all that's said in the low light

      Джонни помнит, как однажды провёл с Прайсом послеобеденные часы в отделе исследований и разработок. То, что поначалу представлялось сугубо дисциплинарным мероприятием, оказалось занятием куда более приятным, когда им объявили задачу: целый день палить по манекенам. Тестировать новое баллистическое углеволокно для модифицированной тактической снаряги.       Прайс всё твердил что-то о прочности на изостатическое сжатие, абсорбции, плотности плавучести, но Джонни видел только мишень, прицел и выстрел.       И лишь после тридцати патронов, разряженных в несчастного пластикового болванчика, он поймал себя на том, что прислушивается к мудрости своего капитана.       — Посмотри сюда. Что ты видишь?       Джонни проводит пальцем по крошечной потёртости на образце бронежилета.       — Выглядит неплохо, сэр. Царапина едва заметная. Кажется, отлично справляется со своей задачей, да?       На что Прайс просто стягивает с куклы защиту, обнажая растрескавшийся пластиковый торс.       — Попробуй поместить туда человека, МакТавиш, — произносит его капитан, уже заряжая CR-56 AMAX для следующего теста. — Если бедняга останется на своих двоих после тридцати выстрелов, я подумаю над тем, чтобы выдать ему одну из моих лучших «Падронов». А теперь предлагаю задать этому ублюдку настоящего жару, что скажешь?       Броник не выживает под огнём штурмовой винтовки.       И тогда Джонни понимает: нет такого понятия, как «пуленепробиваемость».       Вопрос лишь в том, как сильно нужно надавить, чтобы пошли трещины.              Ему снится падение. Снова.       Но на этот раз всё гораздо хуже.       Он пристёгнут к тренировочной вышке, которая использовалась для десантных учений — двенадцать метров, всегда двенадцать метров.       Джонни смотрит вниз, и кажется, что земля стремительно летит на него, сплошь поле бетона.       Его ведёт вперед.       — Давай, Тав, следи за равновесием.       Он борется с тросами, несколько верёвок впиваются в кожу шеи, но он ничего не может сделать, когда бетон врезается в него, судорожный вдох, и затем —       Он висит на двери UH-60 «Блэк Хоук», лопасти ротора предупреждающе скрежещут, прежде чем махина начнет падать. Двенадцать метров. Океан чёрный, густо забитый острыми зубьями льда и —       — Тебе правда бы стоило надеть пальто потеплее, малыш.       Джонни судорожно пытается срезать парашют, дёргает за толстые ремни вокруг лодыжек, он застрял, он не может сдвинуть их ни на миллиметр, он не может —       Удар.       Ещё один судорожный вздох, и он прыгает со скалы в Лас-Альмасе, задерживает дыхание, гадая, когда река внизу превратилась в больничную плитку —       Он врезается в неё спиной, крик в пустоту, прежде чем —       Хлопок —       Он снова в том Чикагском небоскрёбе, пятьдесят четвёртый этаж, лежит на пыльном бетоне.       Хассан хватает его рукой за горло, тащит к окну.       Пожалуйста…       Раздаётся выстрел, но слишком поздно, слишком —       Джонни чувствует, как дыхание вышибает из лёгких, когда его вышвыривают в оконный проём, пять, четыре, три, два —       Он судорожно вдыхает.       Снова в комнате. Хассан нависает над ним.       Повтор.       Ботинки скребут по полу, не за что ухватиться, не до чего дотянуться —       — Элти..., — кричит отчаянно, но звука не слышно.       Хассан хватает его за скальп, тащит, говорит голосом, отчего-то до боли схожим с голосом его отца —       — Держу тебя, парень.       Хассан сталкивает его.       Ещё один снайперский выстрел. Слишком поздно.       Судорожный вздох.       Падение.       Повтор.       Джонни с размаху врезается головой в пол. Снова.       Хассан впивается рукой в его жилет, издеваясь, дергая его обмякшее тело. Он не может...       Он не может пошевелиться.       Но он смотрит в окно. Ведёт обратный отсчёт от двенадцати.       — Если они схватят меня, — хрипит в коммуникатор, словно молитву.       Десять. Девять. Восемь...       — Застрелите меня, сэр...       В последнюю секунду Джонни удаётся отбиться, откатиться от Хассана, как —       Хлопок MCPR-300, нежный, как поцелуй бритвенно-острого ножа.       Один выстрел. Второй.       Джонни чувствует, как по грудине ползут трещины — сплошь пластик.       Три выстрела, четыре, пять, шесть…       Он моргает, смотрит, задыхаясь, в тёмный провал окна.       Тридцать выстрелов — и он раскалывается посередине.       — Спасибо, любовь моя, — шепчет он, и тело, наконец, кренит вперёд…       Падая, падая —       Он резко подрывается, грудь пронзает внезапный разряд, будто его шибанули дефибриллятором, будучи в сознании.       Нет.       Это…       Это неправильно…       К этому моменту он должен был уже проснуться. Он должен был —       Джонни чувствует, как всё тело прошивает дрожью, когда слышит этот крик.       Нет...       Он падает на четвереньки, рассекая ладони об осколки бетонной крошки.       Нет. Не здесь... не...       Джесси снова кричит.       И Джонни ползёт вперёд по полу этой рушащейся украинской квартиры, моля, слёзно упрашивая себя проснуться.       Джесси цепляется за край балкона, лицо её пепельно-серое, и он понимает, что уже слишком поздно.       — Держу тебя, милая.       — Дядя Соуп! — пронзительно визжит она, и Джонни —       Тело Джонни движется само по себе. Он не может —       Он не может остановиться.       — Я не дам тебе упасть, обещаю. — Он чувствует, как по щекам ползут солёные дорожки, подносит руки к лицу, не в силах остановить слёзы.       Его страховочный трос обвивается вокруг крошечной шеи, раз, второй.       Он держит её за лицо, кивая против собственной воли, пока пленённое сознание заходится истошным криком.       — Не смотри вниз, Джесс.       Нет.       