Обрывки

Ночь плавно добралась до дома Брагинского, словно тихая волна, усеяла небо молочными звёздами и белоснежной сияющей Луной, мягкий свет которой заставлял снежинки трепетать в слабом переливающемся блеске, будто это был не снег вовсе, а мельчайшие алмазы. Странно было видеть чистые ночные небеса, соизволившие показаться из-за тяжёлых чёрных облаков, уныние на и без того неживой дом России. Однако сейчас, с наступлением именно этого тёмного времени суток, природа, казалось, начала оживать: ветки яблонь в саду тихонько зашептались о чём-то таинственном, понятном лишь им, стоило только холодному солнцу скрыться за горизонтом, и пригласили к себе несмелый ветерок, сразу же закружившийся между безмолвными деревьями. Довольно долгое время стоявший у окна Япония моментально заметил эти явные изменения во внешней окружающей среде и посчитал это хорошим знаком. Он чувствовал, что Россия и природа связаны какой-то незримой верёвкой, поэтому такое довольно резкое оживление со стороны последней наводило на позитивный ход мыслей. Вскоре эти изменения за разбитыми окнами заметили остальные страны, но их внимание всё же вернулось к Москве. Девушка дремала минут по двадцать от всего часа, затем просыпалась в холодном поту от завладевающих её разумом кошмаров, и так продолжалось до ночи. В итоге Василиса кое-как сползла с кровати, заспанным взглядом заметно потемневших фиолетовых глаз, под которыми залегли чёрные синяки, осмотрела, будто в первый раз, свою комнату и, вздохнув, пошла куда-то, хотя она заметно пошатывалась от головокружения. Осторожно разведав обстановку в пустом коридоре, Вася выскользнула из своей комнаты в объятья темноты, но они точно её не пугали, поскольку самая последняя дверь на втором этаже была такой странной и загадочной, что мысль о ней отгоняла всё прочее. Москва добралась до заветной цели, но почему она остановилась на пару секунд перед предпоследней дверью, для стран было непонятным. Они не знали, что загадка эта будет очень скоро разгадана: это была простенькая комната России, обставленная лишь советского производства деревянными кроватью, тумбочкой и шкафом. Василиса нерешительно потопталась перед загадочной комнатой — странам в головы мысль о том, чтобы пройти туда сквозь стену, даже не пришла — и, в конце концов, решительно отворила загадочную дверь, явив наблюдателям из будущего самое настоящее чудо, пришедшее из восемнадцатого века. Точно нельзя было сказать, когда появилась эта комната: в восемнадцатом или девятнадцатом столетии; однако роскошная обстановка так или иначе возвращала в ту волшебную эпоху незабываемых балов и пылких дуэлей с участием горячих юношей, защищавших свою гордость или честь дамы сердца; тогда карта мира нещадно перекраивалась, границы государств менялись, тогда было время великих империй, давно умерших в буре кровавых революций. Тяжёлые синие шторы, кровать с тёмно-кровавым балдахином и такого же оттенка постельным бельем из дорогой ткани с вышитыми на них узорами золотыми нитками, бурый ковёр под ногами, привезённый когда-то хозяином комнаты из Европы; комод и маленький столик, сделанные на заказ, из красного дерева покрылись толстым слоем пыли, поверженные временем бежевые обои потускнели, но своей красоты не утратили. Комната казалась такой нереальной и необыкновенной, что в её существование в доме России верилось с трудом. Но всё-таки она была реальная, к тому же, Москва закрыла "границу" между нынешнем временем и периодом истории царской России, поэтому ощущение того, что страны оказались в комнате самого императора, не покидало их. Василиса же восхищённо обвела комнату взглядом, бесшумно проплыла к комоду и провела по нему пальцем; девушка закрыла глаза, вдохнув недвижимый десятилетиями пыльный