В ложе Дьявола

Седые волосы трепал сильный осенний ветер. Серафима Мирославовна шла вдоль тёмной улицы и постоянно озиралась по сторонам, надеясь разглядеть вскоре нужный поворот в шелеховский парк, где бы она присела на лавку и, тяжело выдохнув, собралась бы с мыслями. Отчего-то именно этот уличный отрезок в эту ночь был лишён фонарных огней. И она шла, спотыкаясь, неуверенно ступая босыми ногами на мокрый асфальт, шла и не понимала, как ей вернуться домой раньше внука, чтобы тот не увёз её обратно в больницу. Конечно, она любила Семёна, но его эта не знавшая границ забота лишала её возможности спокойно доживать свою размеренную старость, к которой Серафима Мирославовна довольно приловчилась и приспособилась: сама наводила порядок в саду, подрезая там сухие кусты и подметая дорожки, украшала крыльцо оберегами, которые тоже изготавливала без чьей-либо помощи, готовила сносные обеды себе и пришлым котам, вечерами выходила под луну гадать. Ей не на что было жаловаться, ведь со всем она справлялась блестяще. Морща лицо, старушка остановилась-таки у парковой ограды, чтобы отдышаться. Шелехов готовился ко сну в то время, как она бежала от несвойственной ему суеты. Озябли руки, похолодели ноги, к ступням которых пристала осенняя грязь, как пережиток её блистательной красоты. Нет, Серафима Мирославовна никогда не была сумасшедшей. Она была странной – себе на уме. Если бы люди верили в волшебство, то нарекли бы её доброй колдуньей, но мир иной: мы верим в чёрные тени на окнах, выросшие из-под кровати, нам больше по душе полтергейсты и домовые, которых мы боимся, с пеной у рта доказывая, что это совершенно не так и что всякая гадалка – истинная шарлатанка. Мы так любим себе противоречить, что растеряли тягу к всему неизвестному. Ныне это вовсе не тяга, это страх. Это нездоровый скептицизм. Звонкий смех компании подростков послышался вдалеке – молодёжь, не изменяя традициям, гуляла, веселилась, наслаждалась собственной свежестью. Ей нет дела до этой сморщенной старушки в тонкой больничной сорочке. Она стоит, навалившись на ограду, еле дышит, пытается вспомнить дорогу домой. Поздно уже. Автобусы не ходят. Придётся идти пешком – но как? В ней не осталось столько сил, сколько есть у тех ребят, что курят за углом. Что сотворит с ней эта холодная ночь? Ночь. Удивительное явление. Меркнет свет, гаснет его последний яркий луч, в котором скопилось всё тепло, так нелепо пытавшееся спастись. Какая прелесть, если ночь лунная! Мы кажемся друг другу такими потерянными – нам хочется верить, что луна обдаст нас заслуженным теплом. И как болит сердце, когда вместо этого чистейший лёд лезет нам под кожу. Вот же он, свет – пусть скорее обожжёт ласковую кожу. И мы претворяемся слепыми котятами – материнское молоко близко, но как до него дойти, если лапы разъезжаются? Как быть, если мама-кошка отвергает своих отпрысков? Соколов такой мамой-кошкой не был. Он и папой не особо побыть успел. Ему вообще такая социальная роль не шла. Вернее, он, смирившись с её невозможностью, упрямо заявлял, что жизнь прошла – сеять семена уже бессмысленно; кому нужны эти отростки, если он давно не молод? Татьяна, весьма болезненно внушавшая ему это долгие года, измучив супруга окончательно, теперь уходила из его жизни, оставляя за собой горький шлейф растерянности. Пришла пора всё менять, но как, если привычный уклад существования так обыден, что даже страшно? Она ушла – так легко, словно не было между ними этих лет, особенно тех четырёх последних, за которые она обезволила мужа. Между ними всегда было уважение, но даже сейчас она его безжалостно растоптала. Она просила у него прощения, но не говорила об этом напрямую. Ей было стыдно – стыдно смотреть в лицо того, кому причинила столько боли. Нет, это было взаимно. Они убили друг друга, когда Татьяна назвала его игру безвкусицей. Он превосходил её, и она боялась, что на его фоне, этого великого и всеми любимого Соколова, её фигура в мире театра станет блеклой, ненужной, устаревшей. Её влекли новые формы, она с удовольствием соглашалась на участие в театральных лабораториях, уделяла особое внимание фестивалям, но в душе было больно. Любовь кончилась. Начались измены, возникла ложь, появились обиды. Ссоры, упрёки, крики и оскорбления – она делала всё, чтобы показать Мише, что именно она имеет над ним власть, а не эта бледная девчонка. Но не случилось. Упустила. Легла рядом с ним в одну могилу, с дрожью в руках обняв его шею. Михаил ехал вдоль узкой улочки Шелехова, ругаясь на выключенные местами фонари. Он щурился, высматривая путь, чтобы случайно ни на кого не наехать; фары ехавшей навстречу машины ослепили его. Он вовремя остановился – нужно было пропустить. Вновь ругается. Здесь односторонне движение. Он оглаживает лицо, которое утром следует побрить, протирает глаза кулаками. Каждое движение кажется скованным, механическим, неживым. Мужчина тотчас же выворачивает руль и паркуется у городского парка. Потом шумно выдыхает ртом, прикрывает глаза