Обрывки

Темнота, как бы сильнее подталкивая Америку, Японию и Европу в следующее воспоминание, буквально выплюнула их в прошлое. Страны попадали друг на друга, повалившись в кучу сухой травы, сена и листьев. Первым из-под Альфреда выполз Франциск, который приблизительно догадывался о том, в какое время они попали. Большая Восьмёрка, точнее, всего несколько воплощений стран, очутилась в каком-то дворике, по-видимому, дома бедных крестьян. В одну небрежную, наспех вырытую яму был свален мусор, рядом лежали предметы труда. Не было слышно ни звука: ни разговоры людей, ни пение птиц или лай собак не заполняли дом и внутренний двор. Тишина взяла в свои руки не только эту избу, но и весь город, потому что люди в спешке покинули его, пусть и совсем недавно. Небо и земля будто сговорились с неведомыми силами, и их яркие цвета - пронзительный голубой и насыщенный зелёный — ушли из Москвы вместе с её народом. Сухая погода оставляла желать лучшего, даже не ощущалось прохладных дуновений ветра; солнце затянуло серые облака. Вся природа затаила дыхание, в ожидании чего-то неизвестного, возможно, сильнейшей бури. Франц криво усмехнулся, упрямо, то есть не обращая внимания на недовольные вопли Артура, прошёл сквозь дом и вышел на широкую опустошённую улицу. Со вздохом окинув дома с заколоченными окнами и дверями, потускневшие без людей улицы, Бонфуа уверенным шагом направился в небольшую церковь неподалеку, но тут его резко схватил за плечо крайне разъярённый Кёркленд и развернул к себе лицом. — Ты куда понёсся, виносос?! — рявкнул англичанин. Англия в жизни не видел или просто забыл выражения лица и глаз Франции. Бонфуа скинул руку Артура с плеча, отступив на шаг назад, и взглядом, полным негодования, злости и печали — это была весьма странная смесь — посмотрел на него. Насупившись, француз хмуро посмотрел в глаза Кёркленду и, сложив руки на груди, нетерпеливо буркнул: — Чего тебе? Мы ищем Ивана, если ты забыл. — Я-то не забыл, — в тон голосу Франца, начал Англия, — а ты с чего так уверен в том, куда идёшь? — Это тысяча восемьсот двенадцатый год, Артур, — хрипло сказал француз, отвернувшись, — не думаю, что ты забыл меня в ту пору. И ещё... — он помедлил с продолжением фразы, — Иван сказал мне, где ждал меня. Сопровождаемый ошеломлёнными взглядами Бонфуа продолжил свой путь в церквушку, обдумывая одну из своих встреч с Россией. Франция был невероятно рад тому, что отношения с ним наладились, поэтому француз стал частым гостем в доме русского. Как-то поздним вечером они вспомнили Отечественную войну, а именно бушевавший пожар в Москве, и Иван с улыбкой признался, что думал, будто Франц дойдёт до одной из церквей, стёртой с лица земли милостью большевиков, но огонь вспыхнул как раз вовремя. И французская армия вместе с Наполеоном покинула безлюдный и разорённый город... Остановившись у ветхой двери, Франция на секунду забыл о том, что он всего лишь призрак в этом времени, и протянул мелко дрожащие пальцы к ручке, но тут же сжал их в кулак. Франц мотнул головой, гордо выпрямился, расправив плечи, и прошёл сквозь сухое дерево. Обстановка церкви ничуть не удивила его: такая же безмолвная, как и во всём городе. Пыль витала в воздухе, кружась в незамысловатом танце, и для трёх одиноких фигур она не представляла никакого значения. Страны ввалились вслед за Францией, сразу же оглядевшись, что совершенно не волновало последнего: ему был интересен только Иван, одетый в военную форму, и естественно то, что он предпримет. А Брагинский в это время сидел на самой первой скамье в церкви, сгорбившись и сжимая рукоятку воткнутой в пол шпаги. Россия опустил голову на ладони, закрывшись ото всех своими светлыми волосами. В таком положении он напоминал статую или мраморный памятник, не двигаясь и, казалось, почти не дыша. Затем изучающий взгляд Франциска начал рассматривать молодого на вид юношу со светлыми, почти белыми, словно снег, взъерошенными волосами и мутными от переполняющих его эмоций голубыми глазами. Парень хмурился, грозно сдвинув брови, сложил руки на груди и по-мужски закинул ногу на ногу, смотря