Обрывки

Около десяти часов утра яркое солнце соизволило показаться из-за серых свинцовых облаков, закрывавших до этого времени пронизывающее до глубины души чистое голубое небо, и в его прохладных лучах ослепительным блеском сверкало снежное покрывало зимы на деревьях и спящей земле. Озорной ветер весело гулял между сугробами, поднимая в свежий морозный воздух щекочущий нос ворох резных снежинок, будто приглашая их на вальс, а затем с завыванием гудел в щелях между окнами и стенами дома Брагинского. Казалось, с уходом стран-членов СССР он потускнел в своих нежных бежевых красках, разбитые окна в гостиной и коридоре с несколькими комнатами на втором этаже никто чинить не собирался, как и провалившийся порог; от него веяло удушающей тоской и мерзким одиночеством, словно его оставили ещё полвека назад, и только огромный кроваво-красный флаг удручённо колыхался от порывов ветра. И сейчас Иван сидел на кухне рядом с окном, на котором нарисовал причудливые красивые узоры Генерал Мороз, наблюдая за неподвижностью погружённой в сладкий сон природы. Закутавшийся в тонкий плед, имевший как минимум шесть заплаток, русский хрипло и как-то измученно дышал, что было слышно в абсолютной тишине комнаты, сидя на маленьком стуле и вытянув ноги вперёд. Его привычный светящийся взгляд колдовских аметистовых глаз, под которыми пролегли серые круги, постепенно, но незаметно, потухал, тело мучил то озноб — тогда его пальцы и губы дрожали, он плотнее кутался в плед, — то жар — в это время русский расстёгивал верхние пуговицы рубашки и откидывал голову назад. Также Иван периодически харкал кровью, стараясь кашлять как можно тише в измазанные ею перчатки, чтобы не разбудить Наташу или Гила. С горем пополам Брагинский отправил их поспать, однако перед этим Байльшмидт "пропустил его мозг через мясорубку": ну хоть убей, не верил он, Гилберт, что Россия умрёт, в чём пруссака поддерживала Беларусь. В общем, у них троих состоялся тяжёлый разговор, и хотя силы в споре были явно не равны — Байльшмидт и Арловская вместе наседали на русского, — Иван слушал их болтовню с упрёками в пол-уха, но всё же умудрялся как-то шевелить языком для ответа, несмотря на проклятую слабость. Брагинский усмехнулся: даже Гилберту, Великому Пруссии, ныне Калининградской области, было жутко видеть смерть страны, поэтому он скорее себя успокаивал насмешками в сторону России и Наташу тоже. Они оба убеждали Ивана в невозможности его смерти: народ жив, кровопролитной войны не было, и с чего, спрашивается, Брагинскому в могилу ложиться? Однако и Россия, и Германия видели во взгляде Гилберта безысходное понимание состояния русского, которое он тщательно скрывал, отводя взгляд в окно. Снова вдруг в голову русского полезли хорошие и не очень воспоминания об СССР, сменяя собой беседу с нежданными, но такими родными, гостями и ночную жестокую метель. Опять же перед глазами стояли образы бывших членов СССР. Все-все-все, но прежде всего Украина, Беларусь, прибалтийская троица и Гилберт. Меньше всего Иван ожидал предательства от своей дорогой старшей сестры, на которую он полагался всю свою длинную кровопролитную историю; Брагинский всегда мог поговорить с ней по душам или же просто помолчать, а она в свою очередь ласково гладила его по мягким светлым волосам, успокаивая его своими нежными прикосновениями и тихими утешающими словами. Россия не мог понять, что он сделал такого, что Украина и смеялась, и плакала одновременно, а затем, роняя слова извинения и укора к себе, ушла из дома со своим большим чемоданом, оказавшимся наполовину пустым. Беларусь... Самая прекрасная девушка, любимая и самая дорогая, как бесценное сокровище, сестра Ивана и Ольги. Несмотря ни на что, Наташа быстро оправилась после войны, хотя поначалу не отходила от Брагинского ни на шаг и держала автомат при себе, поскольку в доме появился Гилберт — её самый ненавистный враг. Однако Байльшмидт через некоторое время, которое растянулось на пятнадцать лет возвращения к нормальной жизни, узнал очень многое о непокорном славянском трио, но никогда ни о чём никому не рассказывал. Россия неожиданно хмыкнул. Каким же всё-таки упёртым бараном был, есть и будет Гилберт Байльшмидт, экс-Пруссия! С ним было весело и скучать не приходилось. Пусть сначала он жил в подвале по всеобщему желанию всех союзных стран, пусть Ивану затем было не в новинку просыпаться под пристальным уничтожающим взглядом алых глаз и дулом немецкого пистолета, который Гил раздобыл неизвестно где, если учесть, что из дома немца не выпускали. Пусть! В конце концов Калининград освоился, и, естественно, наглости у него заметно прибавилось. С ним можно было до глубокой ночи сидеть на кухне и пить водку — хотя не привыкший к её бодрящему градусу Гилберт лет пять не мог научиться контролировать свои тело и сознание после трёх или пяти рюмок, — долго и с жаром спорить и распевать во всё горло русские песни — и плевать, что у Байльшмидта абсолютно не было музыкального слуха, и выходило у него это с