и произносит одно-единственное слово: «Господи». В последнее время он перестал верить в Бога. Ему не было дела до того, кто оставил его в трудную минуту. С детства мать всегда приучала его молиться утром, в обед и перед сном; ему нравилось читать детскую Библию и ходить с родителями в церковь в Вербное воскресенье. Несмотря на свои грузинские корни, он со всем обожанием относился к русской культуре. Но Михаил был подавлен – когда он обратился к Всевышнему, тот не ответил ему заботой. Он вообще не ответил, хотя эта помощь действительно была важна. Соколов натворил многое. Он уничтожил Женю, девушку, которая поклялась умереть за него, и, когда пришёл покаяться и попросить совета, священник угрюмо глянул на него и ушёл. Просто ушёл, до конца не выслушав его грешные речи. Отпущения также не последовало. Он жил с этой агонией до того момента, пока не увидел Нежинскую, пока она не обняла его, рыдая и кашляя. Среди света, обращённого на ограду парка, он разглядел скорченное нечто. Не думая, актёр вышел из автомобиля и направился к нему, думая о многом, но точно не о том, что этим нечто была больная старушка, замёрзшая и голодная. Игры разума одолевали её – и она без стыда проигрывала. Он не знал, чего ожидать от неё. Но, будучи крепким высоким мужчиной, не чувствовал ни страха, ни смущения. Он окликнул её, и она, осторожно, не торопясь, развернулась к нему лицом. Разглядела его и, будто узнав, улыбнулась. — Я тебя знаю! — прохрипела Серафима Мирославовна, протягивая руку к Соколову; тот, не ожидая подобного жеста, сделал шаг назад, — а ты меня знаешь? — Сомневаюсь… — не сразу ответил Михаил и ужаснулся: старушка стояла на ветру в одной больничной сорочке. В голове зароились печальные мысли. Всем известно, из каких учреждений сбегают такие личности, — что ж Вы тут одна, да ещё и без пальто? Ночь на дворе. — он не придумал ничего лучше, чем снять с себя куртку и накинуть её на старческие плечи. — Что ты, что ты? А сам чего? — она вдруг ткнула в его грудь пальцем, он, снова не успевший вовремя среагировать, отшатнулся, — чего пляшешь? Ну-ка, ну-ка. Отвези-ка бабулечку домой. Соколов неожиданно улыбнулся. Эта странная старушка вела себя по-хозяйски с абсолютно незнакомым человеком. Что-то внутри закололо. Под ложечкой засосало. Он не мог оставить её здесь одну и пригласил в машину, хотя той приглашение не нужно было: она сама первой сошла с тротуара и рукой оперлась на панель крыши, выжидая момент, когда откроется дверь. Впрочем, она открылась, и старушка села на переднее сидение, опомнившись, что ей вообще-то холодно. Без слов Михаил включил отопитель. Такого в его жизни ещё не случалось, поэтому он решительно вытащил из бардачка права в кожаной обложке и ещё несколько бумаг, чтобы отбить у пассажирки желание залезть в каждую щель. — Не подскажете адрес, бабуль? Вы, простите, почему в таком наряде гуляете ночью? — он отъехал от парка, поглядывая в заднее стекло. Учитывая, что недавно ему навстречу выехал автомобиль, чего точно не должно было быть, он был готов ко всему. Старушка гладила себя по предплечьям, ища в этих движениях немного тепла. — А мне любо так одеватися. Я же не спрашиваю у тебя, зачем ты сюда всякую нечисть вешаешь, — она недовольно хмыкнула, указывая на пушистый шарик, прицепленный к зеркалу заднего вида, — повесил барабашку и сидит довольный. То-то у тебя в жизни всё не складывается. Он же к тебе всякую чепуху в дом тащит! Ты что, лободырный? — Ну, знаете ли! Сейчас Вас высажу и пойдёте, куда шли, босиком и в непогоду, — съязвил Соколов, выезжая на дорогу, — куда ехать? — мысли преумножались. Что могла сказать ему эта бабушка? Чокнутым вообще верить нельзя. — Золотистый переулок, — ответила она беспечно, — там живёт Серафима Мирославовна Болдырева. — А кто это, если не секрет? — Михаил, внезапно забывший во тьме расположение пересечений городских улиц, вводил название переулка в навигатор, надеясь, что ехать придётся близко, но, увы, сложилось всё иначе – телефон сообщал ему, что следует развернуться и двинуться в другой конец Шелехова. Он повиновался – какая теперь разница? Дома его никто не ждал. Никому нет дела до того, задержится он или нет. — Что значит – кто это? Это я, — она пожала плечами и отвернулась от него, — ты-то пыню свою выгнал? Михаила это начинало смешить. Он не видел ничего забавного в болезнях людей, но эта попутчица его явно будоражила своей обыкновенной раздражительностью, характерной для её возраста. Она была странной, но с ней хотелось говорить, потому что на каждое слово собеседника она выделывала такую штуку, что было просто невозможно на неё обижаться. — Прошу прощения, а что такое «пыня»? — удивился мужчина и выдал сдавленный смешок, чтобы Серафима Мирославовна не поняла, что веселит этим Соколова. — Ну, женщина такая, сварливая, гордая, чванливая… Ну, жена твоя. — фыркнула напоследок она, едва не сплюнув на окно. Михаил напрягся. — Не понимаю, о чём Вы говорите, — он вздохнул, и они выехали на мост над