в затылок Ивану. Можно было подумать, что парень хотел испепелить Россию или же на крайний случай застрелить, но не делал этого. Чем-то он был похож на Ивана: круглые черты лица, холодные глаза и белая кожа говорили об этом, поэтому никто не сомневался, что это воплощение какого-то города. — Взглядом убить меня хочешь, Петербург? — Резкий звук осипшего голоса Ивана заставил всех вздрогнуть. Брагинский тяжело распрямился, выгибаясь и тем самым разминая уставшую от одного положения спину. Россия шумно и протяжно выдохнул, поправляя чёрные перчатки, и оглянулся назад. Его печальный взгляд, собравший в себя переливающиеся льды Антарктиды, казалось, обратит парня в снег. Затем Иван вновь отвернулся и в сотый раз принялся изучать икону Богоматери, находившуюся недалеко от него. Уставший от молитв к Богу, чтобы тот сохранил хотя бы кусочек Москвы и её воплощение, Брагинский практически не верил в то, что запланированный глобальный пожар остановит Франциска. Но всё же в глубине души по-детски наивно надеялся на то, что этот безумный спектакль хотя бы удивит их, и русская армия, воспользовавшись эффектом неожиданности, сможет нанести удар по ошеломлённым французам. Россия был так глубоко погружён в свои невесёлые мысли, напряжённо, из-за чего между бровями появились складки, смотря на творение искусных иконописцев, что даже не заметил, как Петербург прошёлся по скрипучим половицам и плюхнулся рядом с ним. Пётр совершенно неподобающе данному месту развалился на лавке, положив одну руку на спинку, вытянул ноги вперёд и закинул голову назад - он явно о чём-то задумался. — Прояви хоть каплю уважения к церкви, — прошелестел Иван, с упрёком смотря на Питер, — сядь как положено. — Обязательно, — парень съязвил, играя на нервах России, — мне омерзительно слушаться тебя. — Глупый Петербург, — устало, но с забытой и грустной улыбкой выдохнул Ваня, — надо было тебя на воспитание к Ольге отправить... Сразу стал бы шёлковым и имел ничтожный грамм уважения к старшим! Юноша скривился, но голосок совести в его голове заставил нехотя подчиниться: он лениво выпрямился и посмотрел в глаза Брагинскому. Началась короткая война гневных взглядов, в которой Россия хоть и не желал уступать, но проиграл. Иван виновато отвёл глаза в сторону, пытаясь найти что-то интересное в сухих стенах и хлипких половицах церкви. А Пётр продолжал с нескрываемой ненавистью смотреть на него, сжав руки в кулаки. Питер, возможно, никогда не простит России, быстро согласившемуся с решением императора и командования армии, то, что он добровольно согласился сжечь его любимую красавицу-сестру Москву. Да, порой она действовала на нервы Петербургу и выводила из себя, таскала его за уши, только, несмотря на это, она такая, какая есть - всеми любимая и жизнерадостная, искренней преданностью и любовью к Ивану уступающая разве что Наташе. Пётр, как бы он ни отмахивался, любил Василису, и от Брагинского это не укрылось. Россия был по-настоящему рад за дорогой ему город, но убедительно просил того не дёргать Москву за волосы, ведь свою привязанность можно выразить и другим путём. Вдруг перед глазами предстал её недавний образ. Василиса в фиолетовом рваном платье упала на колени перед Иваном и, обняв его колени, в горьких слезах просила отменить свою идею о пожаре. В ушах Петра до сих пор стояли её мольбы, нездорово красные глаза и бледное распухшее от солёной жидкости лицо. Как бы Москва ни просила, как бы ни умоляла, решение было принято, и Россия одобрил его. Он только поднял рыдающую девушку с колен и, почти неощутимо погладив пальцами по щеке, ушёл. Просто так, не сказав ни слова, и это ужасно разозлило Питер, который готов был избить Брагинского. — Будь я на твоём месте, я бы так никогда не поступил, — неожиданно даже для самого себя Пётр вскочил с места, встревожив пыль. Что ж, горячее русское сердце от переизбытка чувств сначала делает необдуманные шаги, и только потом мозг обдумывает сложившуюся ситуацию, как было и сейчас. Питер притих слишком поздно и прикрыл рот рукой, не веря, что сказал это вслух. Но это уже не могло изменить