Проснись, проснись, проснись...       Он не может —       Джонни просто смотрит, как она падает.       Тошнотворный хруст.       Он —       Агата следом — тянет к нему ладошку, из-под ободка очков уже сочится кровь.       Кричит ему:       — Пожалуйста, дядя Джон!       Но он просто —       — Тише, малышка. Я держу тебя.       Он хватает её обеими руками, чуть поворачивает, прежде чем —       Детское тельце раскачивает в воздухе, и она срывается вниз, вопит, скрываясь из виду.       И, конечно же —       Малыш Фрэнки сидит на обломке выступа, воет так, что его плач заглушает сирену воздушной тревоги, всё громче, громче —       Джонни сгребает его в охапку, прижимая к своей груди. Какой же, чёрт возьми, он крошечный.       — Всё в порядке, приятель.       Пальцы нащупывают ремни, обёрнутые вокруг туловища, — система для разгрузки веса тела с физиотерапии, — но сейчас она ему не нужна. Он не —       Проснисьпроснисьпроснись…       Ребёнок кричит, колотит его в грудь маленькими кулачками, и он...       — Тшшш...       Джонни отпускает ремешки и пятится назад. Один шаг. Два.       Теперь он может ходить сам. Без посторонней помощи.       Двенадцать шагов — и он достиг края.       Проснисьпроснись...       Всё, что он слышит —       — Если один из нас сломается...       Он позволяет себе упасть.                     Джонни слышит крики, подобно эху, вибрации, бьющей по барабанным перепонкам, когда его резко выдёргивает из сна.       Крики не прекращаются.       Потому что это он. Он корчится в кровати, горло охвачено огнём, и он не может перестать, сука, кричать.       В комнате раздается стук — колотят в дверь, слышны голоса.       — В чём дело, что происходит?       Он продолжает орать, зарываясь лицом в подушку, задыхаясь.       — Джонни… что случилось? — зовёт кто-то, мама, папа, он, блядь, не видит их.       — Лэни, включи свет.       Лампочка вспыхивает, заливая комнату ярким светом, и Джонни запрокидывает голову назад, ударяется виском о столбик кровати и орёт ещё громче.       — Джон, любимый, в чем дело? — Рука накрывает его плечо, и он...       Он яростно дёргается, из горла вырывается очередной жуткий вопль:       — Не надо... не надо, блядь...       Ощущение такое, словно из трахеи хлещет кислота, и всё, что он может делать, это кричать, кричать, кричать...       — Джонни, Джонни, что не так? Что не так, малыш? — Это мама, теперь он может определить: стоит на коленях рядом с ним, и голос её пропитан ужасом.       У Джона нет ответа. Вместо этого он извивается на простынях, скрежещет зубами, извлекая из глотки все новые порции предсмертных звуков.       — Тебе больно, сынок? Джонни, посмотри на меня. Это папа. Ты в порядке, парень.       Он не может видеть, не может чувствовать — всё яд в его крови, от которого тело скручивает в позу эмбриона, спина горит, этот стойкий привкус пепла, крови и смерти во рту заставляет выть в подушку, он бьётся в истерике, он не может взять себя в руки...       — Господи Иисусе, Джонни! — Другой голос, громче, злее. — Что, блядь, с тобой не так?       — Рут, заткнись нахрен! — Мама никогда ещё не была в такой ярости.       — Вы вообще видели, который час?!       Теперь они все орут, в голове вой сирен, и он...       Он обхватывает руками череп, сжимает, пытаясь выбросить из головы эти образы, эти ощущения на кончиках пальцев, звук ломающихся костей, хруст тонких шей, но он не может... не может...       — Джон, теперь ты в безопасности, видишь? Дома ты в безопасности, Джон-бой. — Это снова папа, сидит на краю матраса, неуверенно занеся руку над спиной сына. — Посмотри на меня, родной, ты в порядке       — Нет, нет, нет... — хрипит он, судорожно цепляясь за кровать, когда отец пытается удержать его на месте.       — Тшшш. Тшшш. Ты можешь навредить себе, Джон.       — Джонни… малыш… Джек, что нам делать? Он не успокаивается…       За дверью снова слышится шорох, тихие шажки. И следом —       — Дядя Соуп?       И в мгновение — он снова в том здании, на том балконе, цепляется за край, сжимает пальцами шею племянницы, он не может —       Джонни испускает крик, но теперь звук звучит глуше, словно скребёт о края голосовых связок, не крик даже — мольба.       А шаги всё ближе, ещё один тихий скрип, прежде чем —       — Всё в порядке, дядя Соуп.       Ему удаётся оторвать голову от подушки, и Джон видит, что девчушка стоит совсем рядом: ясные глаза, веснушки, сморщенные гримасой беспокойства, в какой-то его старинной футболке, рукава болтаются ниже локтей.       Он не думает, просто хватает её. И прежде чем Джонни успевает опомниться —       Прижимает племянницу к груди, всхлипывает, уткнувшись в её плечо, укутанное в одолженную футболку, наконец-то достигая критической точки невозврата.       Поначалу никто не говорит ни слова. Все смотрят, застыв в гипнотическом молчании, как его кроет, разрывая на части.       И, боже... как же его рвёт на части.       Он плачет, и трясётся, и позволяет углеродному волокну, берегущему сердце, разлететься вдребезги. Отчаянно рыдает, вжимаясь в костлявое плечо племянницы, прижимая к себе всё крепче, не желая отпускать.       — Джонни, какого хера… — наконец выдавливает Рут, нарушая тишину, но даже он слышит слёзы в голосе девушки. И в следующую секунду она пятится, утыкается спиной в шкаф, принимаясь тихо всхлипывать в углу комнаты.       Джесси старается утешить его, неуклюже гладя Джона по волосам, пока он продолжает выплакивать свои чёртовы глаза. Но спустя минуту девчушка издаёт пару болезненных писков, и тогда папа склоняется к нему, осторожно высвобождая ребёнка из стальной хватки.       — Вот так, сынок. Можешь отпустить её. Ты в порядке.       