рекой, которая только-только готовилась полностью замёрзнуть, покрывшись трескучей плёнкой приближавшейся зимы. Серафима Мирославовна повернулась к нему и вдруг шлёпнула его по руке. Он, вздрогнув, чуть не свернул влево – навстречу редкому строю машин, — Вы что делаете? — Ругаюсь! — Если ругаетесь, то ругайтесь без рукоприкладства! Не хватало нам ещё в реку улететь. Я вам помочь хочу, а Вы что здесь устроили? — Михаил разгневанно глянул на женщину, и та суетливо отвернулась к окну, — и вообще, почему Вам так хочется со мной поругаться? Я Вас впервые вижу. — Я тебя, чёрт верёвочный, тоже вижу впервые, а о делах твоих давно наслышана. Курощуп проклятый! — заходилась она от гнева, будто он её несколько раз обидел, да не только её, но и весь её род, — много же ты всего натворил… Не мыслил, сразу в бой рвался. Рвался, рвался и порвался. Попортил людские судьбы, ныне нос воротит. Конечно, когда корова копытом в мордень двинула разок, во второй страшно лезть к вымени. А ежели у коровы телёночек имеется? — Какой… Какой ещё телёночек? Какая корова? Ты что, бабуля, совсем с ума сошла? — он от злости громко кашлянул в кулак и остановился на светофоре, желая поскорее высадить неугодную ему старушку, но она неожиданно оглянулась, и её глаза были полны слёз. Михаил ощутил прилив горькой вины. — Ты прости меня, милок, я же не со зла. Мы оба с тобой понимаем, о чём я говорю. Прошлое – мы от него бежим, но позабыть о нём не можем. Ни силёночек не хватит, ни желания. У меня вот муженёк погорел, доченька следом, сынок… Остался внучок. Гляжу на него – и своих деток вижу. И это меня мучит, это меня терзает да кровь мою пьёт. Ты, ежели кого обидел, моли о прощении. И в церковь сходи. Обязательно. — Серафима Мирославовна приложила рукав к щекам и по-старчески всхлипнула. Они въезжали в отдалённый частный сектор, где она хорошо ориентировалась и могла указывать Михаилу, в какую сторону сворачивать. Но до самого дома они не доехали – старушка махнула ему рукой с невербальной просьбой тотчас же остановиться. — Может, до дома всё-таки? Темно, холодно. И заросли у вас тут кругом. — Соколов нахмурился, озираясь и готовясь выругать Серафиму Мирославовну за неосторожность и чрезмерную смелость. Она причмокнула и вылезла из автомобиля, покачиваясь. Засобиравшись снять с плеч куртку, она надела её обратно, так как Михаил стал упираться – он не пустил бы её на улицу в одной сорочке. Следом он снял себя ещё и носки, но, поразмыслив, вышел и подхватил старушку на руки, закрыв предварительно джип. Беспомощно болтая ногами, Серафима Мирославовна особо не возмущалась – её ступни достаточно замёрзли, чтобы она вообще перестала их чувствовать. Она была маленькой и худенькой. Хрупкой. И Соколов нёс её осторожно, пока та о чём-то, бормоча, рассуждала. Он не мог разобрать её слов, так как особо не вникал, лишь временами реагировал, когда она показывала пальцем то на перекрёсток, то на поворот. Так или иначе, они всё-таки нашли её избушку, из которой Серафима Мирославовна пожелала бы никогда не выходить – слишком многого от неё требовал внешний мир, особенно её внук. Встав на ноги, хозяйка отогнула гвоздик калитки и с напором отворила её, как бы приглашая Михаил вовнутрь, но стоило ему сделать шаг, как она пнула его в плечо, выпроваживая из двора, в который войти ему и не удалось. Теперь он не удивился – она была удивительной, ненормальной, неконтролируемой и делала то, что хотела или не хотела вообще. Она советовала ему поступать по уму, а сама этим умом не пользовалась. Хотя, может быть, Болдырева и была мудрой женщиной, но эта мудрость была её тайной, которую, прежде чем понять, стоило отыскать в её спутанных словах. Однако вскоре мужчина понял, почему она так суетилась и почему не пустила его в дом (впрочем, это ему и не особо было нужно, на эту ночь у него были совершенно иные планы – например, обдумать, как остановить Нежинскую и не дать ей уехать раньше времени, а также хорошенько отоспаться). Тусклый свет фар показался ещё издалека. Бабушка попятилась, чем взволновала Соколова, готового защищать её, бедную и несчастную, от любой опасности. Её рот непроизвольно задёргался, губы поехали, изображая волны. Наверное, у неё случился бы припадок, но она, в миг придя в себя, схватила мужскую руку, перегнувшись через невысокий забор. Она замерла — было страшно представить, сколько механизмов резко закружилось, заработало, завертелось, заскрипело в её голове. На лице возник испуг, словно на неё бежал дикий зверь, а она тем временем просто вжималась в тему и ждала, когда он безжалостно, упиваясь своим превосходством, откусит ей голову. Чужой автомобиль приближался, а Серафима Мирославовна лишь переваливалась с ноги на ноги, будто надеясь, что ситуация решится сама по себе, без её нелепого вмешательства. — Вот и Сёмушка, — грустно объявила она, схватившись за колья забора и начав их качать туда-сюда, — касатик, глупый мой... Опять чего-то наделал. Поглумился над кем-нибудь и меня сейчас ругаться