грубым немецким акцентом — до раннего утра, пока кому-нибудь, Ольге например, не надоест их ор, из-за которого не спал весь дом. Конечно, они не всегда сидели на кухне одни в поздний час: к ним присоединялись все, кому не лень или просто не спалось. Шумный Грузия, привередливый Казахстан, спокойная Киргизия, Литва и остальные частенько составляли им неуправляемую компанию, и тогда Россия успокаивал всех своей игрой на гитаре: его пальцы будто летали над струнами, а сам инструмент приобретал печальные или весёлые, озорные или спокойные нотки голоса русского. Когда Иван пел, казалось, бушующая метель затихала за окном, прекращал управлять пургой безжалостный к врагам Генерал Мороз, холодные дожди и яростные ветра становились тише, как бы успокаиваясь. Никто даже не заикался об уходе, поскольку жить было хоть и трудно, но хорошо и не скучно, однако все в итоге покинули дом Союза Советских Социалистических Республик. Мысли русского плавно вернулись к Оле и Наташе... — Иван? Франциск вздохнул, переглянувшись с Германией: погружённый в терновую обитель собственных воспоминаний Россия только-только начал засыпать, а тут на пороге мрачной кухни с шумом появились Москва и Петербург. Брагинский вздрогнул, открыл сначала один глаз, потом второй, посмотрел на источник пыхтящих звуков и, прищурившись на секунду, вздохнул, скинув одеяло с плеч. Россия тяжело поднялся со стула, опираясь на подоконник, но всё же расправил плечи, невидящими глазами и с дежурной улыбкой на губах окинул взглядом пришедших, затем быстрым движением скинул перчатки. Пальцы Василисы самопроизвольно дёрнулись. Ещё в городе девушка заподозрила неладное: в животе будто клубок ниток рвался и не давал покоя. А своему шестому чувству Москва доверяла всегда, так как оно не раз спасало ей жизнь, поэтому она в срочном порядке поехала домой к России, прихватив с собой нервного Петра. Необъяснимое чувство тревоги усиливалось с приближением к дому, в машине Вася сидела как на иголках и теребила пуговицы своего пальто. А вдруг с Иваном случилось что-то серьёзное? Вдруг без сознания? Ведь неизвестно, что воля народа творила с собственной страной; в конце концов, этот же любимый ею и Россией народ люто ненавидел последнего... Но Василиса с великим упорством не желала об этом думать. И вот сейчас, увидев еле живого Брагинского, девушка поняла, что всё намного хуже и серьёзней, чем она могла себе вообразить. Василиса спиной почувствовала появившееся напряжение у Питера, услышала, как сжался его кулак; Москва сделала верный вывод о том, что Пётр тоже догадался о безнадёжном состоянии России. — Иван! — Вася подскочила к нему и взяла его холодные руки в свои тёплые ладошки. — Ты как? Что с тобой?! — Ничего особенного! — улыбнулся Брагинский, успокаивающее погладил Москву по макушке. — Только не ври мне, ладно?! — с нотками истерики в голосе взвизгнула Василиса, сбросив руку России с головы. — Тихо! — как можно более строго шикнул Иван, но нежность всё равно была слышна, — не кричи, разбудишь всех на свете. Вася вдруг нахмурилась, явно задумавшись о чём-то серьёзном, и осторожно поинтересовалась, с трудом подобрав правильные слова, хотя на самом деле сказать ей хотелось много: — Кто-то остался? — Наташа и Гил приехали, — спокойно ответил Иван и, развернувшись, прошёл к столу, — но не думаю, что это надолго, — его пальцы легли на спинку стула, а взгляд опустился в пол, — их заберут в любом случае. Рано или поздно это произойдёт. И меня, возможно, не застрелят, как за насильное возвращение бывшей союзной республики и части Германии... Как знать, — шепнул он, — как знать... Брагинский вновь опустился на стул не без облегчения и разлёгся на столе, сложив перед собой руки и опустив на них тяжёлую голову. Пока шокированная Москва обдумывала слова России, Питер решительно с громкими шагами подошёл к столу и с шумом бухнулся на стул в правом углу. Несколько секунд он напряжённо смотрел на Ивана, цокнул языком и совершенно неприлично закинул ноги на стол, сложив руки на груди; Петербург сейчас был поразительно похож на разгневанного Россию. Взгляд Петра, на глаза которого упала устрашающая тень от растрёпанной чёлки, был наполнен тихой яростью и такой обжигающей ненавистью, что Япония, которому "посчастливилось" попасться под этот взор, судорожно сглотнул. Всего на мгновение японцу показалось, что потемневшие от злости синие глаза заглянули ему прямо в душу и стали медленно, с наслаждением её уничтожать, разрывая на мелкие кусочки и поджаривая на огне из самой Преисподней. Кику скользнул чуть в сторону. — Пусть только попробуют в тебя выстрелить! — вдруг прошипел Питер. — Будут иметь дело со мной. Иван хмыкнул, от чего его плечи чуть дёрнулись как бы в насмешку. Москва, уже бесшумно опустившаяся рядом с Брагинским, положила голову на его плечо и пустым взглядом уставилась вперёд. Если Россия умрёт... Она дёрнулась всем телом и взяла лицо Ивана в свои дрожащие ладони, на что тот слабо ей улыбнулся; девушка прижала его светловолосую голову к себе и провела пальцами по бледному лицу. Василиса начала тихонько всхлипывать. — Скажи, что ты не умрёшь! — прошептала она в макушку Брагинскому, — скажи, что я сплю! Россия вновь улыбнулся, но уже с какой-то печалью и усталостью. Он будто уже всё знал наперёд, поэтому его взгляд с прощальной заботой смотрел на не выдержавшую Васю, разревевшуюся в следующую минуту под удручённым взором Петра.