воздух, в котором витал в какой-то степени родной запах старых книг. Печальная полуулыбка появилась на губах русской впервые за долгое время. Москва сначала отодвинула первую и вторую полку, с глазами, полными счастливых воспоминаний о прошлом, погладила чудом не тронутые большевиками — удивляло ещё то, как они вообще оставили эту комнату целой! — старинные мундиры и камзолы Ивана, затем открыла третью полку. И Вася, и страны в изумлении уставились на её содержимое: писем были десятки, если не сотни. Пальцы девушки схватили первую горсть давно открытых конвертов и стали шустро их перебирать. — Англия? — Москва задала риторический вопрос уже на первом письме. Артур дёрнулся. Лишь бы столица России не стала читать его писанину! Кёркленд даже со стороны чётко видел свой ровный почерк и собственную печать... К великой радости англичанина Василису явно не заинтересовало содержимое его письма: уже не важно, что он там писал России. Переписка в любом случае была многие десятки лет назад и в будущем не представляет особой важности, почти исчезнув во времени. Почти... — Америка! — странно присвистнула озадаченная одним из писем Москва. Все страны уставились на Америку, как на непонятный сверхъестественный объект. Альфред поначалу растерялся, только вот потом обиженно отвернулся: ну общался он с Россией, они даже были друзьями! Однако было-то это так давно, что факт дружеских отношений между Иваном и Альфредом забывается, стирается в мелкий порошок историей... Василиса шумно выдохнула, кинув письма обратно в ящик, и провела ладонью по волосам. Вдруг её взгляд наткнулся на уголок то ли книги, то ли записной книжки в чёрной обложке из дешёвого материала, которая одиноко лежала среди огромной кучи жёлтых конвертов. Вася с крайне заинтересованным видом выудила со дна полки потрёпанную тетрадь и открыла на случайной странице. Её глаза ошалело расширились, губы задрожали, и она кое-как выдавила: — Ста... Становление империей? Настала очередь стран в неизвестный по счёту раз раскрывать рты от удивления: никто не сомневался в том, что это был дневник Ивана. К тому же, Москва внезапно вскочила и нервно начала нарезать круги по комнате, неразборчивым шёпотом изредка проговаривая кое-какие строчки. В итоге, Василиса захлопнула тетрадь и, не возвращая на прежнее место, выскочила в коридор, но, услышав доносившиеся с первого этажа гневные голоса Питера и Сибири, поубавила свой пыл в плане небольшой пробежки до кухни. Она осторожно спустилась по лестнице и прокралась к приоткрытой двери, ведущей на кухню, вслушиваясь в довольно неприятный разговор: — Ты хоть понимаешь, какую чушь сказал, дурак безмозглый?! — ударив кулаками по столу, Сибирь вскочил со своего места, отчего несчастный стул жалобно упал позади высокой фигуры сибиряка. — Мелким и сопливым полагается молчать! Страны по очереди вбежали в кухню, застав крайне напряжённую обстановку: Михаил метал молнии в сторону Петра, сидевшего напротив, а Гилберт, сидевший между этими ходячими катастрофами, которые без Ивана мирно ужиться не могли, был натянут, как струна. Германия отлично видел, как у старшего брата буквально челюсть сводит от злости: ещё бы, Великому экс-Пруссии кричат в оба уха два разбушевавшиеся сопляка, и он это милостиво терпит! — и, видит Бог, Гил сейчас разберётся с Петербургом и Сибирью, причём весьма не мягким способом. — "Мелким и сопливым"? Ты кого тут мелким и сопливым назвал?! — Питер ой как недобро зыркнул на Сибирь, медленно поднявшись со стула, — а какой другой способ ты предложишь?! Одному из нас точно придётся пожертвовать жизнью, чтобы вернуть Ивана, как и Грет в сорок седьмом! Тут у Калининграда что-то щёлкнуло в голове: как они надоели! Эти неугомонные дети! Во-первых, они в десятый раз