собрался. Карие глаза Соколова стали такими тёмными, что стали походить на грозовое небесное полотно, развернувшиеся над их головами. Он встал спиной к старушке и встретил вышедшего из Форда блондина в полурасстёгнутом пальто строгим взглядом, словно он разделял раздражение Серафимы Мирославовны, но если у неё ещё таились нежные чувства к единственному внуку, то у него такого, конечно же, не было — он не имел представления о том, кем являлся этот человек, но чётко знал, что добра ждать не стоит. Клюев шёл вразвалочку, оставив машину у дороги и направившись к дому бабушки по широкой тропе; в его руке был небольшой саквояж, делавший его появление эффектным, но сжатым за счёт времени суток и состояния участников действа. Он, получивший грандиозное удовольствие от проведённого вечера в ресторане вместе с миниатюрной миленькой девушкой, ощущал себя счастливым и окрылённым, и только его неугомонная бабуля омрачала это. Он мог бы провести больше времени подле Евгении, узнать её получше, непременно расспросить её об интересах и увлечениях и уточнить, есть ли у неё ребёнок, о котором так яростно говорила Серафима Мирославовна. Он, безусловно, любил родного человека, но эти её вспышки и выходки заставляли его отворачиваться от неё и погружаться в работу с головой. С одной стороны, это его выводило из себя, но с другой... Если бы не случилось отчуждения семьи и всех её членом, он бы не смог покинуть провинцию, лишённую всякого будущего, и достичь небывалых высот, о которых раньше приходилось только мечтать. — Вы кто? — никакого деликатного обращения. Вопрос острый, будто нож неопытного вора в подворотне, но которого ты заметил ещё задолго до решающего удара, но почему-то остался на месте, не рискнул бежать. Серафима Мирославовна похлопала Михаила по плечу, чтобы тот отошёл от неё и позволил ей поприветствовать внука, но тот, как выросшая скала, стоял ровно. — У меня к Вам встречный вопрос. — его лицо выражало непроницаемость эмоций. Можно было сообразить и подытожить, что Соколову совершенно всё равно на происходящее, он не оставит в беде старушку, потому что не зря узрел её немощность и чистосердечие. — Ба, подвинь своего защитника, пожалуйста. Я не намерен решать проблемы в присутствии посторонних личностей. — всегда вежливый и отзывчивый, Семён выражал полное непринятие нахождения около его владений незнакомца, который, по всей видимости, желал стать свидетелем или даже участником не особо приятного разговора между родными людьми. Это было не его дело. Это вообще никак его не касалось. Кроме того, он мог быть кем угодно, и дополнительных неурядиц Семён не ждал. Но и они тоже могли возникнуть. И в этом не был виноват один Соколов. Клюев и без него постарался на славу — как юрист он поступил максимально безрассудно. Украв Женин паспорт, Семён, естественно, не рассчитывал, что та быстро сообразит. Он окутал её заботой, лаской и вниманием, он назвал её очаровательной, он не стал склонять её ни к чему постыдному, как сделал бы любой при виде столь чудесной девушки, потерявшей значимость собственность красоты. Но если бы рядом с ней оказался кто-нибудь более шустрый, чьи мозги были далеки от внезапной сентиментальности, и первый вопрос которого заключался в местонахождении её документов, он бы попал под уголовную статью. — Сёмушка, не надо... Не надо меня в больницу, — канючила Серафима Мирославовна, словно ребёнок, — мне же за это ничегошеньки не будет. — Будет, ба, ой как будет! Я о тебе, значит, беспокоюсь, быстрее к врачу тебя везу, если ты вдруг чихнёшь громче обычного, а ты просто берёшь и сбегаешь. Да ещё и водишь в дом всяких... — губы Клюева сжались в бледную полоску; он вновь осмотрел с ног до головы высокого темноволосого мужчину, во тьме больше проходившего на медведя, задержался на его светлом свитере, видневшемся из-за света фонаря, и тяжело вздохнул. Соколов был выше него, шире; он бы не посмел ввязаться с ним в перепалку, однако кулаки уже начинали чесаться, несмотря на то, что знакомы они не были. Добротой и щедростью бабушки часто пользовались злые люди, привыкшие брать от жизни всё и не говорить за это спасибо. — Не стоит обо мне так говорить. Я нашёл Вашу бабушку в центре города, далеко что от больницы, что от дома. Это я привёз её сюда. Благодарности не требую. — отозвался Михаил, тоже окинув изучающим взглядом оппонента, который тотчас же изменился в лице и протянул руку для рукопожатия. — В таком случае прошу прощения за мою напористость. Дело в том, что время уже и вправду позднее, ночи нынче холодные. В этом районе и без того развелась куча алкашей, который частенько приноровились захаживать к бабуле и трясти с неё настойку. Благодарю за то, что оказались человеком чести. С какой-то опаской Соколов пожал руку мужчине, как вдруг услышал за спиной недовольный голос. — Поезжай-ка ты отсюда. Светофоры повыключают, в этих дорогах не разберёшься, — Серафима Мирославовна в очередной раз пнула Михаила, но аккуратно, по-родительски, — но помни: она