Ночь в рассрочку

            Они лежали на старой раскладушке посреди кабинета, и серебристые лунные полосы проникая сквозь замызганные стёкла, ложились на нагие девичьи тела, переплетённые в крепких объятьях. Случившееся лишило их сил, осушило омуты самых запретных чаяний, и насладившись ими, девушки утопали в истоме, выражая удовольствие в ласках.        — Сколько на часах? — Спросила Зеле.        — Начало первого. — Прошептала ей на ухо Наташа.        Ночь скрыла девушек под своим покровом. Однако стоит первым лучам рассвета, как суровой настоятельнице в школе-интернате, пробудить их ото сна и они будут вынуждены вместе с повседневными костюмами, разбросанными по полу, нацепить формальные улыбки, как бы аксессуары к своим туалетам и пожав друг другу руки, разойтись в противоположные стороны. Об этом думала Наташа, елозя ягодицами, и ощущая ладони на своих бёдрах, пребывала в бурном вожделении.        — Чувствуешь? — Спросила Зеле, и Наташа нашла её голос прекрасным.        — Твою ладонь?        — Нет, — усмехнулась она, целуя обнажённое плечико, — какой-то странный запах. Что-то цитрусовое...        — Разве это так важно?        И не желая больше тратить время на разговоры, приникла к её губам.        Цветок, стоящий в красивом горшочке на столе, под лучами серебристой луны, вдруг ожил. Чашечка его поднялась, белоснежные лепестки расписанные природой в алые крапинки распустились, и словно радуясь своему восхождению, он довольно вздохнул, выдыхая облако спор, как курильщик сигаретный дым.        Запахло цитрусом.        Этот странный кисловато-цитрусовый запах, пьянил как самый крепкий алкоголь и утопая в этом дурмане, они пытались найти выход из мира грёз, осторожно ступая по шаткому мосту из флюидов, сведённому себе на погибель. Тщетны становились эти попытки.        Пробило два часа.        — Ната, каково это, спать с пациенткой?        — А почему ты спрашиваешь? — Насторожилась Наташа, ощущая будто бы укор в словах любовницы.        — Мы знакомы уже давно, видели друг друга разными, но ещё никогда ты не обнажалась передо мной. Всегда играла роль строгой учительницы. Теперь же, ласкаешься, как самая преданная раба под боком у той, кому ещё недавно делала клизму. Мне всегда казалось, что подобное времяпрепровождение, каково бы оно ни было приятным, тебе в новинку.        — И я не вижу в этом ничего предосудительного.        — Конечно, для филистера окружённого хлопотами о горемыках...        — Мы знакомы уже давно, видели друг друга разными, и я уверена, что твои губы доставляют больше удовольствия будучи закрытыми, особенно в непосредственной близости с моей промежностью.        Зеле с удовольствием это доказала, а ласки её, всецело извинили сказанную речь, впрочем, вполне правдивую. Действительно, Наташа редко покидала свой больничный кабинет, ставший приютом для сотни несчастных душ, где они могли рассчитывать на бесплатное лечение и другую помощь. С такой занятостью у неё не находилось времени ни на что кроме работы, и часто она ощущала, как бы неполноценность из-за отсутствия личной жизни.        — Люби меня, Зеле, люби...        И она любила её, любила по-разному. Нежно: лаская сосочки кончиком языка, и посасывала их, как младенец алчущий молока; томно: целовала в губы, сухие и мягкие, с долей ленцы соединяя языки и передавая тягучую слюну, роняла её на ложбинку; страстно: запуская пальцы во влажное лоно, так глубоко как могла, и стимулируя оргазм поглаживанием клитора. Она любила её. Любила по-разному, но одинаково приятно. А закончив приникала к девичьему телу, скрещивая бёдра и двигалась, двигалась, двигалась!.. пока силы не изменяли ей.        А после, они прижавшись лбами, мурлыкали сонату удовольствия, и благоухание цитруса, наполнившее кабинет, придавало им всё больше вдохновения.        — Значит, — начала Наташа, игриво шлёпнув любовницу по ягодице, — я филистер окружённая хлопотами о горемыках?        — Это стало первым впечатлением, которое до сей поры ты не сумела развеять, — отвечала Зеле, проказливо улыбаясь. — Однако, оно, как заведено, обманчиво.        — Вовсе нет. Мне хватило одного взгляда, чтобы прочесть тебя, как читают бульварный роман, и сюжет этот знаком мне наперёд.        — И что же ты вычитала?        — Будто я смогу сказать тебе об этом.        — Что же тебя сдерживает? Боишься сделать мне неприятно, испортить настроения или вовсе оскорбить? Не будь такой щепетильной, уже завтра мы расстанемся.        — И это будет к лучшему.        Повисло неудобное молчание, и между любовницами повеяло лёгким холодком, а те искры, что проскакивая мимо, игриво покалывая, наэлектризовались причиняя дискомфорт. И подумалось тогда Наташе, что такой скромной порядочной женщине как она, не стоило бы сношаться со столь вульгарной особой, принимающей отсутствия такта за прозаичность, а прозаичная особа в свою очередь, размышляла про скромную порядочную женщину, идеал театральной инженю, которая казалась ей совершенной посредственностью.        Но запахло цитрусом, и любовницы, отбросив все негативным мысли, снова увлеклись ласками, ощущая обоюдную приязнь, какая может быть только между давними влюблёнными.        — Где ты его достала? — Неожиданно спросила Наташа. — Этот проклятый цветок.        Зеле подняла лепесточек с пола, принимаясь щекотать скулу Наташи и отвечая с долей небрежности, словно делая одолжения:        — Один знакомый подарил, но он относится к числу тех знакомых, которые дарят цветы только на поминки. Это и заставило меня прийти к тебе, как к знакомому биологу. Я ведь уже говорила, тогда, за столом.        — Чего не помню, того не помню.        — Уже не важно. Опыты мы провели, скрытые свойства выяснили.        — Да, — улыбнулась Наташа, но вдруг взгляд её сделался серьёзным, — и должны избавится от него, пока не стало слишком поздно. Он опасен, ты ведь понимаешь это?        — Понимаю, — ответствовала Зеле и откусив часть от листочка, предложила половину Наташе, — и разделяю твоё мнение.        — Но ты будто бы не рада.             Зеле сникла на мгновение, и глаза её, вспыхнули холодном огнём.             — Поверишь ли ты, — отвечала она, скользя пальцами по плечу Наташи, как скульптор по своему шедевру, — если я скажу, что никогда прежде не испытывала оргазм? Меня брали, как кобели суку, конечно, по-обоюдному согласию, но ни один из них не выигрывал от этой "страсти". — Она приникла к её груди, полной и влажной, и стук сердца любовницы, даровал спокойствие. — Мне хорошо с тобой Ната, очень хорошо. Ты напоминаешь мне маму. Она была такой же всезнайкой. Работала начальницей в шахте, пока однажды не попала под обвал. Ну вот, теперь ты, как и она, принимаешься гладить меня по макушке. Будто мне пять лет!.. И станешь говорить, точно как матушка, дескать, тебе нужно быть сильной Зеле, хорошие девочки не льют слёзы Зеле, не криви лицо Зеле!.. И это станет последним, что я запомню.             Запахло цитрусом.             И уткнувшись в грудь Наташи, Зеле шмыгала носом, а та, гладила её по плечу, задумчиво устремив взор на настенные часы.             — Существует много таблеток, — шептала Наташа, — но ни одна не способна вернуть погибшего. Я поняла это, когда пыталась поставить на ноги отца. Два года, он провёл в постели, а я рядом, пытаясь открыть тайну философского камня. И открыла её. Понимаешь ли, Зеле, вовсе не важно сколько нам отведено жить, ведь мы останемся в этом мире, пока нас помнят. Отец ушёл семь лет тому назад, но он всё ещё жив в моём сердце. И эта ночь. Я буду помнить её, Зеле. Ненавидь меня, Зеле. Называй меня сентиментальной простачкой, Зеле. Но я запомню её. И тебя.             — Чувствуешь?             — Пахнет цитрусом. А минутная стрелка снова делает полный круг. Время всегда так быстро бежит, когда ты занимаешься чем-то приятным. Но знаешь, в последние время, я совсем не замечаю его хода. Дни проходят. Когда темнеет я ложусь спать. Просыпаюсь, как только мутное солнце пробьётся сквозь свинцовые тучи. Будильником мне служит гам ребятни, завтраком — чашка кофе. Но сейчас я меньше всего хочу встречать утро, ведь это означает утратить тебя.             — Какие мы сентиментальные, — фыркнула Зеле, но в тоне её не слышалось презрение и поднявшись на локтях, нависла над Наташей, слишком красноречиво, чтобы не понимать.        — Ну вот, теперь ты примешься ко мне приставать. — Распласталась под Зеле Наташа, уже знакомыми движениями, и обхватив любовницу за талию, наслаждаясь её красотой в серебристом лунном сиянии.        — А ты будто бы против.        Усмехнулась Зеле, и накрыв собой любовницу, рассыпалась в самых страстных ласках. Подгоняемая скорым рассветом, она стремилась оставить в памяти Наташи неизгладимый след, и чем выше поднималось солнце, тем сильнее стучало её сердце в унисон скрипу раскладушки.        Но вот первые лучи проникли сквозь шторы, и словно стесняясь их, цветок закрыл свой лепесток, опуская чашечку долу, как бы засыпая. Пробило пять часов, время официального открытия клиники, и Наташа поспешила подняться с ложа Венера, не прилагая для этого особых усилий, ибо свежесть нового дня, выгнала ночной дурман и сознание её прояснилось. Она принялась натягивать нижнее бельё, казалось оставаясь совершенно холодной к ласкам Зеле, приставшей позади.        — Хватит, прошу, мне нужно открывать клинику...        — Ещё раз, всего раз.        — Нет, нет, наше время кончилось, — отбивалась Наташа, впрочем, не слишком усердно, — ты должна уйти. Знаешь, что так будет лучше, сама говорила об этом.        —Выгоняешь меня?        — Я хочу начать рабочий день, — уклонилась Наташа, застёгивая лифчик на одряблевшей груди — и сделать это, выпив чашку кофе.        — К слову, я люблю с двойным сахаром.        Но сахара не оказалось. В Подземье, где кругом царит нищета, его считали редкостью наравне с кофе. Настоящим кофе, а не тем аналогом с горьким вкусом и цветом машиного масла. Впрочем, Зеле он пришёл по нраву. Она возлежала на расскладушке, словно позируя невидимоему художнику, и безусловно каждый натурщик нашёл бы её тело достойным кисти, а физигномик отметил бы прелестные скулы, создающие на девичьем лице, обрамлёном тёмными волосами цвета морской волны, суровую красоту. Наблюдая за бегающей по кабинету Наташей, тщетно пытающейся привести рабочее место в порядок, она неторопливо скользила взглядом по окружению, знакомому с детства.        Наконец кабинет был прибран, цветок — изолирован в коробку, и закрыт на мансарде, куда имела доступ только Наташа. Она поклялась себе уничтожить его во чтобы то ни стало, но боялась, что возможные последствия, смогут негативно сказатся на скорых визитёрах, посему отложила это до поры до времени. Зеле тем временем неспешно застёгивала воротник, внимательно осматривая любовницу, занявшую рабочий стол.        Облачившись в белый халат, и завязав волосы в длинный хвост, косой пущенный по плечу, Наташа сидела за рабочим местом, представлялась в самом выгодном свете. Пенсне её подчеркивали серьёзный взгляд, каким она, подобно ренгену, осматривала больных и без лишних слов, могла поставить диагназ, являясь круглым проффесионалом не только в медицини, но и биалогии.        Одевшись Зеле направилась к любовнице.        — Ну, выставь меня за дверь со словами: «детка, ты ведь взрослая и понимаешь, что одна ночь ещё ничего не значит».        — Хватит паясничать, — нахмурилась Наташа, беспокойно разминая пальцы. — Я никогда бы не отнеслась к произошедшему столь безответственно...        — Но?..        — Здесь нет никакого "но".        Зеле подошла к столу, присаживаясь на край, так, чтобы видеть Наташу. Она смотрела на её метящиеся глаза, как волк на попавшего в западню зайца.        — Да? — Задумчиво протянула Зеле, — а кажется совершенно иначе.        — Ты ставишь меня в сложное положение.        — Нисколько.        — Требуешь слова, которые не могу произнести.        — А ты думаешь я жду каких-то слов?        — Иначе бы ты уже давно ушла.        Наташа оказалась права, но Зеле вовсе не знала, чего ожидает. Она не желала уходить, стирать эту ночь из памяти, как неудачный рисунок в журнале художника. Напротив, ей хотелось сохранить случившееся в сердце, но она не понимала, зачем и для чего, ощущая лишь смутное чувство, проходящееся рябью по озеру внутреннего спокойствия.        — Время, — прошептала Наташа. — Приём начинается.        