Джек, не теряя времени, перекладывает сына к себе на колени, чтобы тот перестал душить бедного ребёнка. И Джонни просто падает в объятия, всхлипывая ещё сильнее, когда отец неловко сгребает его в охапку, баюкает, поглаживая по макушке и тихо шепча:       — Вот так, дружок. Теперь ты в порядке. Ты ж мой хороший. Давай, не держи в себе.       И Джонни рыдает, слезы впитываются в пижамную рубашку отца, дрожь бьёт по лопаткам, но Джек продолжает потирать плечи, спину сына, укачивать, обнимать его. Краем сознания смутно отмечает, что мама тоже плачет, сидя на полу рядом с ними, и её рука нежно, осторожно поглаживает его щиколотку.       — Джонни... мой малыш... мы с тобой, милый.       Он плачет очень, очень долго.       Достаточно долго, чтобы родители начали переглядываться между собой.       Достаточно долго, чтобы они снова начали шептаться.       Достаточно долго, чтобы маме пришлось позвонить в службу неотложной помощи, выспрашивать о рисках, связанных с комбинированием его лекарств.       А потом он позволяет приподнять себя, полуусадив на кровати; слёзы по-прежнему катятся по щекам, и отец протягивает ему стакан воды, а мама — таблетки: выписанное успокоительное, на пару с увеличенной дозой обезбола.       Он откидывается назад, прижимается спиной к груди отца, затихая по мере того, как начинают действовать лекарства. Джек продолжает гладить его по голове, Элейн — по щиколотке. Рут всё так же сидит в углу, а дочь её снова засыпает, устроившись у той на коленях.       В конечном итоге слёзы прекращаются, оставляя после себя лишь стылое опустошение. И мозг Джонни отключается настолько, что остаётся лишь вяло моргать, вперив взгляд в прикроватную тумбу, оцепенев настолько, чтобы оставаться безучастным к жестокости происходящего.       Тридцать выстрелов в грудную клетку...       Первым это произносит Джек, кивнув на часы, — те показывают пять девятнадцать, шестое ноября, — и бормочет так тихо, что его можно было бы и вовсе не услышать.       Но Джон слышит. Слова гремят в ушах снайперским выстрелом, и он глубже зарывается в объятия отца, чтобы избежать отдачи:       — С днём рождения, Джонни.                     Остаток дня проходит... не лучшим образом.       Он не знает, как долго лежит в кровати, не в силах снова заснуть, охваченный наркотическим дурманом. Но Джон решает, что это к лучшему — это оцепенение. Избавляет от необходимости перебарывать ноющую боль в позвоночнике и остаточные отголоски самого страшного кошмара, пережитого им с момента возвращения домой.       Отец задремал, устроившись рядом на кровати сына, но мама в конечном счёте будит его. После чего оба родителя принимаются ходить вокруг него на цыпочках, лишь бы не потревожить никоим образом: мать начинает хлопотать о завтраке, а Джек отчего-то решает затеять уборку в Джоновой комнате.       Рут нужно собрать Джесси в школу, и девчушка закатывает целую истерику из-за того, что хочет весь день пробыть рядом со своим дядей, но сестра быстро сбавляет её пыл.       И Джонни не уверен, испытывает ли он облегчение или разочарование, когда смотрит, как та уходит.       Он так и не встаёт с постели.       Мама приносит завтрак, но он его не ест.       Джон просто молча лежит, и женщина присаживается рядом, начинает тихо говорить, не обращая внимания на то, что её слушателю нечего сказать.       — Да уж, помню этот день, будто всё было вчера, чёрт возьми, тридцать лет, поверить не могу. Знаешь, ты был таким капризулей. Боже, ревел как банши, когда тебя вытащили. Но я знала, каким ты будешь чудесным, с самого первого взгляда в эти голубые глаза...       Джон с трудом высвобождает руку из-под одеяла, чтобы взять её ладонь. Чтобы дать ей хоть что-то, когда женщина снова начинает плакать, пряча всхлипы и шмыганье носа за салфеткой в перерывах между откусыванием тоста.       — Ты всё ещё мой милый малыш, Джон Лэйт, так что не забывай об этом…       Джонни прижимает мамину руку к своему сердцу, оставляя её там, пока Элейн продолжает поглощать остатки его завтрака.       Ему дают отдохнуть весь остаток утра. Теперь за окном серо, по стеклу мерно барабанит мелкий дождь.       Пару раз пиликает мобильник.       Джон знает, что это не он.       Рут, к его удивлению, приходит ненадолго посидеть с ним, сутуло устроившись на стуле брата. Она не говорит ничего конкретного, только: «Спасибо, что одолжил Джей Джей одежду, — ссылаясь на коробку с барахлом, собственноручно набранным Джоном из закромов его шкафа; он был уверен, что девочка оценит пару-тройку его старинных спортивных футболок. Что, по всей видимости, и случилось.       Джон слышит, как сестра сосредоточенно грызёт ногти, как шаркает носками по изношенному ковру.       — У тебя новые сообщения в мобиле, — в конце концов сообщает она. — Наверное, поздравления с днём рождения от старых армейских друзей, да?       Он лишь перекатывается на бок, отворачиваясь от неё. И от своего телефона.       — Точно.       Должно быть, после этих слов Рут уходит, или он просто ещё глубже погружается в состояние седации, перестав различать, кто из членов семьи бдит возле его пустой оболочки, потому что следующий момент, что отмечается в сознании — это как Каро присаживается на кровать подле него, упирается подбородком ему в плечо. Должно быть, мама позвонила ей: Кэролайн сейчас должна быть на работе, с Роем Линчем и прочими важными шишками, а не со своим жалким, контуженным крошкой-братцем.       Он знает, что Каро спросит:       — Хочешь поговорить об этом, Джон?       И знает, что его ответа — Джон на это лишь глубже зарывается в кокон одеяла, сворачиваясь калачиком, — недостаточно, чтобы унять чужое беспокойство.       — Я знаю, как это тяжело, милый.       — Не знаешь, — хрипит он сорванным от криков голосом.       