накалившуюся обстановку между ним и Иваном, прячущим опасно засветившиеся аметистовые глаза в тени чёлки. Злость, обида и напряжение воцарились между русскими. Брагинский безмолвно поднялся, не скидывая с плеч тёплой шинели, и, вернув шпагу за пояс, резким движением руки схватил Петра за шею. От такого действия Россия навлёк на себя ошеломлённые взгляды неощутимых стран Большой Восьмёрки. — Эй, — тихий голос Америки, казалось, чуть выдавал волнение за Петербург, — Россия же несерьёзно?.. — Ты слышишь себя, Альфред? — скептически заметил Франц. — Когда ты в последний раз видел несерьёзного Ивана? Мы все прекрасно знаем, что шутить и играться с ним нельзя... Бонфуа хотел добавить кое-что ещё, но его сильно привлекла разворачивающаяся картина перед глазами. Пока Джонс и Франциск обменялись парой фраз, Иван уже поднял Петра над полом. Цвет глаз Брагинского менялся, и это было поистине завораживающее зрелище: радужка снизу вверх плавно окрашивалась из глубокого василькового в маковый алый. Петербург хотел освободиться в лучшем случае, а в худшем хотя бы ослабить цепкую хватку России, но оба варианта, потерпевших тотальное фиаско, не стоили тщетно потраченных усилий. Всё, что удалось предпринять Питеру, так это закатать рукав военного мундира, обнажая белую, как у мертвеца, мускулистую руку. Иван грозно сверкнул глазами, сжав ладонь — Пётр и без этого задыхался, а теперь у него вовсе лёгкие жгло огнём. — Отпусти, — еле прохрипела столица, — пожалуйста... — Глупый Петербург, — Брагинский устрашающе улыбнулся, совершенно не скрывая эмоций, — зря я хорошенько не выдрал тебя в детстве, ибо, как погляжу, с годами ума у тебя не прибавилось, — улыбка резко сошла с его губ, тон голоса понизился, — ты ещё не был на моём месте, чтобы знать, о чём я думал и что чувствовал. Проживи ты столько, сколько я, то понял бы причину моего согласия. Россия отпустил Петербург так же неожиданно, как и схватил. Пётр, судорожно схватив желанный воздух ртом, тяжело свалился на пол и приложил ладони к шее: следы от ледяных пальцев Ивана горели холодным пламенем. Кое-как подняв голову, Питер поднял глаза на Брагинского, со страхом посмотрев на того снизу вверх. Парень знал, что у старшего психическое расстройство из-за тяжёлого детства, проведённого в обществе немного мерзкого монгола, но всё же... Избалованный Петербург до последнего верил, что Россия в жизни не сделает чего-то подобного. Пётр смотрел в алые глаза Ивана и понимал: он ни малейшего понятия не имеет о той стране, что сейчас стоит перед ним. — Кто ты? — шёпотом спросил Петербург, поднявшись. Пока Альфред, да и большая часть прибывших в прошлое стран, зашушукались о теме вопроса, Иван долго смотрел на свой город, сжав рукоять шпаги, и корил себя в излишней проявившейся жестокости. Только Франц и Людвиг с бесшумными вздохами переглянулись, так как знали, что в скором времени — для Бонфуа оно уже пришло — предстанут перед странами Большой Восьмёрки не в лучшем свете. — Россия, — наконец произнёс Брагинский, тем самым прерывая всякие трения между Англией, Америкой и Японией, — и я пожертвую всем, что у меня есть, ради победы. Никогда и никому более в этом мире я не позволю завоевать ни свой народ, ни своих близких и себя, — русский посмотрел на свою ладонь, будто найдя в ней что-то, — я поклялся. Иван развернулся и пошёл прочь из церкви, не смотря на Петра. Брагинский шагал быстро и только хотел было сделать шаг за порог здания, как резко остановился — он не знал, что страны из будущего инертно расступились перед ним, — повернул голову влево, в сторону неосвещённого угла. Стоящий в кромешной тени силуэт принадлежал высокому крепкому мужчине с чёрными волосами. Подпирая спиной деревянную стену, он закинул голову назад, закрыв глаза, поэтому невозможно было узнать их цвет. Во взгляде России был заметен явный упрёк такому, как ему показалось, расслабленному поведению брюнета. — Что? — хмыкнув, пожал плечами мужчина, — я не желаю вмешиваться в дела Европы. Тем более, ты сам в состоянии разобраться с Францией. — Твоё присутствие здесь, рядом со