тебя простит, ежели ты самого себя изменишь. И это мне не карты нашептали, а её сердце простонало, корчась от боли. — она пригрозила ему пальцем и, смягчившись, отошла от калитки, в которую всё это время вжималась. — Я у Вас отныне в долгу. Спасибо. Ещё раз большое спасибо, — зайдя за калитку, её внук остановился, сложил руки крестом и уложил их поверх кольев, — и, кстати, если Вам вдруг понадобится моя помощь, разрешите представиться – Семён Матвеевич Клюев, высококвалифицированный юрист, компетентен во многих вопросах, особенно имущественных. Работаю, по большей части в Петербурге и Ленобласти, но и Вам, если что, свою защиту обеспечить смогу. — он подмигнул, и Серафима Мирославовна, воспользовавшись этой речевой паузой, ни с того ни с сего стала протяжно охать и хвататься за сердце. Соколов, подскочивший и зардевшийся желанием помочь, остановился, когда она сама махнула на него рукой, намекая, что ничего настоящего в её дурном состоянии нет. Она лишь хотела увести поскорее внука в дом, чтобы тот не докучал расспросами, излишней высокопарностью и осанистостью, от которой никто уже не мог его отучить. Она покачнулась – Семёну пришлось выпустить из сжатых пальцев ручку саквояжа, чтобы подхватить бабушку; он упал на землю, испачкав бока мокрой грязью, из него вывалилась папка со стопкой бумаг, но не полностью, она показалась лишь краешком, две ручки (или три, или и вовсе одна — в темноте не было видно), его телефон и какой-то прямоугольник, походивший то ли на водительские права, то ли на блокнот. — Ба, ты как всегда! — Семён закатил глаза, удерживая обмякшую старушку, которая так похолодела, что это заставило его опомниться, — одну минуту! — он оставил без внимания упавший саквояж и повёл Серафиму Мирославовну ближе к крыльцу, чтобы через мгновение отворить скрипучую дверь и скрыться за нею. Соколов не был любопытным. Вернее, он был таковым в рамках приличия и не стремился нарушать правила. Но что-то в этот момент ему подсказывало, что нужно немедленно утолить жажду правды, которая возникла в его разуме из ниоткуда. Он колотил верхушку колышка ладонью, размышляя, как ему поступить. Семён казался ему мутным, тем, кому доверять ни в коем случае нельзя, и это предчувствие буквально не давало ему покоя. Неведомая дрожь прошла вдоль позвоночника, словно в тех местах только-только сняли кожу. Собравшись с мыслями, Михаил отодвинул дверцу, шагнул на потрескавшуюся плитку дорожки, пальцами скинул ручки с папки на мокрую траву, приподнял саквояж и вытащил из-под него тот самый прямоугольник. Его манил он лишь потому, что так был устроен человеческий мозг — хочется разузнать, что это такое, так как глазам не удалось рассмотреть этот предмет. И этот пробел было решено немедленно восполнить. Фонарь мигал, но не настолько, чтобы разболелась голова. Ему стало дурно, но причины для этого не находилось. Возможно, он просто слишком устал. Не каждый день узнаешь, что у тебя родился сын, о котором его мать поклялась молчать. Мельком глянув на крыльцо и убедившись, что за ним никто не наблюдает, актёр ощупал объект и, когда понял, что это паспорт, раскрыл его так фамильярно, так быстро, что его скорости позавидовали бы все отчаянные любовники, запутавшиеся в рюшках и застёжках наряда проститутки, которых стоило бы поискать — в двадцать первом веке женщины этой профессии мало времени тратили на приготовления к свиданию. Но Михаил об этом не узнавал самостоятельно — так говорил его близкий друг, пустившийся во все тяжкие. Итак, паспорт. Он раскрыл его и немного нажал на его края. Снова перед ним это восхитительное лицо, в меру строгое и собранное, такое, какое должно быть на документе. Она недавно сменила его. Но кто она? Эти светлые волосы, эти голубые глаза, пухлые губы. Не хочется смотреть — хочется читать, но что там написано? Евгения. Нет, пускай не Евгения. Что значит оно? Благородная. Отчество красивое, ей подходит — увы, это всё, чем наделил её покойный отец. Её, эту нежную душу. И фамилия какая... Соответствующая. Соколову казалось, что он бредит, однако, не думая, не соображая, не гадая, он тотчас же крепко обхватывает паспорт, словно собравшийся биться за него, и идёт назад — нет, он бежит — огибает повороты, отодвигает голые ветви плодовых деревьев, обходит стороной лужи, затем быстро открывает автомобиль, заводит мотор и едет, выдавливая неистово педаль газа. Нет, не к Жене. Ему пора домой. Он же устал. Впрочем, иногда человека стоит пожалеть лишь за то, что он устал. Нельзя мириться с тем, что всё тело ломит, а на душе творится мрак. Вот бы прижать к себе беднягу, вот бы обласкать его лицо – а потом к нему на грудь и спать. У Ольги Щербаковой не было никого, кто мог бы её пригреть, никого, кроме мамы. Но мама зачастую отказывалась от простых объятий, лишая дочь единственной возможности ощутить собственную нужность. Каждый вечер, приезжая домой после работы — после сложного спектакля или после тяжёлой репетиции — она встречалась со взглядом родных глаз, полных