Кэролайн напрягается, прислоняется спиной к изголовью кровати, но продолжает держать руку на его плече.       — Ты ни черта не знаешь, Каро.       Он не собирался говорить, но что-то шевелится в груди — что-то, что заставляет его рот открыться и выложить всё, как есть.       — Ты не знаешь, каково это, — просыпаться каждый день, зная, что всё, что у тебя было раньше, теперь просто…       Рука на плече сжимается.       — И лучше не будет, нет, не будет, как раньше, он —       Он не позвонит.       Джонни сглатывает. Слёзы снова наворачиваются на глаза, но он всё равно произносит:       — Я должен был умереть.       Каро резко выдыхает, но он продолжает говорить. Ровным, отстранённым голосом.       — Надо было принять основную ударную нагрузку на шею, но, похоже, повернулся на бок, пока падал, чтобы как-то защититься.       — Джонни...       — Надо было падать сразу, пока не посыпались обломки, тогда б успел получить трещину в черепе ещё до приземления.       — Господи, блядь, Иисусе, Джонни...       — Я должен был умереть, Каро. А теперь я... я...       Сестра тихо плачет у него на плече, явно не обладая достаточной эмоциональной выдержкой, чтобы справиться с... этим.       Он просто лежит и слушает, как девушка скорбит по нему, по Джону Лэйту МакТавишу, который не вернулся со своего последнего задания и никогда уже не вернётся.       Но спустя несколько минут Каро вытирает глаза рукавом, с напряжённым выражением лица смотрит в потолок, собирая по крупицам остатки решимости.       — Спустишься попозже? — спрашивает она, с трудом находя нужную тональность голоса. — Грег собирался захватить Эгги после школы, сказал, что она приготовила для тебя классный танцевальный номер, лады? Это поднимет тебе настроение.       Он не винит её за попытку сменить тему. Поэтому Джон просто кивает, глубже зарываясь в одеяло.       Каро уходит. Сомнений нет: сейчас она направится к маме, и обе примутся обзванивать ближайших доступных в округе психологов, по крайней мере тех, чьи услуги не стоят как космолёт. Видит бог, его пенсии хватит только на это.       Поначалу Джону кажется, что он наконец остался в одиночестве: давящее напряжение, повисшее в комнате, обострило его притупленные колёсами чувства, — как внезапно тишину нарушает поскрипывание стула, звук кусающих ногти зубов.       Рут никуда не уходила.       Ох.       Он не уверен, что чувствует от мысли, что его младшая сестра слышала всё вышесказанное. Особенно когда первое, что та произносит, тихо пробормотав — это:       — Ты действительно хочешь покончить с собой?       В её словах нет ни капли обвинения: лишь прямой вопрос, чистый холст, ожидающий признания.       Но он знает ответ, точно так же, как знал и тогда, очнувшись в блёклых стенах больничной палаты, с пустым стулом у кровати и какой-то медсестрой, спокойно пытающейся объяснить ему, что он может остаться парализованным ниже пояса.       Даже тогда — даже в тех худших сценариях, где он кричал Гоусту застрелить его — Джон знал, что его ответ — нет.       Рут замолкает ненадолго, шаркает носком по истёртому ковру. Снова грызёт ногти. Протяжно выдыхает. А потом опять начинает говорить, и впервые её речь звучит, как речь взрослого человека.       — Ты не знаешь, как сильно тебя любят, Джонни.       В груди что-то обрывается, грохочет, но он молчит. И она продолжает:       — Я понимаю, что дела сейчас хуже некуда, и не факт, что когда-нибудь станет сильно лучше. Но у тебя здесь есть люди, Джонни. У тебя есть семья, которая беспокоится о тебе. И я не понаслышке знаю, как много эти люди готовы сделать, чтобы помочь тебе. Бог свидетель, сколько раз они ставили на ноги меня саму, даже не сосчитаю. Но ты… ты…       Глаза печёт, но он не оборачивается.       — Неужели ты не знаешь, как сильно, блядь, тебя любят?       У Джона нет ответа на этот вопрос — ответ завяз где-то в пучинах заторможенного разума, пришибленного опиоидами и шоком от того, как… искренне звучали только что произнесённые слова.       Впрочем, они оставляют всё как есть. Никто из них не готов рискнуть нарушить ту хрупкую связь, что установилась между ними двумя.       Рут сидит с ним ещё некоторое время, и в кои-то веки Джон не против запаха её лака для волос.                     Вскоре возвращается отец. Джон соглашается на предложение помочь ему спуститься вниз, и они вдвоём устраиваются на диване, пока мать на кухне увлечённо обсуждает что-то по телефону.       — Только что звонила Миджи, — сообщает мама, по-прежнему не обращая внимания на отсутствие реакции со стороны Джона. — Говорит, что принесёт для тебя торт, разве это не здорово, малыш? Сказала, не слишком сладкий.       Джонни кутается в толстовку, привалившись к плечу отца. Джек подрубил какой-то дурацкий боевик: возможно, потому, что знает, как нравится его сыну подмечать в кадре вопиющие неточности, — но на этот раз кино они смотрят в тишине.       — О, и угадай, кто заходил, пока ты был… — Элейн изо всех сил пытается подобрать подходящее слово для того коматозного состояния, в котором Джонни пребывал после срыва, и ограничивается тем, что просто качает головой. — Элис Клайн. Заглянула пожелать тебе здоровья, такая чуткая особа. И даже оставила тебе вот это.       Мама приносит упакованный подарок, сомневаясь, стоит ли просто положить его сыну на колени, но Джонни вяло принимает презент из её рук.       — У нас тоже есть для тебя подарки, — произносит женщина, выдавливая из себя грустную улыбку. — Но ты можешь открыть их позже, да? Когда тебе станет немного… — «лучше», кажется, не будет, и оба это знают.       