упомянули Гретель, во-вторых, нервы у Гилберта не железные. Поэтому, перевернув со злости стол вместе с книгами и освободив тем самым пространство для драки, Байльшмидт с размаху врезал кулаком в челюсть сначала Петру, затем резким движением заехал коленом в живот Михаилу. — Чёртовы дураки! — рявкнул экс-Пруссия, ударив ладонью по стене. - Как же вы оба раздражаете! Тебе, — казалось, успокоившись немного, он постучал костяшками кулака по голове Питера, — нужно думать головой, а не задним проходом, прежде чем говорить! — немец нервно повернул голову в сторону Михаила, — как и тебе, замёрзшему куску мяса! Германия с открытым ртом покачал головой: есть же предел дерзости Гилберта? Или, всё же, нет? Крауц больше склонялся ко второму варианту, поскольку поведение старшего брата в доме России было вседозволенным. Эта же мысль, по-видимому, осенила поднявшегося Михаила, так как его взгляд исподлобья так и горел еле управляемой злостью и раздражением. Байльшмидт с боевым оскалом ответил Сибири не менее вызывающим взором, в котором чётко читалось намеренье дать сибиряку в нос. — Нарываешься, Гилберт? — с угрозой прошипел Михаил, сжав руки в кулаки. — Давай, подойди ко мне! — экс-Пруссия с ухмылкой поманил парня ладонью. У Михаила волосы на затылке зашевелились от наглости Калининграда, и он собрался было ввязаться в драку с насмехающимся немцем, однако в кухню буквально вплыла Москва. Она словно призрак прошла мимо нервных мужчин, одарив их всех странным почти упрекающим взглядом, и как ни в чём не бывало безмолвно села на один из стоящих стульев. Однако и Питер, и Сибирь с экс-Пруссией напряглись до предела ещё в момент её появления. Василиса обычно прикладывала свою тяжёлую руку к их буйным головам, и все сразу успокаивались, ибо с ней, как и с Иваном, лучше не спорить: себе дороже обойдётся... Но сейчас, когда Вася точно не собиралась отчитывать мужчин и никому не попало, лучше всего было не злить девушку и не высовываться в её присутствии. — Знаешь, что это? — после долгого напряжённого затишья начала Москва, обращаясь к Петербургу; он помотал головой. — Это дневник Ивана. Сибирь и Питер мгновенно вытянулись. Их более чем заинтересовала эта тетрадь — маленький ключик к разгадке тайн души России. Пётр готов был поспорить, что если вот так бессовестно прочитать дневник Ивана, то можно будет найти ответы на некоторые вопросы. — Хочешь, прочту что-нибудь? — Василиса склонила голову вперёд, закрыв лицо длинными золотыми волосами. — Там есть что-то про революцию? — не растерявшись, беспристрастно спросил Питер. Парень сложил руки перед собой в "замок" в ожидании самого плохого. Москва неторопливо пролистала пару страниц и, найдя нужные записи, начала тихо читать: — "Коля отрёкся от всего: от престола, от народа, от меня. Я, конечно, знал, что рано или поздно моё существование в воплощении империи закончится, но я старался не думать об этом. Я предпочёл закрыть глаза на все революционные настроения, понимая, что моя монархия вот-вот погибнет. Все против меня... Даже Вася и Петя от меня отвернулись. Впрочем, мне невпервой чувствовать воткнутый в спину нож, хотя сейчас вместо ножа у меня "подаренные" Питером и Москвой пули в левом плече. Господи, сколько крови пролилось в ту ночь! Не могу думать о чём-то другом! Я до сих пор в крови, я захлебываюсь ею! Я тону. Кто-нибудь, протяните мне руку, меня затягивают на самое дно цепями!... Ах, если бы кто-нибудь ещё слышал меня. Никто мне не поможет. Хватит обманывать себя ложными надеждами. Я всего ожидал. "Имперская шавка" — так меня назвали большевики. Что я им сделал? Никогда не думал, что будет столько жертв, что мой народ сойдёт с ума от жажды крови. Не хочу пока что-то предпринимать, мне нужно подумать. Пока я сижу