***

Казалось, в дом Брагинского вновь вернулась привычная шумная жизнь, но всё же её можно было сравнить с короткими мгновения радости от того, что города и Наташа рядом. Василиса, пытаясь отвлечься от дурных мыслей, во всю гремела на кухне тарелками и кастрюлями во время готовки завтрака и обеда в нескольких блюдах. Причём это было удивительно, ведь еда появлялась будто из неоткуда на огромном русском столе, если учесть, что у России в холодильнике мышь повесилась: каким-то чудесным образом Василиса успевала варить борщ, жарить блины и время от времени резала простенькие салаты. Ловкость рук и никакого жульничества! — единогласно решили страны, в то время как для Москвы это было обыденным делом. Чуть позже вниз спустилась хмурая Наташа, и когда она недовольно зыркнула на Васю, получила в ответ не менее раздражённый взгляд последней: всем сразу стало понятно, что девушки на дух не переносят общество друг друга. Наталья же гордо уселась рядом с Россией и вцепилась в его руку, на что Василиса лишь хмыкнула, не переставая помешивать суп. Ближе к часу дня на свет выполз заспанный Гилберт, будто после жуткого похмелья от пьянки, длившейся дня три минимум. Увидев Москву, он как-то странно на неё посмотрел, словно видел совсем другого человека вместо упрямого воплощения русского города. Байльшмидт подозрительно тихо, без лишних криков о собственном величии оказался за столом напротив улыбающегося Брагинского. — Доброе утро, спящая красавица! — вдруг пропела Москва с ухмылкой и нехорошей такой улыбочкой, — а мы... Петя, убери ноги со стола! Это неприлично! — рявкнула она внезапно на парня, и тот покорно опустил ноги на пол. — А мы уже обедаем! — продолжила с прежним добродушным лицом, хотя в голосе отчётливо был слышен сарказм, Василиса, оставив тарелку с едой перед пруссаком. — Ага, — буркнул Гилберт. Иван и Пётр переглянулись и кивнули друг другу: они знали, что временами в Василисе просыпается маленький садист по отношению к Гилберту, благо незаметные издевательства ограничивались лишь словами. Питер всё же хихикнул в кулак, посмотрев на Калининград, как на маленькую скромную девочку... Ну а Байльшмидту лишь повод дай поругаться с этим молодым городом, что отразилось в кривой усмешке на губах экс-Пруссии и буйном вспыхнувшем огне в глазах. Однако это могло отлично отвлечь его от мыслей о далёком прошлом. — Ты что, драки захотел? — угрожающе процедил сквозь зубы Гилберт, хрустнув пальцами. — Что ты! — расхохотался Пётр; он не знал, почему, но ему жутко нравилось выводить Байльшмидта из себя, — сахарная принцесса! — у Москвы за плитой ноги подкосились от приступа смеха. Тут уж хохотнули все страны, включая еле сдерживающегося Германию и Японию. Завопив что-то о том, что кое-кому не мешало бы получить по лбу ложкой, одновременно и злой, и повеселевший в предвкушении драки Гилберт кинулся с этой самой несчастной ложкой на Петербург. Тот мужественно отбивался своей ложкой, и вся эта картина вызвала у Ивана искренний завораживающий смех, из-за которого каждая из стран будущего невольно улыбнулась. Как вся эта уютная домашняя ситуация была отчасти приятна их душам, однако... — Я сейчас вернусь, — заверил Василису поднявшийся под шумок со своего места Иван, — начинайте без меня. Брагинский неспеша поднялся на второй этаж, слушая недовольные крики Василисы, призывающей всех успокоиться по-хорошему, иначе в дело пойдёт её верная подруга — кирка, имевшая ценность трубы России. Заподозривший неладное Франциск поплёлся за русским, прекрасно понимая, что того сейчас точно подкосит приступ боли; и хотел бы француз остаться незамеченным, но за ним увязался англичанин, за ним же американец, и так цепочка заинтересованных государств окончилась на немце. А Иван уже блаженно прикрыл дверь второго этажа и буквально по стене добирался до ванны, на ходу выплёвывая кровь. Еле переставляя ноги, он дышал часто, прерывисто; в его обычно ярких колдовских глазах стремительно мутнело: насыщенный аметистовый цвет терял былую красоту и блеск; по щекам побежали алые дорожки кровавых слёз. Брагинский со странной ухмылкой вломился в ванную комнату, сначала навалившись на дверь, а затем плотно прикрыв её, и обессиленно повис на раковине, выплёвывая сгустки крови — со стороны можно было подумать, что его ею рвёт. Но, в общем-то, так и было... Россия сполз на холодный кафельный пол, с приглушённым грохотом упал на бок прямо у подножия ванны, предварительно подставив под голову руку. Вторую Иван держал на животе и морщился от боли, четко отражавшейся на его бледном лице, а потом и вовсе