Джонни изучает подарок в своих руках. Тонкая коробка с красивой кружевной лентой. К ней прилагается открытка: по всей видимости, одна из тех, что остались от благодарственных писем, — узнаёт по знакомой иллюстрации.       На обороте написано: С днём рождения, Джон. Не позволяй такому прекрасному почерку пропадать даром.       И когда он меланхолично, словно на автомате разворачивает упаковку, то обнаруживает вполне приличную перьевую ручку, дополнительные наконечники и флакон с чернилами. Уголки его губ слабо дёргаются, чуть приподнимаясь.       — О, детка, какая прелесть. У Элис такое доброе сердце.       Он прочищает горло, сипло бормочет:       — Если дашь мне её номер, я бы хотел попозже позвонить ей, поблагодарить.       При этих словах мамино лицо буквально озаряется облегчением: кажется, что на глаза её наворачиваются слёзы от одного факта, что он наконец-то заговорил, пусть и хрипловато.       Джек обхватывает сына одной рукой, ласково сжимает за плечи, и Джонни переводит взгляд на телевизор.       Он заставляет себя говорить, несмотря на першение в горле и слегка смазанную лекарствами речь.       — Нельзя бесконечно палить вот так на полном автомате, господи...       — Да ну?       — Ага, ствол перегревается, придётся менять. — Джон качает головой, продолжая докапываться до происходящего на экране. — К тому же, это модифицированный М60, не было его во Вьетнаме в то время…       В ответ отец лишь слегка посмеивается, позволяя Джонни продолжать разрушать киномагию своими боевыми познаниями, и нежно треплет его по колену.       После этого становится... немного легче.       Каро и мама готовят ему вкусный обед, который он всё же ест — густой суп со сливками. Впрочем, он не уверен, что может хоть как-то распробовать вкус.       От колёс бесконечно клонит в сон: Джон сидит за столом и едва находит в себе силы держать голову прямо, но факт, что ему таки удаётся расправиться с тарелкой супа, кажется, обнадёживает маму.       И позже он с каким-то оцепенелым безразличием достаёт мобильник, читая полученные сообщения так, словно те предназначались кому-то другому.       Газ накидал тонну картинок, преимущественно мемов с изображением стариков и общей темой: «ты стареешь, ублюдок». Надо бы не забыть отплатить ему взаимностью, учитывая, что самому мудиле в апреле стукнет тридцатник.       Краткое, душевное сообщение от Прайса. Будь Джон всё ещё на базе, то наверняка бы прослезился, услышав его лично.       Остальные — от разных сослуживцев, знакомых, кому Джонни сумел запасть в душу, от Шелли и Дилана с физиотерапии.       Застаёт врасплох нежданное сообщение от Алехандро: лаконичное, но милое «Фэлис кумплеаньос, Хуанито. Мужества тебе, амиго». Он давно уже ничего не слышал ни от Варгаса, ни от Руди; должно быть, кто-то сообщил им о его травме.       Джон отправляет телефон обратно в карман. Больше он ничего не ждёт.       Нет, он не собирается думать о Саймоне Райли в свой день рождения. Хватит с него на сегодня и одного пережитого эмоционального кризиса.                     Обстановка в доме оживает с появлением детей: Джесси, только что сошедшая с автобуса, и Эгги с малышом, прибывшие вместе с Грегом.       Джон сидит на диване и старательно сдерживает ухмылку, наблюдая за тем, как две его племянницы разыгрывают по случаю его дня рождения целое шоу. Это интерпретация балета, — поясняет Агата, — сочетающая в себе фрагменты её увлечения роботами и чего-то, что с натяжкой можно было бы назвать элементами вращения в брейк-дансе. Девчушка уговорила свою кузину подыграть ей, и теперь обе кружат по гостиной, как сумасшедшие, под одобрительное хлопанье в ладоши от Джонни.       Едва не вписавшись в телек, Джесси, покачиваясь, бросается в его сторону и заваливается на диван. Джон сгребает её в охапку, устраивая у себя на коленях:       — Иди-ка сюда, разбойница.       — Я тоже хочу сидеть с тобой, дядя Джон! — ревниво надув губки, восклицает Агата.       Тогда он просто похлопывает по месту рядом с собой, позволяя обеим девочкам уютно устроиться у него под мышками. И приходится сдерживать себя, чтобы не прощупывать их пульс, не вдыхать их родной, нежный запах и не задыхаться им. Держать их и не отпускать.       Должно быть, в его облике сквозит толика боли, отголосок ночных кошмаров, что по-прежнему цеплялись за рассудок, потому что Агата тянет к нему руку, поглаживает по щеке, ероша бороду в попытке заставить мужчину улыбнуться.       — Не грусти, дядя Джонни.       Кэролайн подходит к дивану, напоминая дочери:       — Будь помягче с дядей, Эгс. У него... у него был тяжёлый день.       — Всё в порядке, Каро, — хрипло отзывается он. Потому что ему это нужно. Нужно видеть их обеих, его идеальных девочек, счастливых и здоровых, а не падающих с края балкона. И когда он поворачивает голову, чтобы отыскать взглядом Грега, — тот стоит в коридоре, мягко укачивает лежащего на руках малыша Фрэнки, — то с минуту просто смотрит на ребёнка. Малыш спит. С ним всё в порядке.       Зять неловко машет ему рукой, шепчет: «Порядок, Джон?».       Джонни молча кивает в ответ. Потому что с ним всё в порядке. Даже если на данный момент ему так не кажется.       С ним всё будет в порядке.       Мидж приносит тот самый обещанный торт, с грецкими орехами и сушёной клюквой, и Джон ест его, и, наверное, торт вкусный. Не слишком сладкий. Не то чтобы Джон мог хоть что-то распробовать, честно говоря.       Он распаковывает презенты от мамы с папой: дорогой скотч и добротные наручные часы с кожаным ремешком и выгравированными на задней крышке инициалами. Теперь Джон может наблюдать, как минуты жизни ускользают от него, ДЛМ, достигшего возраста тридцати лет, человека без надежды на будущее.       Но он благодарит родителей. Может, даже улыбается.       