в подвале, у портрета Коли с семьёй, определённо ничего не поменяется. Но если здесь я в безопасности хотя бы на минуту, почему нет?" Вася перевернула страницу — это был единственный звук в комнате, нарушивший мрачную тишину. Даже ветер не выл за окном, не было слышно ни единого его дуновения. — Я не буду читать всё, — вновь заговорила Вася, которой убивающая душу атмосфера была абсолютно безразлична, — тут просто, — девушка долго не могла выдавить нужные, подходящие слова, — процесс... Изменения сознания под влиянием воли народа. Руки у Москвы мелко задрожали; русская сжалась в комок. Наконец, она нашла в себе силы продолжить чтение очень неприятной и жуткой записи: — "Я — РСФСР. Коммунист и убийца собственного утонувшего в крови своих братьев и сестёр народа. Если они не успокоятся, я сам их успокою. Если не найдётся руководителя, достойного управлять мной, я готов устроить ещё десять революций. Меня всегда боялись, пытались унизить, захватить. Я терпел, я смирно молчал. Но даже у моей чаши терпения есть свой предел. Настали те времена, когда Европе надо бы помолчать некоторое время и не вмешиваться в мои дела. Руки свои они распустили! Я и Европе, и США могу их отрезать! С превеликой радостью! Но я себя не понимаю. Почему я не хочу этого? Я одновременно не хочу воевать с ними, и хочу врезать в нос разочек. Есть за что. Не могу адекватно мыслить, в голове всё в одну кашу смешалось. Но они сами напросились. Хотели видеть монстра, агрессора, безумца во мне... Получите, распишитесь и не смейте жаловаться! Хотя... Я давно сошёл с ума. Тогда можно ли мне больше не прикидываться, будто я всё ещё в здравом уме и трезвой памяти?" Василиса резко захлопнула тетрадь и прижала её к себе; ни Пётр, ни Михаил, ни Гилберт не шевельнулись: немец как сидел, сложив руки на груди, так и не дёрнулся, а сгорбившийся сибиряк вовсе, казалось, дышать перестал. Никто, даже присутствующие страны, не мог объяснить, почему внутри появилось отвратительное чувство опустошённости, быстро съедавшее все чувства. Вот он, мизерный лучик света, проливший немного истины на мысли Брагинского. Но хотят ли страны за него ухватится? — Сегодня тридцатое число, да? — аккуратно положив дневник на стол, Москва тенью вышла с кухни. Члены Большой Восьмёрки безмолвно решили последовать за ней, поскольку находиться в мрачноватой компании Питера и экс-Пруссии с Сибирью было психологически невыносимо из-за их правящего незримого давления на окружающую обстановку. Ох, зря. Они просто забыли о существовании гостиной в доме Брагинского, а Москва направлялась именно туда. Тихо отворив скрипучую дверь, Вася с опущенной головой проскользнула в комнату и в мгновение ока оказалась рядом с Иваном. Ничего в нём не поменялось: всё та же форма, та же окровавленная на груди рубашка, мягкие выцветшие волосы так же обрамляли мраморное неподвижное лицо. Василиса с грохотом опустилась на колени и, поджав губы, прикоснулась к ледяной коже России. В конце концов, русская привыкла к холоду тела Ивана, и крепко взяла его ладонь в свои тонкие тёплые пальцы. — Иван, — шепнула подрагивающим голосом Москва, — с днём рождения!.. Как думаешь, я нормальная после этого? Эти славяне заставляли западные страны, Америку и Японию содрогаться, а волосы на их головах — шевелиться. Все они безумные, отчаянные, но до безобразия искренние и душевные. Сколько раз у стран уже дрогнуло сердце? Они сбились со счёта. Но если бы Россия видел, как изменились их взгляды, то непременно бы улыбнулся, и не натянуто, а добродушно. Пока не переживёшь что-то необъяснимое для себя, не увидишь своими глазами и не переосмыслишь то, что было — не поймёшь смысл определённых поступков. Страны поникли, однако зрелище ещё более ужасное было впереди. Михаил