Отношение соседства

И мы его не прекратили. Собственно, я и не стремился — вряд ли возможно сохранять большую дистанцию, обитая в одной квартире. Пару раз я порывался поговорить о том, что произошло тогда в подъезде, начистоту, но Стас ловко уводил разговор в другую сторону и заминал тему. А потом ему стало не до разговоров: грядущая защита бакалаврской подразумевала работу над тем, что предполагалось защищать. Я же погрузился в учебу, начал гонять в футбол на институтском поле с Никиткой и его товарищами и вообще старался всячески занять дни, чтобы поменьше времени проводить дома с закрытой дверью в прокуренную Стасову комнату. Иногда, впрочем, мы обсуждали кое-что из новостей или я задавал вопросы по вяло читаемой «Болезни левизны». Май выдался умопомрачительно жарким, особенно для наших широт. Под горячими солнечными лучами во всех дворах покрывались клейким зеленым листом тополя, пробивали плотно утоптанную землю вездесущие одуванчики, цвели в обустроенных пенсионерками клумбах разноцветные мелкие цветы. Необходимость посещать институт обременяла все больше и больше, обратно пропорционально времени, оставшемуся до сессии. В аудиториях ближе к обеду начинался сущий ад, так что даже преподаватели снимали пиджаки, закатывали рукава и с тоской поглядывали на студентов, позволявших себе форму одежды, пограничную с пляжной. Мехмат защищал бакалаврские в начале июня, и чем ближе подходила дата защиты, тем реже Стас выходил из комнаты. Кажется, он даже перестал заваривать свою быстрорастворимую лапшу, обходясь чаем и сигаретами. Сигареты он закупал целыми блоками и вонял ими так, что впору было затыкать нос. Я, впрочем, привык и к этому. Моя собственная сессия закончилась достаточно быстро: один экзамен я отхватил автоматом, два других принимали кое-как — преподавателям тоже не хотелось долго торчать в аудиториях. В принципе, надо было ехать домой. Но, поскольку дома меня не ждало ничего, кроме работы на огороде и воплей братниного младшенького, я, как мог, саботировал отъезд. В один из вечеров, незадолго до Стасовой защиты, я стоял на балконе и, поплевывая на тротуар, размышлял о том, чего мне, собственно, нужно от жизни. По всему выходило, что гейский образ существования не для меня. Сколь-нибудь долго прятаться от моей матушки невозможно, когда-нибудь она все равно разнюхает правду. И расскажет отцу. И что тогда устроит мне отец, лучше даже не думать. Рука у него тяжелая. Бил он меня всего один раз, но я надолго запомнил, как ощущается на голой коже дубленый солдатский ремень. С отцом у меня отношения никогда по-настоящему не складывались, все время я был для него недостаточно хорош: в детстве часто ревел, бегал к маме за утешением, не обладал положенной возрасту самостоятельностью; в школе, как любой ботаник, частенько бывал бит и не умел как следует давать сдачи (подраться я был не дурак, но сначала ведь обидчика нужно догнать, а бегаю я плохо); вместо нормальной «мужской» профессии выбрал «какую-то ерунду». Список, в общем, можно продолжать, но суть понятна. - Андрей, ты не против, если я закурю? Я оглянулся. Судя по всему, Стас стоял в дверном проеме не одну минуту. Несмотря на жару, он был в застегнутой доверху толстовке с закатанными рукавами. - Валяй, — разрешил я, — только встань по ветру. Он подошел к балконной решетке и облокотился на нее. Чиркнул зажигалкой. - Угости и меня, — попросил я. Стас молча протянул бело-голубую пачку Пэлл-мэла. Я позволил ему прикурить мне. Некоторое время мы стояли молча: Стас курил, я набирал дым в рот и ждал, пока защиплет язык. Почему-то именно так мне нравилось. По двору нарезала круги песочного окраса шавка из второго подъезда. - Андрей, — позвал меня Стас. Я повернулся, но он снова опустил голову вниз и выпустил из ноздрей две длинные струи дыма. - Ну? — осторожно спросил я. Затянувшееся молчание меня растревожило. - Ты же знаешь, что я транс?.. - Чего? — не то, чтобы