осуждения и непонимания. Что-то в этом было похоже на разочарование, и Оля знала — мама никогда не признает гениальность её профессии, не испытает тот же восторг, какой поглощает её дочь всякий раз, когда та выходит на сцену, произносит вступительное слово, ещё дрожит, особенно если это — премьера, а после погружается в шквал оваций и вдыхает аромат цветов, что преподнесли ей благодарные зрители. Всё из этого для её мамы было ничем — обыкновенным хобби, не приносившим никакой пользы обществу. Как же она ошибалась!.. Сколько фантазий расцветало после того, как ей вручалась главная роль, сколько импульсов пробегало вдоль молодого тела. Это было сравнимо с первым в жизни поцелуем — не внимая богатому опыту Оли, она к каждой пьесе относилась с особым трепетом. В последнее время она уже перестала приглашать мать в театр — она всё равно не пришла бы. «Иоанна Римская: Женщина на вершине мира» — это то произведение, которое всерьёз сумело отпечататься на сердце и покорить душу. Оля волновалась, переживала, неугомонно работала над дикцией и пластикой, читала книги о католичестве и нравах того времени, собирала волосы в изящные причёски, чтобы поделиться впоследствии своими идеями с гримёром, ведь только она сама знает, как ей лучше. Вернее, как было бы лучше её Иоанне. И если мать не поддерживала её в этом, то отец, наоборот, всегда был рад поглядеть, как работает его Оленька. Летом, когда только начинались репетиции, она вернулась в Волгоград буквально на пару-тройку дней. Семья встретила её радушно, только вот Кира Александровна выглядела недовольной и крайне опечаленной. Поужинав, они разошлись по комнатам, словно возвращение дочери не было таким грандиозным событием, каким оно было несколько месяцев назад, в канун Нового года. — Ты всё маешься, — промурлыкал Фёдор Антонович, протирая руки махровым полотенцем; он едва приоткрыл дверь и высунулся оттуда с улыбкой, — спать уж пора. Девушка рухнула лицом между подушками и тяжело выдохнула в плед под собой. Спина болела, ноги, согнутые в коленях, онемели, голова отказывалась работать. Оставались считанные месяцы до самого главного события — открытия театрального сезона. В этом году они непростительно затянули с ним, выбились из общепринятого графика, позабыли о режиме. Зритель ждал, и они не могли не оправдать его надежды. — Я боюсь забыть слова... — призналась она, произнеся это сдавленно, так как её нос всё ещё упирался в диван, — впервые настолько сильно нервничаю. Мне никогда не доверяли главные роли. Причём столь серьёзные. Пьеса страшная с психологической точки зрения. Вдруг что-то пойдёт не по плану... — Мне казалось, что вы всегда работаете без всякого плана. Ты же актриса — прочувствуй каждый момент! — Фёдор Антонович, грузный мужчина небольшого росточка с заметной сединой на висках, выглядел, как смазанный маслом блинчик, он был действительно горд за то, какой сосредоточенной и ответственной она выросла; он прошёл в её комнату, перешагивая через высокие стопки книг. Шкафы полнились ими, и, не имея дополнительных полок, Оля начала ставить их прямо на пол. Однако, утром отец пообещал что-нибудь придумать. И придумал — выволок из гаража старенькую этажерку и дал слово, что уже завтра, после работы он отполирует её до блеска и покроет лаком. — Так-то да... — усмехнулась Оля, приподнимаясь, — но порой невозможно совладать с эмоциями. И они выходят из-под контроля. В театре меня все поддерживают, дают советы, наставляют и утешают, а я сжалась, как ёжик, и ничего не могу с собой поделать. Ненавижу, когда на мои плечи ложится такая ответственность. Сразу хочется сбежать. — Не такому я тебя учил, Оленька, — огладив пышные усы, подметил Фёдор Антонович, и взял девичьи руки в свои, оставив полотенце на краю дивана, — ну-ка, погляди на меня, — она с улыбкой повиновалась, — ты у меня самая лучшая, самая талантливая, самая необыкновенная. Какой огромный путь ты проделала, а ведь когда-то только стишки в школе наизусть читала. Вспомни только про кошку. — он подмигнул, Оля засмущалась. — Нет, папа, ну, что ты... В самом деле... Не помню я уже никакую кошку! — смех выбился из её груди, когда отец принялся её щекотать и заговорщически проговаривать строчки из детского забавного стихотворения: — Кошке снился страшный сон, будто кошку слопал слон... И она принуждена жить в животике слона! — потом мужчина потянул её за сгиб колена и дёрнул на себя, обхватил вторую ногу и стал катать дочь из стороны в сторону по дивану. Она заливисто хохотала, иногда возмущалась, ведь папа мог порвать или помять листы сценария. Но какая разница, когда так весело? Сколько себя помнила Оля, с отцом ей всегда было хорошо. Он радовал её неожиданными подарками, хвалил, лелеял, почти сдувал пылинки и крайне редко ругал. Мама в отличие от него сегодня казалась ей чужой, далёкой, холодной, хотя они всегда жили с ней душа в душу. Иногда она слышала, как ругаются родители и старалась после такого лишний раз не попадаться на глаза ни к одному