернул голову в сторону Натальи всё с тем же выражением лица, и её губы вдруг растянулись в робкую, красивую улыбку. Россия протянул руку младшей сестре: она тут же подала свою ладонь. — Улыбайся чаще — тебе очень идёт улыбка! — когда Иван сказал это мягким и добродушным голосом, лицо Наташи вспыхнуло алым цветом только что поспевших помидоров. Никто не слушал разговор Москвы и Минска, и это определённо было к лучшему. Они стояли прямо за углом, очень близко друг к другу: Глеб держал руки Василисы в своих ладонях, а та упёрлась взглядом в его грудь. И если бы не место и не время, в котором они оказались, их можно было бы принять за влюблённую парочку, хотя Глеб для Васи был младшим братом, как и Петербург, к примеру. — Знаешь, была бы моя воля, вы бы нас не покинули, — с тоской говорила Москва, — ты, Киев, Астана... И другие. Я не хотела, чтобы вы уходили. — Ты не хотела отпускать только Киев, — холодно сказал Минск. — Если бы всё было действительно так! — Василиса устремила взгляд в верх и, встретившись глазами с Глебом, с усмешкой провела пальцами по его лицу. — Ты поразительно похож на Наташу. — Странно слышать это от тебя. Ты, да и я тоже, знаешь, что мы, столицы — почти копии своих стран. Поэтому говорить это — глупо, — тон бархатного голоса Минска, в котором хриплость почти не заметна, как всегда был твёрд. И, несмотря на режущие, словно острейший нож, слова, Минск обнял Москву за плечи. Он не мог не любить её самой крепкой братской любовью, но и был бы не против взять русскую в жёны. Да, точно такой же, как Беларусь, однако жёстче и неразговорчивей. — Да, я знаю. Но я так сильно переживаю за Ивана, что двух слов связать не могу. Плюс к этому, я бы с такой радостью врезала сейчас Вашингтону и Лондону, что еле-еле сдерживаю себя. Ух, наглые англосаксы! — нахмурилась девушка. — Переломать бы вам все кости до того состояния, в котором сейчас Белград. — Женщина не должна говорить такие вещи! — сухо заметил Арловский. — Это время уже прошло, так что меня теперь не переубедить! — усмехнулась Вася. — Пошли к Ивану и Наталье. Всё равно истинную тему этого разговора нужно обсудить дома, а не здесь. Как сказали, так и сделали. Вдобавок, стена была разрушена, поэтому всего-то нужно было переступить несколько её обломков и желательно не наткнуться на острые предметы, вроде гвоздей. Василиса вошла в комнату первой, Глеб — вторым. Однако пронзительный взгляд девушки только вскользь осмотрел Сербию, поскольку сразу впился в мрачного Ивана, сидевшего на стуле с поистине дьявольской улыбкой. За его спиной стояла хмурая Арловская, поджавшая губы и сжавшая свои ручки в кулачки. Видела бы Василиса стран, когда они вошли в дом следом за Иваном, — точно рассмеялась бы: те были откровенно ошарашены резкими изменениями в выражениях лиц России и Беларуси. Сначала они улыбались, а потом, как по щелчку пальцев, стали мрачнее чёрных туч: и у Натальи суровый взгляд прямо-таки сжигал и резал, у Брагинского — беспощадно испепелял. Москва, пока Минск направился к Арловской, молча подошла к Сербии и склонилась над ним, решив для себя, что Белграду досталось в пять, если не десять, раз больше. Васе показалось на миг, что Мишич не дышал, но Россия будто прочитал её мысли: — Он жив, — резко начал Иван, — я не дам ему умереть. — А ты? — Брагинский не понял последовавшего вопроса Василисы, на что заинтересованно посмотрел на неё. — Когда ты перестанешь умирать? — терпеливо разъяснила она. — Когда-нибудь! — весело ответил Иван, чем только злил Васю. — Это не важно. Это произойдёт в будущем, а сейчас мне нужно присмотреть за ним. Остальное не волнует. Москва уже хотела было накричать на Россию за халатное отношение к самому себе. Ну что ты будешь делать! Другим помогает, а в своём глазу бревна не видит! И Наташа как назло молчит. Нет бы поддержать в таком щекотливом вопросе! Вася уже рот открыла, чтобы прочитать Ивану целую лекцию по этому поводу, но тот прервал её моментально: — У тебя до сих пор нет терпения, Москва. Для нас через миг настанет новое тысячелетие, так что злиться на весь мир бесполезно. Я сам себе помогу, если захочу, Москва! — хохотнул Брагинский. — Нам ещё многое предстоит пережить, ещё не одну войну. Я воевал две трети жизни, поэтому приблизительно знаю, кто в будущем будет моим врагом или союзником. Кто будет бить в спину, как трус, а кто нападать открыто. Чуть склонив голову набок, Россия говорил с загадкой, не называя конкретных имён, и от этого странам становилось жутко, к тому же, если учесть его завораживающий голос... Впрочем, даже у Москвы с Минском мурашки по телам пробежались, так что ощущения стран были ещё глубже. Воспоминание начало раскалываться, как стекло от удара, поэтому последним, что услышали страны, было: — Я буду с тобой, Сербия, — в хрипловатом голосе Ивана появилась знакомая нотка льда, глаза опять горели необъяснимым магическим пламенем, создавая его неповторимый волшебный образ холодной северной страны с непредсказуемым и весёлым народом, мысли которой всегда были и будут нерешённой загадкой для всех иностранцев...