мной, говорит об обратном, — Иван за словами в карман не лез, поэтому сказал это быстро, буркнув напоследок, — Сибирь. Ладно, города, но воплощение Сибири не входило ни в какие ментальные рамки мира и не поддавалось никаким разумным объяснениям. Казалось бы, чему удивляться, ведь это Россия, и с ним возможно всё и вся, только вот члены Большой Восьмёрки вновь раскрыли рты от изумления. А Михаил, какое имя ему дал император, в это время нахмурился, о чём-то задумавшись, но черты его лица быстро разгладились. Россия выдохнул, опустил голову — светлые волосы моментально закрыли его печальный взгляд, — и, рукой толкнув дверь, вышел на улицу. Какое-то время Иван смотрел в серое бесцветное небо, которое нагоняло неведомое чувство мучительного ожидания неизвестного, затем закрыл глаза и тихо сказал себе: — Нет смысла ждать. Хотели бы вышедшие следом страны знать, что это значит, но, увы, в голову Брагинского залезть невозможно, и в принципе делать этого не стоит: за такое можно было получить по голове, когда он узнает. В том, что Россия узнает, никто не сомневался. Иван наконец перестал вглядываться в серую бездну над головой и побрёл в известном только ему направлении — вероятно, в центр города. Но стоило Брагинскому пройти пару десятков, как с другого конца Москвы послышался шум, громкие разговоры и восторженные крики людей на французском, и сомнений в том, что Наполеон со своей армией прибыл прямо в ловушку, не осталось. Россия как-то странно хмыкнул, решительно ускорив темп ходьбы, и, отпустив в конце концов рукоять шпаги, твёрдо смотрел вперёд. Через некоторое время русский свернул на одном из поворотов так резко, что молча идущие следом страны толком ничего сообразить не успели, поэтому почти все криво дёрнулись в нужное направление. И только напряжённый Франциск, идущий позади всей толпы, спокойно, без лишних движений, словно тень, скользил по земле и плавно повернул налево. Иван добрался до какого-то недостроенного здания из дерева — он знал, что это будущая церковь, принадлежащая одному глубоко верующему человеку, — и шмыгнул в пустой дверной проём, оказавшись в неуютно пустой комнате. Шустро поднявшись по ветхой лестнице на второй этаж, Брагинский прошёл к огромному окну без стекла и, отойдя к стене, уселся на пол. Сколько Россия планировал так просидеть — неизвестно. Время шло, шло и шло, а русский не шелохнулся, глядя вдаль, на вошедших в город французов. Уже через час Америке стало скучно, и он не знал, чем себя занять: к Франции с расспросами американец не приставал, с Англией разговор не желал вязаться, а Япония, как назло, напару с Россией рассматривал то небо, то город. — Арти! — плаксиво протянул Альфред, повиснув у того на плече. — Мне скучно! — А я тебя развлекать буду?! — нервно дёрнулся Кёркленд, тем самым скинув голову Джонса с плеча. — Мы не в цирке! — Ну, Арти, — Америка, видимо, решил не сдаваться и довести старшего брата до ручки, — сделай что-нибудь... У Артура пар из ушей шёл от негодования и недовольства во время глупого разговора с Альфредом. Англичанин чуть ли не пинки давал Джонсу, но тот каким-то образом уворачивался, чем ещё больше злил Кёркленда. Япония со вздохами мотал головой: по его мнению, такое поведение было невежливым по отношению к Ивану и времени, в которое они попали. Франция, сложив руки на груди, с мрачным видом стоял рядом с Россией, задумчиво смотря ему в затылок. Невесёлые, однако, мысли витали в светловолосой голове Бонфуа, но из них его вытащил Людвиг, похлопав француза по плечу. — Не переживай, — понимающе начал Крауц, — мы точно отправимся во время Второй Мировой. Поверь, за то, что я там вытворял, я себя до сих пор ненавижу, и вы меня вновь возненавидите. — Не хочу вновь смотреть ни на эту войну, ни на ту, — с грустью произнёс Франция, — почему мы не можем жить в мире? — Потому что мы подчиняемся людям, — Германия посмотрел вверх, на небо, которое не закрывала крыша. Постепенно, армия Наполеона проникала в город, словно вирус в организм, безбожно разоряя и громя всё на своём пути. Солдаты заходили в заброшенные дома и, смеясь, рылись