появился на пороге комнаты неожиданно, тем не менее, это не напугало Васю: она даже не дёрнулась. Однако было видно, что парня так и трясло от нетерпения, поэтому Москва, как-то почувствовав изменения в Сибири, соизволила повернуть голову в его сторону. Сжимая в руке какую-то бумажку, сибиряк подпрыгнул к девушке и начал поднимать за локоть. — Вставай! Я знаю, что делать! — глаза у Миши ярко сверкали от уверенности в своих действиях. — Помнишь, как Иван оживил Гила? — спешно продолжил он, умело игнорируя хмурый взгляд Москвы, — у меня получится! Сибирь решил не обращать внимания на недоверчивый взгляд Василисы, поэтому, бросив затею каким бы то ни было способом привлечь её рассеянное внимание, парень зубами стянул перчатку с руки и сел рядом с Россией. — Ты что делать собрался? — буркнула Василиса. — А ты не догадалась? — в комнату ввалился чем-то недовольный Гилберт. — То же самое, что и Брагинский со мной! — немец вдруг хмыкнул, — боишься, что эта ледышка так же сломает ему рёбра и доберётся рукой до сердца? Германия уставился на старшего брата. И это вернуло его к жизни? Это он пережил? — Именно это я и сделаю! — твёрдо и довольно громко сказал Сибирь. — А ты чем-то ущемлён? Если боишься, можешь не смотреть. — Я молчал! — рявкнул Байльшмидт, сжав кулаки. — А за последнюю фразу ты ответишь! — Чувствуешь, как я боюсь? Вот и я не чувствую! — отлынивая от дела, Михаил открыто издевался над Калининградом. А тот уже во всех красках представил, как проломит сибиряку голову краном России. В коридоре дверь хлопнула так громко — а не вылетела ли она? — что даже Гил и Миша перестали пререкаться. Там же стали слышны тяжёлые шаги, больше похожие на темп вальяжно идущего мужчины, но никак не призрачного Генерала Мороза, высокая фигура которого вскоре показалась в дверном проёме. Его неизменная одежда — чёрный рваный плащ, ржавые цепи на запястьях и сабли из чистого льда по бокам, серая кольчуга — напоминала дух тринадцатого века, как и он сам. Воплощение лютой Зимы с презрением оглядело напрягшихся русских и немца, и одна только бесстрашная перед ним Василиса покорно склонила голову, виновато уставившись в пол. Генерал улыбнулся жуткой улыбкой, отчего стали яснее видны многочисленные морщинки на его мёртвом лице — стран передёрнуло. Призрак приблизился к Ивану и Михаилу, и члены Большой Восьмёрки, заворожённо проследившие за ним взглядом, открыли рты от удивления: непоколебимый Сибирь сейчас казался маленьким неразумным ребёнком, провинившимся перед строгим родителем — именно такой взгляд был у сибиряка, не смевшего двинуться с места. Разбираясь в магии, он прекрасно знал о сущности Генерала Мороза. — Дай-ка мне, — страны никогда не привыкнут слышать этот странный, словно потрескивающий снег, голос Мороза, протянувшего руку Михаилу. Сибирь, как загипнотизированный, протянул призраку бумажку и более не мог позволить себе долго разглядывать его полупрозрачные очертания: животный инстинкт самосохранения буквально заставил Мишу отшвырнуть себя как можно дальше. Дух ухмыльнулся, смотря на него, похожего на злую шипящую кошку, а листок в его потрескавшейся от морщин руке заледенел и рассыпался на мелкие осколки хрустального льда. Затем дух склонился над лицом Ивана, как вдруг Сибирь рявкнул: — Подожди! — Миша заслужил упрекающий взгляд. — Что ты у него заберёшь? Не смей прикидываться добрым! Я знаю, какова твоя истинная сущность! Сказать, что эти слова Михаила заинтересовали Артура — ничего не сказать. Уж кто-кто, а любитель побаловаться магией, Англия, хотел в этом разобраться. Генерал Мороз не ответил: один только Бог знал, о чём он думает. А сделал он то же самое, что собирался сделать Михаил: рука духа прошла сквозь грудь Ивана — как это было ужасно