свернулся, обняв ноги. Он медленно увядал, как прекрасный невиданный цветок, устойчивый к любым капризам природы, и как страна медленно и невыносимо мучительно. В этот момент русский не желал такого жалкого конца не то что Англии, даже Америке. Вдруг окно громко распахнулось, впуская мороз невыносимых русских холодов, из-за чего Россия почти сразу поднёс пальцы к лицу в попытке согреть их своим горячим дыханием. И снова на губах Ивана появилась улыбка, больше похожая на недавнюю ухмылку, а за его спиной стоял Генерал Мороз, который, казалось, взглядом своих светло-серых мёртвых глаз замораживал ему душу, словно в защитный кокон, чтобы та проснулась через некоторое время, когда буря утихнет. — Думаешь, — кашлянул Россия, — я умру вот так, на полу собственной ванной? От слов Ивана по спинам Франции и Америки с Англией побежали мурашки, сменив собой таинственный холодок, потому что от хрипотцы в голосе русского именно сейчас больше всего захотелось забиться куда-нибудь под пол и не высовываться в ближайшее время. Это прозвучало не столько жутко, сколько загадочно и пугающе. Брагинский тихо рассмеялся, затылком чувствуя почти злой взгляд Генерала Мороза. — Нет уж! — русский принял сидячее положение, — я ещё... Он не договорил: за окном, внизу, послышался ворчливый рокот моторов старых советских машин и даже скрип колючего снега, будто ломались миллионы тысяч иголок разом, и только неожиданная тишина заставила Ивана дёрнуться, как от удара током, резко встать на ноги и подлететь к открытому проёму. Он выглянул всего на несколько секунд, однако успел насчитать шесть подъехавших автомобилей и человек пятнадцать или двадцать с серьёзными минами и в черных пальто, говорившие об их служебной принадлежности лично правительственным лицами. Брагинский, знавший, что ничего хорошего сейчас не произойдёт, сорвался с места и так стремительно понёсся на первый этаж, что, когда дверь ванной комнаты закрылась с протяжным скрипом, он уже вихрем ворвался в кухню; там тоже все были напряжены и собраны: в руках у хмурого Гилберта вновь была снайперская винтовка, Наташа на пару с Василисой собрали все домашние ножи на вооружение, а у Петра вдруг обнаружилось и огнестрельное, и холодное оружие, которое он прятал под плащом. — Пять на двадцать! — буркнул Брагинский, закинув на плечо неизвестно откуда взявшуюся трубу и постукивая по ней пальцами. — Нет, — он бросил быстрый взгляд на Байльшмидта, — четыре на двадцать. — Не понял! — вспыхнул негодованием экс-Пруссия, — ты меня тут за бойца не считаешь?! — Ты в этом участия не принимаешь, Гилберт, — спокойно сказал Россия, уже подошедший к двери, — эта... Семейная ссора касается только нас. У России, конечно, понятие о семейных ссорах не столько неправильное... Его нет у русского вообще. — Ещё я буду те... — Иди-ка ты подобру-поздорову на второй этаж! — на губах Ивана появилась знакомая многим запугивающая улыбка, а на глаза легла тень. — Иначе я тебя сам туда провожу! — он замахнулся трубой. Не то чтобы Гилберт испугался и поэтому, подняв руки вверх вместе с винтовкой, покладисто поднялся на второй этаж... Просто в его больной голове зародился гениальный план, в котором главную роль играли внезапность и эффектность появления. Недобро ухмыльнувшись — Германия примерно подозревал, хоть и со стыдом, что задумал его безрассудный старший брат, — Байльшмидт молниеносно оказался в спальной комнате, окно которой находилось прямо над крыльцом, и притаился в ожидании опасной драки, чтобы размять тело, поскольку по венам вот-вот потечёт желанный адреналин. А Иван вместе со своей семьёй в полной боевой готовности уже вышел на улицу; за ним проскочили сквозь стены страны. Наталья замерла за его спиной, Вася и Петя стояли чуть впереди в боевой стойке. Брагинский знал, что Беларусь заберут сегодня силой в любом случае — это всего лишь вопрос времени. Однако, подчиняясь собственному эгоизму, тем самым подвергая младшую сестру и себя опасности, он хотел чуть дольше побыть с ней. В упор смотря на мужчин в чёрном, стоявших всего в нескольких местах, нахмуривший брови Россия сжимал кулак в ожидании первого выстрела, чувствуя спиной пристальный взгляд Калининграда. Русский незаметно дёрнул уголками губ: вот же упрямый... — Республика Беларусь, Наталья Арловская, — обратился к ней самый высокий и крепкий мужчина, — я прошу вас добровольно покинуть дом Ивана Брагинского и проехать с нами в Минск. Также я прошу вас, Василиса и Пётр Брагинские, проехать в Москву. У Васи волосы на голове задрожали от ярости. Она не могла понять, зачем её-то отрывать именно сейчас от России?! Что-то здесь было нечисто. — Нет! — выкрикнула Наташа, вцепившись в руку Ивана, — я хочу остаться с братиком! Я никуда не поеду! — В таком случае, — мужчины, как по безмолвной команде, начали доставать пистолеты, некоторые из них вооружились охотничьими двустволками, — нам приказано применить силу. Первый выстрел прогремел между Иваном и Наташей, заставив их отскочить в стороны. Москва неверящим