в остатках вещей русских. Французы не щадили ничего, даже жалкую горстку русских патриотов до мозга костей, упёрто оставшихся в храмах и церквях для их защиты. Среди них были женщины, хоть и мало, и им ужасно не повезло: многие французы были не прочь обесчестить русских красавиц. Ивану казалось, что он слышал, как кричат и стонут девушки, чувствовал, с какой отвагой юноши бросаются в бой, но быстро умирают. Россия не мог и не хотел чувствовать их боль, поэтому прижал колени к груди, чем в очередной раз привлёк внимание стран, и шепнул: — Господи, спаси их... Иван уткнулся носом в колени, а у членов Большой Восьмёрки мурашки по спинам пробежали от его голоса. Брагинский не подозревал об этом, и ближе придвинулся к окну, наблюдая за тем, как французы медленно рассыпались по широкой улице внизу. Россия, стараясь оставаться незамеченным, внимательно следил за каждым солдатом и искал только одного человека, точнее, воплощение Франции. Наконец Бонфуа появился: он шёл медленно и как-то развязано, но на самом деле его цепкий взгляд бледно-фиолетовых глаз пристально изучал обстановку вокруг. Франция вёл себя надменно, как будто уже победил, и тем не менее был напряжён, ожидая контратаки. Все заметили, как загорелись глаза Брагинского алым пламенем, и он, что было очень заметно по дрожащим пальцам и нервной улыбке, готов был бросится в бой. — Оглядывайся, Андре, — неожиданно устрашающим тихим голосом начал Россия, — изучай, узнавай. Но ты уже в ловушке. Иван резко продвинулся от окна, так как Бонфуа посмотрел в его сторону. Хмыкнув, Брагинский взглянул в потемневшее небо, и развалился на полу, немного съехав вниз и натянув шарф на подбородок. — Стоп, стоп, стоп, — Америка замахал руками, — Андрэ? Это ещё одно твоё имя, Франция? Мрачный Бонфуа долго молчал. — Да, — наконец, ответил француз из будущего, — можно и так сказать. Затем Франц категорично повернул голову в сторону, таким образом показывая то, что он не намерен продолжать разговор. Альфред не стал настаивать и приставать. Россия же осторожно поднялся, не издавая лишних звуков, и на всеобщее удивление чуть не повалился обратно. Иван схватился за сердце и часто задышал, опираясь о стену. Он что-то зашептал себе под нос, призывая самого себя собраться. Русский гордо выпрямился, невзирая на боль, похожую на сотню иголок, в сердце, и твёрдым шагом пошёл вниз — странам ничего другого не оставалось, кроме как плестись следом.

***

Пожар вспыхнул неожиданно, слишком резко для всех. Казалось, огонь вступил в сговор с Россией и теперь с удовольствием молниеносно пожирал хорошо горящие здания. Бушующее ярко-оранжевое пламя заменило закат, окрашивая чёрные небеса в свои жгучие цвета. Французы и глазом моргнуть не успели, как в нескольких местах одновременно зажёгся огонь, намереваясь оставить вместо города безмолвное пепелище. Армия и Наполеон метались по узким и широким улицам Москвы, стараясь спастись, но горячие языки пламени лизали им то пятки, то спины, то руки. Франц из прошлого — хотя Альфред запутался: Франциск это или Андрэ? — пытался сохранять спокойствие, но в глазах иногда проскальзывали паника и страх. Французы с позором бежали из горящего города, а Иван, иногда прикладывая руку к сердцу, но тут же отдёргивая её, "провожал" врагов, медленно, неторопясь идя за ними. Пусть Брагинский улыбался, но в душе он страдал и поскорее хотел найти Москву: они так и не виделись с последнего военного совета... Вскоре французы испуганной толпой вывалились за пределы города, а Россия молча кусал губу до крови, стараясь меньшей болью притупить большую, в сердце. Русский представить не мог, что тогда творится с Василисой и в каком она состоянии. Иван остановился, миновав ворота, и тут его взгляд упал на кусок деревянной доски, лежащей у его ног. Брагинский усмехнулся безумно так, чёлка закрыла ему один глаз, что не могло не пугать стран, что уж говорить про рядовых солдат и офицеров — у тех волосы на голове встали. Россия поднял доску и откинул в сторону, в общий огонь. Россия не сожалел о своём решении. Ни секунды в нём не сомневался. И