неестественно, мурашки даже по спинам стран побежали. Поначалу ничего не происходило, не было слышно даже дыхания Москвы или Питера. И вдруг произошло всеобщее ожидаемое чудо, из-за которого Василиса разрыдалась. Иван судорожно закашлялся тёмной застоявшейся кровью, по рефлексу ухватившись за левую часть груди. У всех стран дыхание сбилось в разные доли секунд, поскольку своим глазам они верить отказывались. Всё тело Брагинского, каждую клеточку, будто пронзило раскалённое железо в виде иголок, по венам словно лава холодная струилась. Россия стал дышать ртом, иногда морщась от боли, но сил открыть глаза, что уж говорить о подъёме, у него точно не было. Слушая хриплое дыхание Ивана, Москва произнесла, вытирая горячие слёзы: — Он дышит! — девушка всхлипнула, — это самая прекрасная мелодия!.. Ещё немного и Брагинский вжался бы в диван до невозможности или прогнулся в спине, но его мучения закончились, когда ладонь Генерала Мороза вышла из груди: русскому хоть малую каплю, но полегчало. Дух окинул всех — стран это не касалось — странным взглядом своих пугающих серых глаз с вертикальными зрачками. — Вы трое, — обычным тоном начал говорить Мороз, — не сберегли его. Поэтому я забираю его душу. Некоторое время она будет со мной, — он исчез. Для Василисы, Михаила и Петра эти слова прозвучали хуже, чем смертельный приговор для невинного человека.

***

Когда мысли и ощущения Ивана более-менее упорядочились, он еле-еле разлепил глаза. Страны рты в изумлении открыли: глаза России были кристально-чистого синего цвета, как воды замерзшего Байкала, а не привычного холодного аметистового. Россия повернул голову в сторону и, не обнаружив никого рядом с собой — он элементарно не знал, какую истерику закатила Москва, когда Сибирь попытался отправить её спать, — ухватился за спинку дивана. Титаническими усилиями Россия принял сидячее положение и непременно плюхнулся бы обратно, однако пальцы всё-таки слабо держались за ткань. Иван с печальным вздохом осмотрел комнату и, подвинувшись к самому краю дивана, опустил ноги на пол, замер. Ему было непомерно тяжело хоть как-то двигать своими свинцовыми частями тела, но лежать было ещё больней и на странность очень холодно. Собрав остатки своей воли, Брагинский предпринял героические попытки подняться, и, как следствие, с первого и второго раза ничего не вышло. С третьего раза, старательно игнорируя ужасную боль в теле, Россия всё же поднялся, но его сразу же занесло в сторону окна: русский неудачно схватился за осколки стекла, и поэтому пара мелких осколков вонзилась в его ладонь. Что почувствовал Иван? Ничего. Боль от мелких частичек стекла не шла ни в какое сравнение с теми мучениями, которые он испытывал из-за изменений в своём народе. Брагинский прислонился спиной к стене, вытащил осколки и завязал надоедливо кровоточащую рану. По безразличному выражению лица несложно было догадаться, что он абсолютно ничего не чувствовал. На ходу снимая куртку, Россия неуверенным темпом шага направлялся на кухню: в горле сухость была похуже, чем в пустыне. Он двигался хоть и медленно, однако на удивление совсем бесшумно, придерживаясь за стену. В конце концов, Иван достиг своей цели, коей являлся полный графин с водой, и начал рыться на полках в поисках стакана. Брагинский поставил его рядом с собой, с правой стороны, и, уперевшись руками в кухонную тумбочку, понурил голову; в тишине было слышно только шумное дыхание русского. Он, наконец, поднял голову и вяло посмотрел в окно: на улице начинало осторожно светлеть, хотя всё ещё царила относительная темень, звёзды ещё не собирались покидать небесные просторы. Вдруг со стороны коридора хлопнула дверь, отчего Россия дёрнулся, задев пальцами стакан, который со звоном разбился. Сонный Гилберт полностью