взглядом смотрела то на Россию и Беларусь, то на мужчин: как так беспристрастно стрелять в собственную страну?! Но всё же, не ей их осуждать: права не имеет... Пётр же не стал углубляться в размышления, хотя в его мозгу уже пронеслись несколько тактик по атаке людей на поражение, а просто запустил раскладной нож в одного из мужчин и попал тому в плечо. — А вот это уже серьёзно, — хмыкнул Байльшмидт. — В стороны! — крикнул Иван. Сопровождаемые каскадом пуль и сыпавшимися осколками стекла из окон первого этажа, Иван под руку с Наташей побежали влево, а Василиса, как бы ей ни хотелось сейчас поменяться местами с Арловской, вместе с Петром понеслась вправо. Гилберт сиганул — именно так, потому что его невероятный и безумный прыжок из окна на плечи какого-то парня по-другому не назовёшь — со второго этажа с диким блеском в глазах и кипящей в жилах кровью, повалив человека на снег. Тогда все люди замерли и перестали стрелять от удивления, и Калининград не забыл сказать своё привычное: — А вот и Великий Я! Байльшмидт, даже не прицеливаясь толком, ранил двух мужчин, однако дальше паясничать не дали: Гилберта мужчины выдворили из своего поля зрения непрекращающимся градом пуль заставив пруссака бежать вслед за Москвой и Петербургом. Всего нескольких минут хватило мужчинам, чтобы разделиться на две группы и пойти в обход дома. А пока люди осторожно пробирались по хрустящему под ногами снегу, держа оружие наготове и ожидая атак крайне непредсказуемых Ивана и Петра с Гилбертом, сам Россия сейчас сидел вместе с Беларусью за огромным сугробом, внимательно слушая всякие шорохи. — Братик! — Наташа прильнула к русскому и обняла его за плечи. — Я знаю, что делать! — она со вселенской надеждой посмотрела в глаза дорогого брата, — женись на мне! Женись, и никто не посмеет сделать тебе больно! Теперь всем стало ясно, откуда у Натальи появилось это навязчивое желание женитьбы. Простое стремление к защите самого ценного для неё человека переросло в безумную потребность. Вдруг у Арловской задрожали руки и тело, но точно не от морозов, она уставилась в снег страшным стеклянным взглядом, углубившись в свои мрачные мысли. — Наташа! — тихо позвал её Иван, аккуратно расцепив объятья девушки и взяв её тёплые ладошки в свои руки, — Наташа! — громче на тон, — посмотри на меня, Наташа! Арловская в прострации подняла взгляд на Брагинского. — Послушай меня, — Россия сжал пальцы Белоруссии, — возвращайся домой! Босс тебе разнос устроит, если ты не поедешь сейчас! — Не хочу! — сама не своя взвизгнула Наташа. Договорить славянам не дали: заметив мужчин за углом, Иван в считанные секунды до начала обстрела поднялся с колена и, потащив за собой Арловскую, побежал вперёд, прямо навстречу что-то возмущённо кричащим Василисе и Гилберту с Петром. Они остановились друг напротив друга, а затем моментально встали спиной к спине, окружённые своим же народом, которому было приказано их разделить. Петербург незаметно передал России пистолет, и всё больше эта ситуация по нарастанию всеобщего напряжения напоминала американский боевик. Вязкая тишина давила на сознание и мешала сконцентрироваться, однако для Питера она являлась предвестником жаркого боя, из-за чего его руки тряслись от нетерпения. — Я их убью? — это был не то вопрос, не то утверждение, но Иван явно предпочёл первый вариант. — Запрещаю, — холодно дал свой ответ Брагинский. Слово России для Петербурга закон, как бы ему ни хотелось устроить тотальный разнос. И, несмотря на это, первый выстрел после долгой паузы нервного ожидания принадлежал именно ему. Все бросились в разные стороны, однако, как и говорил Иван, на одного члена его семьи пришлось четверо мужчин. В бою Вася и Наташа были отнюдь не слабыми, и Франциск с Артуром для себя решили, что лучше бы им никогда не связываться со славянскими красавицами, ни с одной из этих дьяволиц. Германия и Америка с Японией пришли к таким же выводам. Как им лучше было не знать Москвы, так и Питер; тот показал себя со стороны профессионального, еле сдерживающегося убийцы. Было удивительно, как он не организовал покушение на Альфреда во время "Холодной войны". Впрочем, если Россия запретил... Вдруг взгляды стран вновь вернулись к Ивану. Его движения были на странность медленными и развязными, в них было видное нежелание драться. В тусклых глазах Брагинского читались жуткая усталость и неизвестное отвращение к самому себе. Россия видел очень слабо, поэтому постоянно щурился: мужчины казались ему снующими туда-сюда чёрными пятнами, Василиса и Пётр — более яркими, как и Наталья с Гилбертом. Совершенно неожиданно Ивана скрутил новый приступ боли, заставивший его опуститься на колени и выронить кран и пистолет. Брагинский потерял ориентацию в пространстве, поскольку в ушах стоял жуткий гул, к горлу подступил кровавый кашель. — Как вовремя, — прохрипел Россия. — Иван! — рявкнул Пётр прямо над его головой. Питер, увидев, как подкосило Брагинского, сначала подумал, что в него выстрелили — из-за этого Пётр чуть с