Cor meum

В глубинах зрачков Саэ танцуют языки пламени. Он смотрит на Оливера из другого конца поля, и его брови опущены в рысьей готовности, и губы сжаты в алом росчерке. Каждый мускул его тела напряжён, как выгнутая опаской кошка, и, хотя Оливер видит его насквозь, почему-то это забавляет его. Он думает о бесконечности, окружающей их со всех сторон, о неисчисляемом множестве галактик, отдаляющихся друг от друга, о дюжинах алчных чёрных дыр. Он думает о поразительном стечении обстоятельств, которое поставило его и Итоши Саэ на одной прямой. Что же это, если не снисхождение вселенной? Оливер ничего не говорит. Они стоят на поле, но рядом нет ни одного мяча. Они стоят на поле, но трибуны неуютно пусты, никто не машет карточками и не свистит, никто не делает вид, будто что-то из происходящего имеет смысл. Саэ закидывает подбородок и смотрит на него с острой насмешкой, оранжевым ожиданием, всем колюще-режущим, что имеется на этой богом забытой планете. — Давай же, — говорит он, и Оливер криво ухмыляется. Он шагает вперёд. И ещё раз. Они продолжают смотреть друг другу в глаза, будто скованные, будто зная, каким словам суждено соскользнуть с их языков. Это не буря и не безумие, нет-нет-нет, это — звёздная эволюция в её самом чистом виде. За первым шагом следует рождение, и земля трясётся под их стопами. За вторым, третьим и четвёртым — неумолимый рост светимости. Ресурсы водорода истощаются после восьмого. На девятом, когда звезда их собственного измерения обращается красным гигантом, Саэ склоняет голову на бок, и Оливер останавливается. Тонкая грань между сжатием ядра и десятым шагом с каждой секундой смазывается сильнее. Напряжение, гуще призрачной плазмы, повисает между ними. Оливер разглядывает капли нефрита в радужках Саэ, бурые росчерки на его нижней губе. Он не заглядывает дальше и не подступает ближе, потому что Саэ молчит, и какой толк в этом, если он молчит? Оливер только усмехается, и Саэ закатывает глаза, но они не касаются друг друга, потому что красный гигант этого момента всё ещё не сбросил оболочку, и у них есть шанс обернуть время вспять, есть шанс сделать всё ретроградным, как движение Венеры, как обратная перемотка ТВ. У них всё ещё есть шанс, и, наверное, Саэ нравится держать эту мысль за хвост, поэтому он не спешит. — Зачем тебе это? — спрашивает он и косится на Оливера исподлобья. Прижимается спиной к стене и складывает руки на груди. Зачем? А зачем ему это? Оливер прячет руки в карманах шорт и смотрит вверх. Второстепенное освещение не достигает потолка, и серые тени волнами извиваются по углам. Он видит в этом некую злую иронию. Вновь опускает взгляд к Саэ и, прежде, чем тот отворачивается, замечает его заинтересованное выражение на периферии. Однобоко хмыкает. — А почему нет? Саэ поднимает брови, не имея карт, какие можно было бы противопоставить ему. Возможно, он просто не хочет. Выдыхает и качает головой. Он не сдвигается с места, не изменяет позы, но шаг, десятый и последний шаг, шелестом покидает его рот. Ядро сжимается, и сброшенная оболочка обращается туманом, и ничего не остаётся, нет, совсем ничего. Остаются только они сами — окружённые бесконечностью, окружённые пустошью, окружённые всем во вселенной. — Тогда чего ты ждёшь? Ох, вовсе Оливер и не ждёт. Он преодолевает оставшееся, и в этом нет никакой драмы, но он позволяет рукам Саэ упасть и кладёт ладони на его прохладную шею. Саэ дрожит под его прикосновениями, его глубокое дыхание обжигает подбородок. Оливер представляет, как сжимает пальцы, как впивается ногтями — кожа становится малиновой, гематомы растекаются формами отпечатков. Саэ широко открывает синий рот, как рыба, выброшенная на песок, взглядом загнанно бегает по лицу Оливера, беспорядочно скребёт его костяшки. Да, это могло быть красиво. Это могло быть просто восхитительно. Но он не сжимает пальцы и, вместо, обнимает лицо Саэ ладонями. Чувствует, как тот берёт его за талию. Он неспешный, юный и опасный. Он выглядит так, будто смирился и поддался, но Оливер чувствует жар, бушующий в его венах, чувствует эту первородную тьму его разума. Она у них практически одинаковая. — Не спи, — Саэ раздражается из-за его заминки. Оливера крайне веселит эта его горячность — казалось, такой спокойный, а вспыхивает, будто по щелчку. Настоящая находка. И губы Саэ оказываются именно такими, какими выглядели — сухими и обветренными, как скалы посреди океана. Но чёрт возьми, чёрт возьми, ему это нравится. Сначала он пытается сохранять голову холодной, потому что эволюция их метафорической звезды оканчивается, потому что белый карлик, её скелет, никак не может расплавить его разум, потомучтопотомучтопотомучто, но ох, разве это возможно? Разве это возможно, когда Итоши Саэ прижимает его к себе за бёдра, когда Итоши Саэ дышит ему в рот, когда вот он весь — с беспорядочным пламенем в волосах и затуманенным взглядом из-под ресниц? Нет, господи, ни на йоту, ни на океаническую каплю не возможно. Поэтому мир перед его глазами плывёт, поэтому ему приходится упереться одной рукой в стену, чтобы устоять на ногах. Саэ цепляется за его лопатки, словно дикий кот, и так самозабвенно целует его, что Оливер видит фейерверки. Видит что-то за гранью. «А зачем ему это?» Чёрт побери, Итоши Саэ стоит того. Стоит бесконечности, окружающей со всех сторон, стоит шрамов из-за унижений, стоит всего, всего, всего. Мальчик-гений, мальчик-спичка, мальчик-встань-на-колени-и-молись. Кому молиться? Будто ты настолько безутешно туп. И это вовсе не удивительно. Саэ отталкивает его и трёт губы рукавом. Смотрит с нарочито злым выражением, но Оливер не ведётся. Он проводит большим пальцем по щеке Саэ, и тот позволяет, но как лев позволяет кролику жаться к своему боку, как Солнце позволяет Земле тысячелетиями вокруг себя крутиться. Но Оливер не обижается. Потому что в глубинах зрачков Саэ танцуют языки пламени. И ему это нравится.