из них. Ей хотелось верить, что если она сама об этом прекратит вспоминать, то создастся впечатление, что в их семье всё хорошо. Но ведь так не бывает. Можно верить в сказки и надеяться, что они когда-нибудь придут и в твою жизнь, но нередко эти грёзы сводят людей в могилу. Почему-то все, кого она знала, утверждали, что любовь живёт три года. Она бы назвала это глупостью, если бы эта теория не находила подтверждения. Её мама и папы не ценили друг друга как супруги – они постоянно находили что-то дурное в характере, поведении и даже внешности. Михаил Алексеевич и Татьяна Васильевна, её замечательные коллеги, также страдали. Весь театр был в курсе их непростых взаимоотношений, в которые была нахально втянута её хорошенькая знакомая. Марина и Андрей, Владимир Владимирович и его жена… Не было стабильности в их браке. Они все время от времени пронзали супругов ножом, проделывая огромную дыру. — Пап, а ты любишь маму? — спросила Ольга задумчиво, глядя на рассыпанные по полу листы бумаги. Было видно, что Фёдор Антонович тотчас же изменился в лице. Он взял полотенце, стала перебирать его ниточки, пальцем касаться орнамента, вышитого по краям ткани. — Конечно. — ответил он не сразу, и девушка ему не поверила. Она знала ответ на свой вопрос, который находила его риторическим. Ей бы очень хотелось, чтобы отец ей не солгал в это мгновение, но по выражению его лица, по тому, как именно он произнёс это несчастное «конечно» было ясно – нет, он не любит свою жену. Она ему надоела, приелась. Наверное, первые чувства на фоне семейной жизни, ставшей рутиной, выглядели прекрасными, как цветы. Ты тонешь в человеке, готовый расцеловать его сердце. Тебе в радость видеть его каждый день. Но когда дни превращаются в годы, насыщенные столкновениями мнений, вся прелесть исчезает. — Если бы любил, ты бы купил ей сегодня мандарины… — Ольга пожала плечами, собирая сценарий, — ты покупаешь их каждый вторник, потому что тебя отпускают пораньше, и ты успеваешь до закрытия ларька с фруктами напротив музыкальной школы. Что-то сегодня пошло не так, верно? — Твоя мама сказала, что ей надоели мандарины, — отец промолвил это тихо. В груди что-то сломалось. Нет, папа, ей не надоели мандарины, ей надоел ты и твоё стремление наладить отношения. Девушка нервно сглотнула, борясь с желанием порвать листы на части. Отчаиваться было слишком поздно – они жили втроём, но как соседи. Она делилась яркими событиями лишь с Фёдором Антоновичем, потому что тот никогда не осуждал её, не бранил, не корил, — почему ты об этом спрашиваешь? Она не знала причины. Ольге просто хотелось вновь удостовериться в правильности той самой глупой фразы, становившейся девизом множества пар, когда окрылённых и блаженствовавших. Возможно, любовь её родителей прожила совсем не три года, а гораздо больше, ведь так часто и безосновательно ругаться они стали около пяти-шести лет назад. Люди старой закалки слабо представляли свою жизнь вдали от семьи ещё потому, что не были готовыми к глобальным изменениям. Сколько хлопот приносит бракоразводный процесс – не каждый согласится этим заниматься. Проще закрыть глаза на проблему и сделать вид, что это никак не влияет на личное благополучие каждого домочадца. Время шло, а Ольга только и делала, что постепенно угасала. В землю зарывались её стремления, чувства и желания. Она понимала, что никогда не встретит вторую половину, а если такое всё-таки произойдёт, то она познает ту же участь, что и все супруги в её окружении – любовь пройдёт, оставив на сердце глубокую кровоточащую борозду. В Шелехове не доставало родительского тепла. Единственное, что её грело, – трубы, к которым Щербакова прижималась ступнями тонких ножек, которые кутала в шерстяные носки. Здесь не было косых взглядов мамы, которая явно не любила причмокивания отца, между прочим ценившего её ореховый суп. В эту ночь ей не спалось. Она уже не читала по несколько раз сценарий. Ей было даже тошно о нём вспоминать. Стресс испарился, ей стало вообще всё равно. Она бы закурила, но делала это только на сцене. В комнате было темно – у неё их было мало – всего одна. Квартиру-судию было гораздо проще и дешевле снимать, да и в больших масштабах Ольга не нуждалась. На столе в чашке давным-давно остыл чай с не вытащенной оттуда заваркой, намотанной в пакетике на ложку. Она бы съела сейчас пирожное с шоколадным кремом, но оно так и осталось в пекарне ею не купленным. Она бы легла спать, но мыслей было так много, что не было возможности позабыть хотя бы об одной из них. Она бы позвонила Владимиру Владимировичу, если бы не её стеснительность. Она бы сделала что-нибудь ещё, чтобы отвлечься от непрошеной рефлексии, и сделала-таки – взяла телефон, потянувшись сначала за ним к столу и отъехав для этого на офисном кресле, не вписывавшемся в интерьер квартиры, стены которой были обклеены постерами фильмов ужасов. Она их обожала. — Спите? — без особого приветствия написала она Баранову и отложила телефон на подоконник. В такой поздний час