ума не сошёл, ведь перестрелка шла не хуже, чем на войне, и за каждым пистолетом нужно было внимательно следить. Россия настолько потерял бдительность, что не заметил, как один из людей чуть не пнул его в живот: благо Петербург подоспел вовремя, одним мастерским движением ноги отправив мужчину в полёт. Всего пару секунд назад взгляд Санкт-Петербурга был схож со взглядом дикого волка, и опять это увидел Япония, которому снова стало не по себе. — Вставай! — громко сказал Пётр, потянув Ивана на себя. — Не время расслабляться! Брагинский с улыбкой поднялся и повалился на плечо Питера, повесив голову. Петербург дёрнулся: руки России были ужасно холодными, а глаза смотрели в никуда — жутко теперь стало не только Кику. Однако же Иван нашёл в себе достаточно сил, чтобы стоять самостоятельно, засунув глубоко внутрь себя жалкое чувство собственной ненужности любимому народу, который теперь люто ненавидел свою страну. Эти неизвестно откуда взявшиеся в славянах жгучая ненависть и слепая злость давали о себе знать сжигающей тело болью и противной слабостью, стремительно подкашивая духовное состояние Ивана. Переступив себя, вернее свою беспомощность, и максимально сконцентрировав своё ослабленное зрение, Брагинский нашёл взглядом окружённую мужчинами Наталью, шипевшую проклятия не своим голосом. — Разве так можно? — хмыкнул Россия и, приблизившись к людям, нанёс резкий удар одному из них. — На одну девушку? Все взгляды моментально устремились на улыбающегося Ивана, и пока все были отвлечены падающим бессознательным телом, он ловко вырвал Наташу из окружения, оставив мужчин на подскочивших Гилберта и Василису: вновь началась жаркая перестрелка, действительно похожая на бессмысленные американские боевики. Наталья послушно плелась позади, крепко сжимая пальцы брата. И всё бы ничего, если бы в душу белорусски не закралось чувство неминуемой беды, шедшей следом за ними. Арловская пыталась успокоить себя, правда ничего не получалось, и через пару секунд её опасения воплотились в реальность... Мужчина, которого Иван треснул трубой, пришёл в себя на удивление быстро — этому, видимо, поспособствовал ледяной освежающий снег под головой, — и, покрепче сжав ружьё, со злости прицелился в Брагинского. Россия же, будучи постоянно оглядывающимся, заметил эти телодвижения, однако же слишком поздно, и единственное, что он успел сделать, это толкнуть Беларусь в пуховое одеяло снега, прежде чем в морозном воздухе громыхнул выстрел... Страны ошалело отступили назад; Франция отказывался верить своим глазам, как и Германия, а Америка с Англией и Японией замерли, словно громом поражённые. ...И Ивана нехило так откинуло назад, к стене; он разбил своим телом оконное стекло. Брагинский сполз вниз, оставляя кровавый снег на уцелевшей раме. Время будто остановилось, вместе с ним остановились и Москва, выронившая пистолет и последний нож, и Питер, и Калининград; по щекам Белоруссии потекли хрустальные слёзы — такие редкие гости на её правильном белом лице. Было слышно лишь хриплое дыхание России, и видно его странный взгляд... Взгляд загнанного в угол дикого животного. Он не прекращал измученно улыбаться ни на минуту: ни когда в его грудь впились ледяные пули, ни когда он, сделав ещё два шага вперёд, направил пистолет на выстрелившего мужчину, ни даже в тот момент, когда опустил оружие. Не смог Иван выстрелить в часть своего народа, пусть даже такую маленькую и незначительную. И когда изо рта России потянулась алая струйка крови, когда он упал назад, подняв ворох снежинок, как тогда, в лесу, какая-то жуткая волна прошлась по телу Василисы, заставив её задрожать и волосы встать дыбом. Мрачный до неузнаваемости Питер громко выругался, поразив окружающих тем, насколько ледяным может быть его бархатный баритон, в адрес всех мужчин в чёрных костюмах и, назвав Ивана дураком, пустил пулю в лоб человека, который стрелял в Россию. Теперь Петру стало всё равно на запрет Брагинского убивать. Все собравшиеся люди для него уже не имеют право на прощение — они подписали себе смертный приговор, раз поддались эмоциям и ранили Ивана. Каким же всё-таки устрашающим он мог быть! Каким до неузнаваемости похожим он в эти моменты был на Ивана... — Братик! — Наташа кинулась к нему, — братик! — отчаянно закричала она и впервые в жизни разревелась в голос. — Вы все, — Москва начала идти навстречу мужчинам, держа перед лицом ножи, — не заслужили его любви. Резко остекленевшие и потемневшие глаза Василисы пугали, но ещё больший ужас внушали слёзы на фоне безумной улыбки. Америка судорожно сложил руки на груди, поёжившись; по его спине пробежали табуны мурашек, волосы на затылке зашевелились. Вася действительно внушала ужас: с ней и рядом не стоял никакой маньяк-убийца из всяких фильмов ужасов. Вдруг из-за угла подоспело подкрепление в составе только что прибывших ещё двух десятков человек, которые явно намеревались забрать сегодня всё, что дорого России. Вася и Пётр одарили их уничтожающими взглядами и кинулись в атаку, метко