Принц леса Дин

      — В Японии у людей-змей человеческая только голова.       Измятая, сонная Грейнджер лежала ничком на изодранном о доски одеяле. По рукам и ногам цепь мелких синяков иллюстрировала долгие дни, проведенные с ним. Первые уже стали желтеть. Гермиона не ответила. Только когда он нажал руками на край их ложа, заскрежетав им о бетон, девушка мелко задрожала, перевернулась и открыла бедра, с готовностью демонстрируя ему свои мускусные уголки.       Он ведь любит её. Заискивающую самку. Почти не отходит. От этой слепой любви кровь стынет в жилах, но это та самая любовь до гроба. Возвращается всегда, иногда покусанный, мокрый, и сворачивается рядом, и лижет ей лоб, пока она рассказывает, какие травы сегодня собирала вокруг дома и как себя чувствует. Внимательный, тихий. Профессор смягчился. Ни разу после той страшной ночи он не был с нею груб ни вербально, ни физически.       Тогда, пока она не успокоилась и не дала себя приласкать, пока билась, выворачивая себе руки, с ним было так больно, будто в ней оказался раскаленный добела и вкрученный неспешно гвоздь. До утра он проделывал с ней это — раз за разом, не обращая внимания ни на визг, ни на стоны, не предлагал потерпеть, как тогда, когда он навестил её впервые. Не говорил вообще ничего, сосредоточенно возвращая, когда она сползала с досок, пытаясь уйти от тяжести бужа, тянущего ей матку.       И только когда Гермиона, охрипшая и раздавленная, увидев солнце и то, как утомленную тварь тянет спать, запросилась в туалет, змей уступил. Она столкнула держащее её над коленями живое кольцо, встала, ощупала ноющий живот. А он сидел и вслушивался, пока она не вернулась к нему на колотящихся ногах и не легла рядом. Сил разбить стекло у неё не было, к тому же, голая, она порезала бы тело и он тогда бы точно сделал с ней самое плохое: ещё час назад он как безумец шипел на любое лишнее её движение, заставляя задерживать дыхание от ужаса. Но сейчас она касалась его тяжелого бока ладонью, а змей засыпал. Грейнджер осторожно откатилась. Прошлась, зябко кутаясь в свои руки, по комнате, попробовала тихонько наглухо запертую дверь.       Вторая ночь прошла так, будто и не было их драки, ссадины на его хвосте, стертых её локтей. Снейп журчал ей кельтские сказки, раскачивал в петле хвоста, вылизывал — до хрипов и полубессознательного состояния — и что-то шептал про антральные фолликулы, синхронный рост которых должно простимулировать его семя. Жмурясь от ужаса и растягивая пальцами ошметок кожи, под утро оголодавшая Грейнджер выедала вареную оленину.       Стоит ли говорить, что третья беззвездная ночь показалась ей раем? Змей не торопил её, и, когда беспокойство достигло пика, она сама подползла к нему, жалуясь. Шутка ли, когда вместо одного шанса тело чувствует двенадцать.       