проснулся, увидев на кухне Ивана, неприлично выругался и нервно взъерошил волосы рукой, во все глаза созерцая живого русского в нескольких метрах перед собой. Байльшмидт с открытым ртом перекрестился, сплюнул три раза через левое плечо, однако равнодушный взгляд Брагинского не дрогнул от, казалось, глупых действий немца: Россия вновь переключил своё внимание на манящую воду. И пока он залпом осушал стакан за стаканом, Калининград плюхнулся на стул. — Вот это дела! — задумчиво протянул экс-Пруссия, в упор глядя на Россию, и сказал через несколько минут молчания, — ну? Как ощущения? — Омерзительно, — хриплый до неузнаваемости голос Ивана пробирал до глубины души, — вокруг была... — Темнота, да? — хмыкнул Байльшмидт. Уж кому, как не ему, довелось умереть и воскреснуть? Иван кивнул, затем посмотрел на свою белую подрагивающую ладонь. — Что же со мной сделали? — прошептал он. — Оживили! — буркнул Артур, зная, что услышанным не будет. Ему вся эта ситуация со смертью и воскрешением очень не нравилась. К тому же, внешне Брагинский мало изменился, не считая цвета глаз: кожа как была, так и осталась бледной, серые круги под глазами не исчезли. Что-то в нём было — или появилось? — необъяснимое, заставляющее внутри всё сжиматься. Но что это? Англия гадал. — Что? Озвучить? — буркнул Гилберт. — Или у призрака своего спросишь? — Призрака? — Россия старался удивиться, но ничего хорошего не выходило. — Генерала Мороза? — он задумчиво помолчал, затем выдохнул, — вот чёрт... Иван накрыл правый глаз рукой, уставившись в потолок, однако долго так просто стоять ему не представилось возможным, поскольку стоило только Васе оказаться на кухне, как она тут же со сверкающими в глазах радостью и счастьем и улыбкой бросилась на шею Брагинского. — Иван! — завизжала Василиса, прижимаясь к нему. Девушка готова была прыгать от избытка положительных эмоций. — О, Москва, — прошелестел Россия, — я тоже рад тебя видеть... — Я тебя теперь никому не отдам! — всхлипнула девушка. — И даже не слезешь? — тон голоса русского не менялся. — Нет! — Вася по-детски надула губки, совершенно серьёзно посмотрев на свою страну. Иван со вздохом обнял Василису за плечи одной рукой, другой всё ещё придерживаясь за край тумбочки. Москва резко вздрогнула и вопросительно посмотрела в ничего не выражающее лицо Брагинского, провела ладонью по его щеке. — Ты холодный, как лёд, — осторожно сделала вывод Василиса. Россия посмотрел на неё странным, почти убийственным взглядом. Сейчас, по-видимому, состоится неприятный разговор, ещё хуже, чем был между Сибирью и Питером. — А ты как думала? — начал Иван. — Зачем вы меня вернули? Чего ожидали? Хотели, чтобы я был живым трупом? Неужели вы не подумали о том, что я буду страдать ещё больше? Никто не хотел бы сейчас оказаться на месте Москвы, а видеть эту маленькую девушку, на две головы ниже Брагинского, и вовсе рядом с ним не хотелось. Но Василису в последнюю очередь волновало то, что сейчас подумает Гилберт, что уж говорить о невидимых странах: она по прежнему обнимала Россию. — Да, мы эгоисты, Иван, — тихо-тихо заговорила девушка, — мы всегда хотели быть с тобой хотя бы в тени, но быть рядом! А смысл нам существовать, если тебя нет? — она опустила голову со слезами на глазах. — К тому же, этот мир погибнет без тебя сразу после нас. Волосы закрыли глаза Брагинского, поэтому невозможно было понять, о чём он думает. Гнетущую обстановку, к счастью, разрушили слишком громкие для столь продолжительной тишины голоса Михаила и Петра, звуки какого-то грохота. Потом Сибирь, крикнув ругательство в адрес второй столицы России, отправил того пинком в полёт прямиком до кухонной двери. Питер вломился на кухню, чуть не выломав дверь, и хотел было ответить сибиряку мощным ударом