стреляя в группу людей. Гилберт, у которого невесть что сейчас творилось в голове, кое-как поддерживал русских с тыла, но его выстрелы в целом достигали своей цели. — Взять их всех! — крикнул кто-то, и мужчины по три-четыре человека бросились на воплощения городов и Белоруссию, воспользовавшись их заминкой: патроны всё-таки не были бесконечными, а у Петербурга нет за пазухой военного арсенала. Петербург скрутили по рукам и ногам, несмотря на все его попытки освободиться, и даже вырывавшиеся из его уст проклятия не помогали делу. Конечно же, связать его только на первый взгляд кажется непосильной задачей, однако когда на него набрасываются сразу несколько человек, он, безоружный, ничего толком сделать не может. Рвущуюся к брату Наташу оттащили в сторону довольно быстро и легко, поскольку потрясённая Арловская мало что могла сообразить в развернувшейся ситуации. Москву повалили и завели руки за спину сразу четверо человек, как бы сильно она ни брыкалась и ни кричала в безумии. Остался только Калининград. — Гилберт! — истошно закричала Вася во всё горло, отчего страны вздрогнули. — Беги! Беги, Гил! — девушка разревелась, — пожалуйста, помоги Ване! — её безумный, полный животного страха взгляд устремился в сторону России, пока экс-Пруссия, сжав кулаки и переступив свою гордость — он не мог оставить женщину в беде! — скрылся в лесу, стиснув зубы. По его мнению это было позорным бегством, Василиса же считала, что это самый разумный на данный момент ход. На Ивана было страшно смотреть: он лежал в луже собственной крови, пустым взглядом смотря вперёд, прямо в лицо Москвы. Его пальцы дёрнулись в судороге, потрескавшиеся губы зашевелились сначала в немом шёпоте, затем он наконец хрипло, давясь кровью, произнёс: — Вася.... Брагинский вяло улыбнулся, его слепой взгляд выглядел жутко. Но Москва только сильнее расплакалась, ударившись лбом о колючий снег. Какая же она бесполезная, какая беспомощная... Вася ненавидела себя за своё бессилие всей душой. Когда Москву и Петербург подняли с холодного снега, они требовали их отпустить. Они вырывались, кричали на часть собственного народа, проклинали их от всей широты души. Эта сцена пробирала каждую клеточку тела, пропитывая ужасом, словно водой, заставляла отводить взгляд и сжиматься в комок. — Гилберта Байльшмидта поймать и отправить в Германию. Мы не знаем, что он может выкинуть в данный момент. Пятеро человек отправились в лес на поиски Калининграда. Однако они не подозревали, что сегодня даже природа будет на стороне Гилберта. Разозлённая Госпожа Зима не даст спуску тем, кто посмел прикоснуться к её любимчику. Германия первый понесся за старшим братом; за ним последовали Америка, Япония и Англия. Только Франция остался стоять рядом с Россией и на вопросительный взгляд англичанина ответил мрачно и удивительно тихо: — Я тут подожду. Пока ярко-алая кровь в завораживающем явлении окрашивала снежинки вокруг Ивана в переливающийся на солнце красный, пока Франциск предался своим невесёлым мыслям, в лесу стояла абсолютная тишина. Самые лёгкие частички снега танцевали в пробивающихся сквозь ветви лучах солнца, но, казалось, в нём таится опасность, в его самых тёмных, несмотря на дневное время суток, закоулках и ямах. Тишина в лесу была всего лишь предвестником жестокой бури возмущённой русской природы, с которой лучше не связываться. Началась игра теней, шорохов и ложных образов. Где-то хрустели ветки, а люди думали, что там прошёл Калининград, но это было не так; где-то силуэты на снегу принимали человеческие обличия, тени переливались на деревьях. Сама матушка-природа стала играть с людьми и, наложив на лес устрашающую вуаль, громко смеялась в дрожащих лучах солнца и тенях, в колыхании ветвей и шуршании ветра. Сидя на крепкой сосновой ветке, Гилберт увидел в прицеле пятерых преследователей и, пересчитав пули, цыкнул: одной не хватало, поэтому решение вступить в рукопашную драку было принято незамедлительно. Он честно не понимал, отчего шарахаются и что пытаются разглядеть между деревьями рослые мужчины, но не стал задаваться этим вопросом, пожав плечами. Байльшмидт устроился поудобней, чтобы с максимальной точностью поразить цели; одна пуля — один человек. Так сказал немец себе твёрдо и решительно. Всё было сделано в короткий срок, и вот уже Калининград, воспользовавшись эффектом неожиданности, спрыгнул с ветки прямо на плечи мужчине и одним движением сильных рук свернул ему шею. На данный момент Гилберт не чувствовал ничего, кроме съедающей его странно накатившей пустоты, и, даже когда он проходил мимо убитых, ничего не дрогнуло в его сознании. Люди слишком недолговечны и легкомысленны, чтобы уделять им достойное внимание... Солнце постепенно заволокли тёмные тучи, потом посыпались мягкие хлопья снега, в насмешку над кем-то обманчиво подобные пуху. Неузнаваемо хмурый немец выбрался из леса, докурив сигарету, и стремительно приблизился к неподвижному Ивану, который с каждой секундой становился всё больше похож на мертвеца. Но, услышав