я не расслышал, просто не понял, о чем речь. - Я — транссексуал, Андрей, — Стас все еще избегал смотреть на меня. Пепел на кончике его сигареты достиг критической массы и осыпался вниз, рассеиваясь в потоках воздуха. - Ты… хочешь быть женщиной? — в другое время я бы и сам посмеялся над этим казусом, потому что все, конечно, уже понял. It dawned on me, что называется. Маленькие руки, гладкое лицо, щуплая узкоплечая фигура… Голос. Или с голосом ничего? Я же не замечал… Ну да, мне вообще в голову не приходило, а кому бы пришло? Стас поднял на меня глаза и усмехнулся. - Ты что — девочка?.. По тому, как дернулась мышца у него (нее?) на лице, я понял, что сболтнул. Надо отдать должное, он удержался от эмоций, отшвырнул в сторону окурок и заговорил своим обычным «лекционным» голосом. Он говорил, а я слушал. Как обычно, как я уже привык. Как будто он пересказывал наизусть книжку или статью в какой-нибудь брошюре типа «Мифы и факты о». Так, как нельзя говорить о себе. А, может, только так и можно… Биологический пол, психологический пол, дисфория, гормоны, проч, проч… А я почему-то думал о том, сколько раз дрочил на свои фантазии о его теле, о том, как я прямо посреди очередной его лекции за рабочую борьбу срываю с него джинсы (с болтом), и как он обрывается на полуслове. Зато я теперь не гей. Некоторое время назад меня бы это утешило, надо думать. А тут вот не срастается. Замкнуло. Стас снова закурил и замолчал, облокотился обратно на решетку. В свете заходящего солнца его серые волосы выглядели золотистыми с рыжиной. Да, не очень-то мужские черты лица. Мальчишечьи, пожалуй. А я не замечал. - Слушай… А как тебя по правде зовут? — осторожно спросил я. - Стас, — просто ответил он. Изо рта выпорхнуло облачко дыма. - Ага. Окей. Стас, можно я у тебя еще парочку стрельну? — я кивнул на растерзанную пачку. - Можно, — он пожал плечами. - Пойду пройдусь. Я выгреб несколько сигарет и стремительно покинул балкон. Только сидя на лавочке на улице, я сообразил, что зажечь мне их нечем. Он мне врал. Он дурил меня полтора чертовых года! О господи, каким слепошарым идиотом надо быть, чтобы ничего не замечать?! А я-то уже почти смирился с тем, что я педик. Если бы не его вранье, не было бы этих месяцев борьбы с собой, самоуговоров, самообвинений и самооправданий. Ничего бы не было. Я бы жил спокойно и не ебал себе мозг. Папиросная бумага порвалась, и из сигареты посыпалась табачная пыль. Я тупо уставился на землю, в то место, куда осела небольшая пирамидка табака. О связности мыслей можно было даже не мечтать. Эмоционально я оцепенел. Черт возьми, он все-таки кто? Мальчик или девочка? Я все время воспринимал его как парня, я был в нем уверен, а тут внезапно оказалось, что я полюбил непонятное существо, средний пол. И что, он хочет пришить член? Но это ведь не сделает его мужчиной. Ведь мужчину делают мужчиной отнюдь не гениталии. And so on, and so forth… Нормальным людям потом обычно стыдно за такие вещи, которые приходили мне в голову в те дни. В оправдание себя я мог бы заметить, что находился в стрессовой ситуации, но является ли тогда моя просвещенность и толерантность настоящей, если при стрессе дает такой сбой? Так или иначе, жизнь шла своим чередом. Я даже несколько раз появлялся на футбольном поле, где пропускал мячи, косячил пасы и вообще был жалок настолько, что Никитка осторожно предложил мне пока не выходить за нашу команду. Маринке я ничего не рассказал, хотя меня и подмывало посоветоваться с ней как с экспертом по гендерным вопросам. Но как раз тогда, когда я решился, за ней приехал отец и забрал ее домой — мать легла на сохранение в роддом. Стас писал бакалаврскую, да и я не стремился с ним взаимодействовать — просто не знал, как. Жара за окном стояла предапокалиптическая. Я чувствовал, что еще немного, и все ощутят себя грешниками на сковородках. Участились случаи солнечных ударов, врачи рекомендовали реже выходить из дома.