колена в живот или в нос, но, увидев Ивана, поубавил свой пыл. Однако не забыл про выходку Михаила: Петербург, глядя на Россию, со всей дури захлопнул дверь прямо перед его носом. — Эй, — несмело начал Петербург, подходя к Брагинскому, — что с тобой? — Здравствуй, Питер, — Россия опустил взгляд в пол. Глаза Ивана и Петра были чем-то похожи, но если у первого они были сравнимы с чистым льдом, то у второго — глубокое холодное море. Петербург подошёл к Брагинскому и встал с правой стороны, тоже облокотившись о край тумбочки. Будь Пётр сейчас маленьким, он непременно на радостях повис бы на шее России и не слезал весь день, как это было тогда, когда он возвращался с очередной войны. Но... Что ему мешает? Он не человек. Только глупые люди создают себе преграды для проявления заботы и нежности. — Я думал, что мы больше не увидим тебя живого! — Питер искренне обнял Ивана. — Маленький-маленький Питер, — почти пропел Брагинский, погладив его по волосам. И всё бы ничего, но выражение лица его не менялось, и он не понимал, почему делает это. Сибирь, который появился в комнате следом за Петербургом, "скромно" подпирал стену у выхода, сложив руки на груди и уставившись в пол. Ему было стыдно за свои мысли об отделении: он прекрасно знал, что именно его настроение причиняет России невыносимые муки и разрывает тело на части изнутри. Иван посмотрел на Михаила, и странам, возможно, показалось, но в его пустом взгляде проскользнула бездонная печаль. — Эй, Сибирь, — Брагинский отчаянно пытался придать своему голосу мягкости, однако слышал лишь хрипотцу, — иди сюда. Ты мне родной. Михаил, напоминавший провинившегося школьника, внимательно и жалостливо взглянул на Ивана, затем, подумав немного, буквально отлепил своё тело от стены и тяжёлой поступью двинулся к нему. Три широких шага сибиряка, и вот он уже рядом с Брагинским. Россия вытянул руку и положил её на плечо дрогнувшего Миши, который стеклянным взором упёрся в его мраморное лицо, словно приведение видел. Сибиряка передёрнуло от холода его ладони, и, почувствовав удушающую ауру смерти, исходящую от него, он закрыл глаза ладонью. — Прости, Иван, — Михаил заговорил таким сиплым голосом, будто до этого он долго и упорно кричал, — если бы я... Если бы я быстро нашёл то заклинание, этот демон ничего не сделал с тобой! — А если бы один из вас умер? — спокойно спросил Иван, — думаете, я простил бы себе, если бы ты, Вася или Петя умерли? Уж лучше, — он откинул голову назад, — мне чуть-чуть помучиться. Я пока ничего не чувствую, так что... Не так уж и трудно немного потерпеть. Мы — семья, а вы — мои дети. Я любым способом не позволю вам умереть. — Гил, — вдруг протянула Москва, оглянувшись, — иди сюда. — Зачем? — недоверчиво брякнул молчавший всё это время Гилберт. — Ты тоже часть нашей большой семьи. Иди сюда! — Василиса оторвалась от Ивана, но не отпускала его руку, и, схватив запястье немца, выдернула его из-за стола. Ей, можно сказать, повезло: если бы Гилберт был сейчас более внимательным, а не задумчивым, то точно не позволил бы так просто оторвать себя от стула. Байльшмидт явно чувствовал себя не в своей тарелке рядом с Россией, Москвой и Сибирью с Питером, да ещё и в объятьях девушки. И последний, по свойственной ему манере язвить, не мог не пустить в адрес Калининграда: — Да, именно так. Хотя иногда я только рад дать тебе в нос... — Кто-то что-то пискнул? — процедил Байльшмидт, сжав кулак. — Так, не начинайте! — рявкнула Вася. — Питер сейчас ложкой в лоб получит, — тихо отозвался Брагинский. Гилберт и Василиса захихикали, однако их смех продолжался недолго: Россия резко упал на колени и, согнувшись пополам, закашлял кровью. Москва села рядом, и к великому счастью стран эти мучительные воспоминания подошли к концу...