всё же, Москва горела хорошо, создавая один огромный костёр неизвестно, правда, для кого, но, вероятно, для Бога. У русского дрогнули плечи от смешка и этой глупой, по его мнению, мысли, и, подняв голову, он посмотрел в глаза обернувшемуся Бонфуа. — Что же ты не остался погреться, Андрэ? — пропел Иван, победно глядя на ошеломлённого Францию. — Я устроил это исключительно для тебя. — Россия раскинул руки в стороны. Француз ничего не ответил, только выругался на родном языке и поспешно отвернулся. Франциск из будущего поёжился, обняв себя руками: это то, что он меньше всего хотел услышать ещё раз в жизни. У него ещё в прошлый раз по каждой клеточке тела будто мелкий разряд электрический прошёл, а сейчас он усилился, по спине пробежали табуны мурашек. Никто из стран не осмелился тронуть сейчас Францию, блуждающий по земле взгляд которого был наполнен паникой и животным страхом. — Беги, беги, Франция, — Франциск дёрнулся от упоминания своего имени, и эти тихие слова Брагинского уносил вернувшийся яростный ветер, — беги, иначе я догоню, и будет плохо всем. Глаза Ивана, переливаясь, меняли свой цвет с кроваво-алого в привычный зимний, аметистовый. Русскому было жарко от пожара — его лихорадило, и только дурак мог не заметить этого, — ещё немного и сердце точно разорвётся кусков на пять. Протерев лоб от холодного пота, Россия развернулся и пошёл туда, куда несло его шестое чувство, знавшее о местонахождении Москвы. Единственное, чего желал Иван, то, чтобы Василиса осталась с ним, не умирала. Блуждать Брагинскому посчастливилось недолго — где-то жалких пять минут, через которые он нашёл город. Сказать, что Большая Восьмёрка, и Россия в том числе, были в немом ужасе — ничего не сказать. Лёжа на прохладной земле, Москва, казалось, не дышала. У бедной девушки обгорели руки и ноги: безжалостный огонь не поскупился на болезненные ожоги, оставив после себя не только обгоревшую кожу в саже, но и видневшиеся голые мышцы. От фиолетового платья Василисы осталось только одно название, потому что теперь оно было похоже на рваные чёрные тряпки, еле прикрывавшие грудь и бёдра. Тело Москвы было изуродовано до неузнаваемости, на опухшем от слёз лице не было ничего, кроме ссадин, спутанные волосы стали пеплом, но сгорели они только от середины спины до плеч. Иван еле пришёл в себя, с ужасом смотря на девушку, и трясущимися руками снял с себя шинель. Брагинский присел рядом с Василисой на одно колено и накрыл верхней одеждой. Москва тихо застонала от боли. — Вася, — с тихой нежностью начал Россия, аккуратно взяв девушку на руки, — Василиса, прости меня... Пожалуйста. Ненавидь, но прошу: живи, — у русского защипало глаза, и он нервно потёр их рукой, пресекая все попытки к появлению слёз. Москва тихо выдохнула. — Кто это? — чуть слышно спросила она, открыв невидящие глаза. — Тепло... Иван, это ты? — Я, я, — закивал Брагинский, хотя по мутным фиолетовым глазам понял, что в данный момент времени Василиса ничего не видит. — Твоё сердце болит, Россия? — это не было похоже ни на вопрос, ни на утверждение. — Мне больно, — севшим голосом попыталась крикнуть девушка, схватившись за груди формы Вани. — Я переживу, — русский измученно улыбнулся и, почти не касаясь, провёл пальцами по лицу Москвы. — Тогда и я переживу... Девушка ослабла на руках Ивана, откинув голову назад. Брагинский некоторое время не шевелился, глядя в одну точку на земле, затем осторожно поднял Москву, стараясь не причинять ей лишних мучений. Россия закрыл глаза и открыл их тогда, когда взглянул в небо, куда улетал серый пепел. — Не прощай меня, Москва, — выдохнул русский, — я не заслужил твоего прощения. Иван замолчал, подставляя лицо порыву ветра. А страны Большой Восьмёрки не могли выдавить и звука: у одних в горле стоял ком от пережитого, у других на душе стало как-то омерзительно. Никому не хотелось что-либо делать — лишь бы им покинуть прошлое, лишь бы больше не видеть кошмаров. Франциск отвернулся ото всех. И даже когда воспоминание раскрошилось на мельчайшие осколки, он боялся вдохнуть или выдохнуть слишком громко, вытирая слёзы...