звуки направляющихся к нему шагов, Брагинский дёрнул пальцами, выдохнул и еле-еле слышно спросил: — Гил, ты? — Нет, не я! — в обычной манере съязвил экс-Пруссия, выплюнув сигарету. — Ну-ка подъём, товарищ Брагинский! Ксе-ксе-ксе! — Гил веселил сам себя. Наклонившись к России, Калининград с пыхтением паровоза поднял его увы далеко не лёгкое крепкое тело и уверенно направился в дом. Рявкнув что-то о том, чтобы русский сам соизволил хоть немного переставлять ноги, Гилберт пинком открыл маленькую, в отличие от парадной, дверь, ведущую в коридор. — Я больше не коммунист, Гил! — улыбнулся Иван, за которым тянулся кровавый след. Байльшмидт хмыкнул, но ничего не сказал. К тому же, когда они вошли в гостиную, где ярко выделялось пианино в левом от входа углу, на улице раздался взрыв, затем второй и третий, хотя только их слабые отголоски достигли дома Брагинского. Калининград уставился на возвышающиеся над лесом клубы дыма за окном и присвистнул. — Во дают! — восхищённо заметил Гил, не сомневаясь, что прогремевшие взрывы — дело рук Москвы и Петербурга. Это с ошеломлением поняли и страны. Без лишних слов Байльшмидт свалил Россию на диван, сходил за коробкой с медикаментами, в быту именуемой "аптечкой" и, подвинув стул к дивану, плюхнулся на него, скинув пальто. Одним ловким движением ножа рубашка и верхняя часть военной формы Ивана были разрезаны над ранением вдоль туловища. Калининград кое-что соображал в медицине, поэтому извлечь пули и зашить раны не составляло особого труда. Россия в ознобе вдруг закашлялся, не давая и без того нервному Гилберту сосредоточиться. — Скажи, Гилберт, — Брагинский резко вцепился в рубашку Байльшмидта и приподнялся, преодолевая мучительную боль; пруссак опешил от неожиданности, — что я им сделал? Я хотел их защитить, — русский опустил голову, затем плюхнулся обратно на диван, — а они меня предали. И Европа... Набросилась на меня, как стая голодных шакалов на кусок мяса. Ещё и этот Америка... — За что боролся, на то и напоролся, Брагинский, — сухо ответил экс-Пруссия и замолчал, зацепившись за одну пулю пинцетом. Он выдохнул, затем без предупреждения вырвал её из тела Ивана. — Ясно! — с облегчением выдохнул Россия. Пару минут в комнате царила тишина, и было слышно только копошение и негромкие ругательства Гила, сгорбившегося над ранами русского — Однако, какая ирония! — горько усмехнулся Иван. — Я никогда не совершал крестовых походов, не сжигал на костре невинных женщин, не хотел держать колоний... Я не развязывал мировые войны, не сбрасывал атомных бомб. Я всего лишь хотел жить в мире... А вместо этого на меня спихнули все грехи планеты. — Это всё потому, что ты никому не принадлежишь! — ухмыльнулся Байльшмидт, — помимо Орды ты ни у кого не был в подчинении. Швеция, Франция, Германия и ещё куча других стран пытались подмять тебя под себя, а ты, — он ткнул пальцем в Россию, — не дал себя завоевать Европе, вот они и бесятся. Все хотели тебя... Видеть рядом, как это говорилось! — хохотнул немец, — и этот Америка. Чуешь, к чему я? Европа и Америка не любят тех, кто им не принадлежит. Страны вздрогнули. — Это уже не важно, — с улыбкой выдохнул Иван. Выкинув на пол вторую пулю, Гилберт краем уха уловил странный трескучий звук со стороны окна. Байльшмидт нахмурился и, вытерев руки о штаны, настороженно поднялся с места и подошёл к окну, на стёклах которого сами собой как-то агрессивно рисовались узоры изо льда - в том, что этим играется на его нервах Генерал Мороз, Гилберт не сомневался. Байльшмидту вдруг захотелось прикоснуться к ним, узорам, и когда он только кончиками пальцев задел невыносимо холодный лёд, с шипением отдёрнул руку, как от огня. Перестав ругаться, экс-Пруссия совершенно неожиданно, даже для Людвига, замер. В комнате стало тихо. Настолько подозрительно тихо, что даже дыхания русского не было слышно. Гил внушил себе, что ему кажется, а когда кажется, нужно креститься. С такими мыслями он в два шага оказался рядом с диваном и не медля сжал запястье Ивана в пальцах, пытаясь нащупать пульс... Тишина. Франция дёрнулся, увидев ошарашенный взгляд Гилберта. Рука Ивана безвольно выскользнула из руки Байльшмидта, потому что сколько бы последний ни пытался найти в русском признаков жизни, их не было, сколько запястье ни сжимай. Мысли зажужжали в его голове, словно потревоженный улей ос, но одна чётко маячила в сознании: Калининград не знал, что делать. Пошатнувшись, пруссак тяжёлыми шагами покинул дом Брагинского и застрял на крыльце, подпирая стену, закурил и почесал затылок рукой с сигаретой. Осознание пришло к странам несколько мгновений назад, но все предпочли не верить в это, однако Гилберт разрушил всё в пух и прах своими словами, когда к нему подбежала испачкавшаяся в засохшей крови Василиса, оставившая Петра далеко позади. — Как... — пытаясь отдышаться, начала Москва, — где Иван? Как он?! Байльшмидт не спешил отвечать. — Он, — немец затянулся, закрыв глаза, и, выдохнув ядовитый серый дым, сказал, — он умер, Москва...