Действительно, словно по мановению волшебной палочки, в кабинет ворвалась свора детишек, а вслед за ними постоянные прихожане преклонного возраста, получающие здесь припасы. Зеле наблюдала за Наташей, и что-то похожее на ревность рождалось в её сердце. Неожиданно ей захотелось завладеть вниманием доктора, но осознавая всю глупость желаемого, ушла незамеченной, и покидая клинику, бросила последний взгляд на окошко кабинета, где провела ночь, обещая себе впредь никогда сюда не возвращаться.        Зеле оставалась верна своему слову. После роковой ночи, её едва ли видели в Землеграде. Всё своё время, как рабочее, так и свободное, девушка проводила в шахтах, где работала начальницей смены. Эта должность, стала единственным наследством покойно матушки. Отца же не знала вовсе. Она отвечала за руководительнные процессы, и каждый рабочий, невольно столкнувшийся с ней, отмечал необычайное раздражение, как думали многие, вызванные внутренними переживаниями.             Но о переживаниях этих, никто не догадывался.        В действительности же, Зеле скучала по Наташе. По сентенциям, не имеющими ничего общего с обвинениями за кружкой чая поздними вечерами; по утончённым пальцам, наставнически поправляющими её чёлку; по менторскому тону с каким она рассказывала о разного рода болезнях, распространённых в Подземье. Они были знакомы много лет. Не будет враками сказать, что Наташа взрастила Зеле. Заменила ей мать. И стала первой, кто объяснил молодой девушке причину и следствия месячных. Совместных воспоминаний, как положительных, так и отрицательных у них находилось в избытке.        И однажды, воскрешая в памяти эти сцены, Зеле захотелось сделать визит в клинику. Не решение, всего лишь мимолетный каприз. Тогда она дала себе пощечину, рассудив, что никогда не вернутся в место, откуда её так позорно выставили.        Гордость, как щитом, она отражала докучливые грёзы, но снаряды эти, оставляли бреши.        Тем временем Наташа оставалась занятой в клинике. Поток больных нисколько не уменьшался, напротив, увеличивался. Больные прибывали каждый день, здоровые уходили раз в три. Пайки кончались, коек не хватало. Пришлось доставаться раскладушку, чтобы поместить очередного больного. Этот шаг дался доктору большой ценой. Она не хотела осквернять ложе Венеры. Это казалось ужасным богохульством. От одно мысли, что на месте её любви буде испражнятся старик или покоится язвенник, становилось дурно. Хотела отказать. Но не сумела найти весомую причину. В итоге уступила и с тех пор, ощущала себя предательницей.        В процессе работы, часто размышляла, как отнеслась бы к этому Зеле, будь она рядом. Наташа хорошо знала свою любовницу, и понимала, что та не имеет ни доли той сентиментальности, что заложила в ней природа, и не станет беспокоиться о столь малозначительных вещах. Однако же, ей, как человеку в высшей степени совестливому, это вовсе не мешало заботиться о её чувствах, даже в таких мелочах. Это почти заставило её отправить письмо. Но она совсем растерялась, когда под визги детей и стоны ранены, взялась за ручку. В Землеграде не слышали про смартфоны, но даже будь они в обиходе, это нисколько не помогло. Трудности исходили не от недостатка слов — их находилось в избытке, а от фильтрации имеющихся. Хотелось написать про прошедшую ночь, но поразмыслив, Наташа нашла это слишком вульгарным. Принялась описывать свои чувства, скуку и грусть, но поняла, что это выглядит эгоистично. Просидев два часа кряду, перемежая писательство с помощью прихожанам, она отбросила ручку и сожгла неудачливые черновики.        Тогда, кидая последний лист в огонь печи, она жалела, что Зеле нет рядом. Скучала по ней, как по погибшему отцу, с той лишь разницей, что он ушёл навсегда, а любовница, находилась в относительной близости. Снова ощутила порыв встретить её, но сожгла его вместе с бумагой.        Когда последний из черновиков догорал, распахнулась дверь и порог перепрыгнул замызганный в саже шахтёр.        — На помощь! — Только и крикнул он.        В тот же момент, написанное на бумаге имя Зеле, обратилось в пепел.