***

      Он принюхивается к ней. Скоро она сделает это снова. Принесет чистую простынь, застлать их одеяло. Ляжет, вздохнув, на бочок. И, когда застонет, он поймет, что началось. Будет вылизывать её в перерыве меж каждого яйца, её усилий, а она слабо, как и в прошлый раз, отбиваться — ей стыдно такое, но помогает расслабиться. Чтобы выпустить еще яйцо. И еще.       Это третья и последняя кладка в этом году. Она устала, впереди долгая зима, а поздней весной их дети, проворные, веселые, расползутся по огромному лесу.       И им придется начать заново.       Грейнджер вскрикивает. Всегда вскрикивает, когда выходит первое. Он чувствует запах этой сырости, которая сопровождает яйцо, и приподнимается на руках, осторожно, под чистое толкает ладони, чтобы наклониться к ней и поцеловать в висок. Она обнимает его, приникает ко рту и целует, добывает себе крохи изобильной, когда она в охоте, а сейчас скудной слюны с малой толикой аттрактанта.       Её половая щель приятно подалась после первой полноценной кладки, и теперь её можно было брать как положено, без всякой подготовки, и он впрыскивал в неё порцию спермы даже походя, стоило ему застать её в удобной позиции. Надо ли говорить, что почти все позиции были ему удобны? Она и сама занимала их. Они могли зачать в течение трех дней и пользовались этим вовсю. Стоило ему вернуться в гнездо, он обнаруживал самку на их ложе, трогательно наряженную в обрывки ночной рубашки, с припухшей от желания, скользкой, приоткрытой петелькой. В этот раз Гермиона, в момент готовности к зачатию, вовсе встретила его на улице, где протирала стекла их странного домика. Убедившись, что он внимает, она обильно помочилась, глядя ему в глаза и чуть присев. Звала его. Её щель потемнела, стала пахнуть остро. Она, наверное, уже никогда не сможет выносить младенца. Зато для змеят в ней было достаточно силы и места.       Первый оказался ярко-зеленым, с большими желтыми и слишком смышлёными глазами. Они не особенно рассчитывали на это их пробное яйцо. Чтобы оно не лежало сиротливо, Гермиона переложила его к первой дюжине, и долго гладила, и даже, кажется, глаза у неё были на мокром месте. Снейп фыркал, но ничего не говорил. А потом, утром, проснулся от удивленного «ой». Змеёныш в тонко-блестящей шкурке выполз из обрывков яйца, миновал кольцо чужого хвоста (окружавшего кладку, чтобы они не подавили её ночью) и спрятался под теплым животом распластанной Грейнджер. И теперь, когда незадачливая мамаша почувствовала шевеление, вился, касаясь кожи, и заглядывал, покачиваясь от слабости, в глаза. Северус, потягиваясь, молча разглядывал, как она растерянно шепчет ему что-то, как прижимает к себе и как показывает, покраснев до ушей, ему.       Другие рождались серо-черные, обыкновенно-необыкновенные, и ей до каждого из них было дело. Даже пару неоплодотворенных пустых яиц она зарыла за домом. А когда он вытряхнул первый выводок в траву спустя пару недель заботы о нём, Грейнджер, как взбесившаяся кошка, не пускала его в дом, держа в руке тлеющую толстую палку, до самой ночи. Гермиона тогда наконец ощутила, насколько теперь он зависит от неё.       Впрочем, было ещё кое-что.       К осени Снейп стал другим. Злее, неповоротливее, тяжелее в движениях. Трудно просыпался и стал забывать названия и рецепты, когда Гермиона заготавливала изобильные травы, заливала выложенные на страницах давно выученных книг смолой. Змей боролся — ежедневно отправлялся охотиться (но возвращался ни с чем), пытался подольше не спать, но застывал, глядя на огонь, бессловесным изваянием. Так прошел октябрь, пока Северус не признал, что это бесполезно, когда, зашатавшись, налетел на стену их домика.       И только тогда тварь вступила в переговоры, поняв, что однажды не сможет воспрепятствовать ей уйти. По их результатам Грейнджер получила палочку, c ней — свою сумку, деньги и бутылку ликёра, предназначавшегося мальчишкам.       А он — её честное слово. Она провела с ним ещё два дня. Северус почти не двигался, стал совсем бледный, до боли напоминая себя же, обескровленного. Бегавшие под полупрозрачными веками зрачки остановились, а дыхание стало таким слабым, что Гермионе, вопреки доводам разума, становилось не по себе. Она накрыла его и позднюю кладку, а на яйца набросала ещё и сушеную траву, которой затыкала щели в стенах и полу, окружила заклинанием. И всё не решалась его оставить, гладя нос, и эти длинные прорези рта, и брови.       — Вернись ко мне. У меня никого, кроме тебя, нет.       Она скорее угадала, что он это сказал.       Грейнджер придавила дверь валуном, вдохнула влажно-холодный воздух поглубже — и аппарировала.       В Лондоне её заждались.