Каро и Грег тоже что-то дарят, но что именно — не помнит. Его мысли…       Где-то не здесь.       Джон приходит в себя, обнаруживая, что заперся в ванной на первом этаже: вот-вот все сядут ужинать, а он плещет пригоршни воды на лицо, чтобы смыть текущие по щекам слёзы. Почему он снова плачет? Он уже ломался и срывался, не впервой. Так почему в груди по-прежнему щемит и ноет сердце, тоскуя по чему-то, чего не в силах коснуться?       Он цепляется за край раковины. Из горла рвётся беззвучный всхлип.       Господи, он этого не вынесет...       Семья ждёт его, мама приготовила стовиз, па придвинул к обеденному столу своё любимое кресло, и Рут была права: все они безмерно его любят.       Просто...       Это не...       Он не позвонит.       Джонни знает это.       Но в сознании моментально вспыхивает, проносится пулемётной очередью череда невольных кадров. Фантазия, столь же нелепая и ёбнутая, как и остальные.       Саймон Райли не звонит. И не возникает на пороге дома МакТавишей, с цветами и какими-нибудь банальными, пошлыми воздушными шарами, бутылкой вина для родных. Не целует маму в обе щёки, в момент покоряя сердца всех присутствующих.       Этот человек ненастоящий. И Джонни это понимает.       Потому что он никогда бы не смог полюбить такого человека.       Нет, его Саймон упрямый, и тупоголовый, и социально невозможный, и эмоционально отсталый.       И он не собирается звонить Джонни в его день рождения.       Потому что тот сам запретил ему это делать.                     В ту ночь Джон спит в родительской постели, впервые с тех пор, как ему стукнуло лет пять или шесть — тогда его кошмары были куда менее реалистичными. В ту ночь Джон не смог подняться по лестнице до собственной комнаты.       Мама остаётся с ним, укладывает и кутает в одеяло, как ребёнка, и читает, лёжа рядом, в свете прикроватной лампы, рассеянно поглаживая пальцами его линию волос, пока не решает, что он уснул.       Па устраивается на диване, чуть дальше по коридору, в ожидании любых неожиданных звуков — но на этот раз Джонни не просыпается от собственного крика.       Он просыпается и пытается стать лучше.       Ради них.       Ради крошки Джесси, которая носится по кухне в его старом вратарском костюме, едва не сшибая с ног отца, пока тот пытается подхватить девчушку на руки. Ради его матери, которая провела целый день, изучая психологов, терапевтов и консультантов, пытаясь понять, в чём разница. Ради Рут, которая ни словом не обмолвилась о всём том дерьме, что Джон выдал ранее, но оставила в его спальне рукотворное нечто, — аляповатое, сплошь усыпанное блёстками, — в ответ на его растерянность пояснив: «Это от плохих снов».       Джону удается оклематься настолько, что на следующий день он сидит рядом с мамой, и они вместе проходятся по составленному женщиной списку доступных вариантов терапии.       — Так вот, в Данди есть частная травматологическая клиника, можем рассмотреть этот вариант. Я ещё слышала об онлайновом сервисе, можно даже вызвать специалиста на дом, если решишь, что так проще…        Джон прихлёбывает приготовленный мамой чай, попутно кивая. Как только до него доходит, что от него ждут какой-то словесной реакции, бормочет:       — Ага, хорошо.       Мама поджимает губы, но давить не пытается.       Не успевают они продолжить обсуждение, как хлопает входная дверь: Джек вернулся, стоит в прихожей, стряхивая капли дождя с пальто и недовольно морщась.       — Видали, что старина Бенни Хег сделал со своими кустами? Под корень всё срезал, вот что. — Отец вешает шляпу на стойку и заходит в кухню. — О, точно… заглянул на почту, у них там было для тебя вот это, Джон. Какая-то посылка на твоё имя.       Па водружает перед ним небольшую коробку, и Джонни, до сего момента вяло подпиравший подбородок рукой, поднимает голову и недоверчиво косится на вещицу.       — Может, подарок на день рождения, детка? — спрашивается мама, принимаясь убирать со стола остатки завтрака.       — Не знаю, кто, — бубнит он, осматривая слегка повреждённую упаковку без информации об отправителе.       — Не «кто», а «от кого», — поправляет отец под дружное закатывание глаз от жены и сына. — Что? Скажи ещё, нельзя теперь чутка подокапываться по мелочам, а? — О, ну вот теперь-то пошли образцово-грамотные речи…       В ответ на отцово заявление Джонни фыркает, переворачивает коробку, разрезая обмотанный вокруг упаковочный скотч.       В груди теплится лишь крупица… предчувствия. Надежда, которой он не готов дать шанс на жизнь.       Но стоит распаковать верхнюю часть, — внутри обнаруживается жестяная коробочка поменьше, — как он чувствует… что-то.       Джонни открывает металлическую крышку, уже зная, что найдёт под ней.       Нестройные ряды песочного печенья: малость помятого, каждое со своей уникальной формой — подобие прямоугольников.       И сверху записка. Одна строка:       -- Прости, если на вкус они дерьмо.       Джон готов поклясться: сердце сбоит, останавливается, идёт прямой линией.       Но потом —       Наружу рвётся смешок. Внезапный, отрывистый звук, от которого оба его родителя вскидывают головы, с интересом устремляя взгляды на сына.       Джонни ведёт ладонью по волосам, по глазам. Снова смеётся: на этот раз громче, глубже, словно смех нырнул в глотку, скатился в живот и теперь щекочет нутро.       — Что у тебя там, милый? — мама подходит ближе, и любопытство женщины лишь возрастает при виде корявых сдобных уродцев.       Джон начинает плакать. Смех плавно переходит во всхлипы, и он никак не может решить, как назвать это чувство.       — Джонни, дитя, что случилось?       Он трёт глаза, эмоции ведёт безумным зигзагом: Джон улыбается сквозь слёзы, и всё, на что хватает сил — лишь потрясти головой.       — Ничего, — голос дребезжит. — Просто местная шутка.       Родители обмениваются взглядами, не говоря ни слова.       Джонни вытирает лицо рукавом толстовки, хватает костыль в одну руку, жестяную коробку — под мышку другой, и направляется к двери.       — Пойду подышу свежим воздухом, — говорит он, отмахиваясь от маминого беспокойства и отцова напоминания, что на улице по-прежнему идёт дождь. — Гляну, что там старина Бенни устроил с кустарником, лады?       Если уж мама и без того считала, что ему б не помешала терапия… Господи… разрыдался при виде блядской коробки с печеньем…                     Джонни не уходит далеко, лишь до края крыльца. Садится на ступени, чувствуя, как моментально намокает низ брюк. Устраивает жестянку на коленях, снова приоткрывает крышку, просто чтобы убедиться в том, что видит. Неверяще выдыхает.       — Ты меня убиваешь, элти, — бормочет дождю.       И берёт в руки печенье, осторожно откусывает, рассыпая по коленям крошки. Оно не идеальное. Самую малость, но твердовато. Одному богу известно, чем его нарезали, и перед глазами с лёгкостью рисуется картина маслом: Гоуст со своими дражайшими ножами для ближнего боя и парой прихваток. Пожалуй, тянет на достойную пищу для Джоновых дневных грёз.       Но он проглатывает кусочки выпечки и не давится. Берёт в руку записку, ухмыляется, разглядывая корявые каракули букв, проводит по ним большим пальцем в попытке разгадать истинное послание Саймона. Думает, что достаточно лишь одного, самого первого слова.       Он принимает решение.       Запихнув в рот ещё одну печенину, Джонни щёлкает по кнопке, — по-прежнему под цифрой «два» в его быстром наборе, — и ждёт, гадая, нормально ли ещё по времени, и будет ли тот вообще на месте, как…       — Лейтенант Райли.       Слова не столько вышибают дыхание, сколько вновь пускают кислород в грудину, наполняя лёгкие глотком свежего воздуха. То, к чему он так отчаянно стремился.       Джон трясёт головой, вспоминая, по какому номеру звонит: не мобильный — служебный, отсюда и официальное приветствие.       Губы растягивает улыбкой, прежде чем он успевает сдержаться.       — Уже десятый час, лейтенант, разве вы не должны сейчас гонять новичков по полигону с калашами наперевес?       На том конце раздаётся тихий удивлённый вдох. Джон лелеет его.       — … Джонни?       — Ага, — отвечает и обхватывает себя рукой, внезапно почувствовав острую неловкость. — Подумал, что если наберу тебя на мобильный, то ты можешь не ответить.       Джон принимается жевать нижнюю губу, пережидая ответное молчание в динамике. Можно представить, как мужчина киснет, устроившись за своим столом, точно кастрированный зверь, вынужденный скрываться за напускным приличием. Наверняка так и сидит в маске, чисто для эстетики.       — Я думал, ты не хочешь, чтобы я звонил. — Без обиняков, прямо в лоб.       Джонни склоняет голову, прижимает подбородок к груди.       — Да. — Длинный выдох. — Но я… получил твою посылку.       — О. — Справедливости ради, теперь в голосе Саймона слышится лёгкое беспокойство. Джон старается не зацикливаться на этой мысли. Не нужно ему придавать этому отголоску эмоции слишком большое значение. — Точно.       — Ага.       — Хмн.       Господи, они невыносимы…       — Значит, не на учениях? — говорит Джонни, и голос отчего-то звучит не так уверенно, как ему бы того хотелось. По-прежнему пиздецки хриплый, спасибо вчерашнему несвоевременному пробуждению.       — Нет. Прайс тут мне организовал немного бюрократических дел, если можешь поверить в такую дерзость с его стороны.       Джонни фыркает:       — Ох. Бумажная работа. Вот уж кто знает, как прописывать достойное наказание. И что ты натворил?       Тихий выдох, следом — пауза.       — Не знаю. У меня… у меня мысли не там, где надо.       Джон бы солгал, если б сказал, что это не прозвучало как признание.       — По крайней мере, так считает Прайс.        — Ага, этот тип тот ещё хитрожопый ублюдок. — Джону интересно, что их старый добрый капитан мог бы выдать по поводу этой жалкой пародии на нормальный человеческий разговор. Наверняка пару пренебрежительных подёргиваний усами. Не иначе.       Снова неловкая заминка, снова едва сдерживаемые вздохи.       — Я… не думал, что ты снова позвонишь, — признаётся Саймон, и Джонни не знает, чем удивлён больше: тем, что мужчина сам заговорил об этом, или тем, как робко звучит его голос.       К тому же, он не имеет ни малейшего понятия, что на это ответить. Всё, что удаётся выдать — лишь негромкое «Хммн».       Тупой же ты кусок бесполезного говна…       Но Саймон, кажется, чего-то ждёт: оправдания ли, или какого ещё социального сигнала, или просто… чего угодно.       И это вселяет в Джона как минимум крупицу мужества, как бы сильно та ни походила на панику.       — Послушай, я...       Боже…       Он с силой упирается кулаком в лоб, проклиная в мыслях каждое своё идиотское решение, приведшее к этому моменту, чувствуя, как глаза снова начинает печь. На улице и без того льёт, добавлять точно не стоит.       В этом ноябре и без того достаточно холода.       — Мне жаль, Саймон, — начинает он, не в силах сдержать хриплого, невесёлого смешка, слетевшего с губ белёсым облаком дыхания. — Я звонил тебе той ночью, но не должен был. Я не должен был говорить тебе те вещи, и я…       — Нет, — его прерывают, и Джонни резко замолкает, замирая. — Тебе не нужно… всё… всё в порядке, Джонни.       — Но это не так, — шепчет Джон, и в этом вся суть. — Всё не в порядке, Саймон. Я… я не в порядке. И ты не в порядке. И мы…       Он обхватывает себя руками, жмётся к крыльцу. Капли дождя стучат по босым ступням, носки вымокли насквозь, и ни одна живая душа не видит, как его трясёт. Лишь ветер да растерзанные останки кустов Бэнни Хега.       — Я скучаю по тебе, — на выдохе, и не важно, если слова эти не достигнут своего адресата.       Не важно даже, последует ли ответ, но он всё равно отзывается в груди:       — Знаю.       Джонни ловит этот ответ, всю его простоту, и прячет в укромное место, вытравленное прямо под сердцем его собственным ножом для ближнего боя. Место, отведённое специально под резкие, незамысловатые реплики.       Саймон Райли и его искусное владение словом...       Ход мыслей прерывает тихий, хрипловатый смех: от этого тёплого, столь неожиданного звука в голове моментально воцаряется блаженная пустота.       — Ни за что не угадаешь, на что ещё Прайс удумал меня подписать.       Джон склоняет голову на бок, пусть Саймон этого и не видит.       — Отправляет меня, так сказать, на деловую миссию. Хочет, чтобы я потряс карманы кое-каких инвесторов и выбил дополнительное финансирование.       Джонни смеётся, по-прежнему застигнутый врасплох.       — Господи, мужик, походу, совсем отчаялся.       — Ага, — соглашается Саймон. — Решил припугнуть мной пару-тройку писак в Министерстве обороны, может, удастся добыть какое-нибудь приличное снаряжение, сделанное не из говна и палок.       — Серьёзно?       — Кентигерн-хаус, — заявляет он.       — Глазго? — уточняет Джон.       — Угу.       — Хмн.       Разговор, блядь, года… ебучий ад…       Саймон, по всей видимости, понимает, насколько нелепо всё происходящее, потому что шутит:       — Как тебе такое достойное наказание?       — Походу, Прайс реально что-то имеет против тебя. — Или же у этого чудесного, благослови его всевышний, сукиного сына просто хватило наглости и яиц на них обоих, раз уж тот вмешался и мужественно взял в свои руки то, что так и не смогла разрулить пара его самых безнадёжных подчинённых. А ещё говорят, бог помог…       Джону требуется лишняя секунда на то, чтобы переварить услышанное. Слова оседают в нутре по соседству с песочным печеньем, но Джонни знает: Саймон не спросит первым.       — Ты… — Медленно, осторожно. — Ты бы хотел встретиться?       — Ну… — Этот голос, глубокий, низкий шёпот, приглушённый динамиком. — Если буду где-нибудь неподалёку…       Джонни посмеивается. Какие же они, блядь, жалкие.       — Тогда я бы хотел пересечься с тобой в нашем «дорогом зелёном местечке». Но должен предупредить, в это время года у нас холодновато.       — Думаю, я справлюсь.       — Ага.       — Ты ведь не очень далеко от города, так? — спрашивает Саймон, и Джон уверен, что этот человек прекрасно осведомлён, где проживает его семья. Джон уверен, что у того адрес записан в каком-нибудь блокноте, накарябан жутким курсивом рядом с пометкой «дом Джонни». В конце концов, он же отправил эту посылку.       — Придётся немного проехаться, но, в целом, не так уж и далеко, — выдавливает Джонни, отказываясь признавать, как подскочил на несколько оборотов собственный пульс. — К тому же, я всё равно планировал сгонять в Глазго, провести пару тестов, всё такое. Думаю… мы могли бы просто…       — Я буду там восемнадцатого и девятнадцатого, — рапортует Саймон. — Ноября.       — Ага, это… — Иисусе, это ж меньше чем через две недели.       — Если хочешь…       — Да, мы могли бы…       Господи, да просто скажите уже, тупые вы кретины.       Саймон берёт себя в руки первым.       — Джонни, — и его голос по-прежнему мягок, несмотря на всю серьёзность. — Я бы хотел увидеться с тобой.       На что ответить удаётся только:       — Ок.       И, должно быть, они какое-то время ещё переговариваются, обсуждают расписание поездов и место встречи, пока Джонни расправляется с коробкой печенья, заедая дикий стресс и нервы несчастной выпечкой.       Но в конце у них есть чёткий план. Кто, где, когда. Что-то, что можно вывести в календаре новой перьевой ручкой. Встретиться с Саймоном… душевные страдания — требует уточнения.       Происходящее не кажется ошибкой, и именно это заставляет Джона задержаться на крыльце, вымокнув до нитки.       — Тогда увидимся, — говорит он, ожидая ответного:       — Точно.       — Спасибо за печенье, Саймон.       — Спасибо за звонок, Джонни.       Это слишком идеальный финальный штрих, чтобы портить всё прощанием, поэтому он просто завершает вызов, проводит ладонями по влажным от дождя волосам, позволяя произошедшему накрыть его с головой.       Что ж они за ебанутая парочка, а…       Но он бы не променял такой расклад ни на что другое.       И когда Джонни возвращается на кухню, попадая в мамино поле зрения, то не мешает женщине стянуть с себя насквозь промокшую одежду под недовольные причитания о безрассудстве сына.       — Нельзя, чтобы ты свалился с какой-нибудь простудой, мо луран.       — Ага, — соглашается он. Потому что теперь ему есть куда идти.       И есть вполне заслуженная причина получить под зад тот смачный пендель, в котором он так нуждался, и Джонни позволяет матери пройтись по всем заготовленным рекомендациям касательно его психического здоровья, и на этот раз уделяет ей больше внимания.       Потому что с ним всё будет в порядке.       Ему нужно взять себя в руки, разобраться со всем, с чем можно, — и потом ещё чуточку больше, — потому что он должен протянуть хотя бы эти следующие одиннадцать дней.       И он знает, насколько это безумно: ставить всё своё благополучие на одну единственную решающую встречу, но, Иисусе… это стоит того, чтобы ждать.       Так что он постарается быть в порядке.       Он будет лежать в своей постели и отсчитывать минуты на своих свежеподаренных наручных часах, а чудовищный оберег, что Рут оставила у изголовья его кровати, будет хранить сон, отпугивая кошмары. И он продержится ещё одиннадцать дней.       С ними всё будет в порядке.