нормальные люди действительно спали, однако Владимир Владимирович, по всей видимости, был одним из семейства сов. Ответ пришёл не моментально, спустя несколько минут, будто на её вопрос отвечали лениво и с неохотой. — Спал. — её словно поправили, и девушка поджала колени к груди, чтобы обнять себя, спасаясь от чувства неловкости. Значит, она его разбудила. Какая гадость! А вдруг он с женой, вдруг это вообще она ответила ей? Теперь уже любопытство вступало в игру. Ей захотелось распутать этот клубок загадок и разузнать, отчего в последнее время этот человек так добр по отношению к ней. Раньше он не замечал её в театре, так как им не удавалось поработать вместе. Ей, в основном, давали сказки, ему – спектакли крупной формы. И теперь, когда вот-вот случится её первый бенефис, он вдруг оказался так рядом, что стало неприлично приятно. — Я тоже спала. Вчера. — вновь отослала и отсела от подоконника, раскрутившись на кресле. Всё-таки это менее страшно – говорить с человеком и не видеть его лица. Сразу вспомнились книги о любви турецкой госпожи и простого янычара, что приходил к ней тайком, и они могли общаться лишь через ширму, которая скрывала ангельское девичье личико. Да, Ольга любила читать и читала много, но всё это было не то. По крайней мере, так считала мама, которая не принимала литературный вкус дочери, касавшийся исключительно амурных сюжетов. Далека была мама от того, чтобы уловить один момент – Оленька просто хотела узнать, сколько живёт любовь и способна ли она воскреснуть, когда двое решили её безжалостно погубить. — Что мешает лечь прямо сейчас? Время не детское. Завтра рано вставать. — Владимир Владимирович прислал ей сообщение спустя семь минут – она считала их с волнением, ломая себе пальцы. Схватив телефон, девушка пересела на кровать и быстро пробежалась глазами по строке состояния, не рискуя тотчас же открывать написанное внутри мессенджера. — Бессонница. Ничего не могу с собой поделать. Всё думаю о спектакле. И немного о Вас. — словно смущённая школьница, Ольга спрятала телефон под подушку и, закрыв ладонями рот, издала что-то наподобие мышиного писка. Стыд обуял её. Как она будет жить после такого? Как будет дальше работать? Он долго не отвечал и этим томил её. Она действительно извелась и, не найдя себе успокоения, вновь взглянула на экран, приподняв подушку. Именно в то мгновение, когда Щербакова решила проверить, не написал ли что-нибудь Владимир Владимирович, раздался звонок. Она подпрыгнула на месте от неожиданности. Дрожавшими пальцами она обхватила лазурный чехол и подняла трубку, чтобы не заставлять человека долго ждать. — Оля, ты чего? На часы не смотришь что ли или они сломались у тебя? — его голос, всегда бархатный, ото сна был хриплым. Актриса потеряла дар речи, замерев в немом испуге. Он, умевший правильно расставлять акценты и очаровывать интонацией, обволакивал её волнами мурашек на затылке, — Оля? — Владимир Владимирович, простите! — она постаралась придать собственному звучанию некоторую бодрость, но вышло худо, — не знаю, что на меня нашло. Я просто не могу уснуть. Столько всего навалилось… Очень плохо себя чувствую. Наверное, нехорошо вышло. Мало ли, что подумает… — Опять ты о ерунде думаешь. Перестань. Ты себя совсем измотала. До открытия, даст Бог, две недели, а то и меньше. Поздно метаться. — рассуждал он, будучи в лёгком полудрёме. Где была в этот момент его супруга, было неясно. Он распоряжался своей жизнью так, как считал нужным, и делал то, что ему никто не мог запретить. Оля нуждалась в этой свободе действий, но воспитание ей подобного не позволяло. Она перевернулась на живот, машинально скрестила ноги, почесав одну о другую. — Хорошо-хорошо, я немедленно отправлюсь спать. Только… Только ответьте на один вопрос. Пожалуйста. Всего один. И я Вас больше за эту ночь не побеспокою. — она мило прикусила нижнюю губу. И вправду, то, что она не могла видеть лицо Владимира Владимировича и его реакцию, делало из неё роковую красавицу, научившуюся-таки изящно флиртовать. — Щербакова… — растянутая гласная на конце её фамилии её будоражила. Ольга встала с кровати, снова подошла к окну, затем оказалась у зеркала, в котором отображались неяркие фонари ночного Шелехова и её тёмная фигурка. Ей хотелось запечатлеть в памяти то, с каким игривым выражением она смела болтать с этим мужчиной. Она хотела запомнить себя смелой. — Владимир Владимирович, Вы считаете меня привлекательной? — если бы она произнесла такое, глядя ему в глаза, её лёгкие немедленно лопнули бы, расплескав кровь по полу и испачкав пушистый бежевый ковёр. На конце провода послышался тяжёлый вздох. Плохой знак. Очень плохой. — Оля… — пауза ударила её молотком в висок. Она осела к батарее, надеясь получить тепло от неё вместо чьих-либо объятий. Пусть молчит, пусть ничего ей не говорит! Он же погубит её, он же лишит её размеренности, — ты красивая девушка, аккуратная, сообразительная. Любой считает тебя таковой. Моё мнение – это не показатель, конечно, для тебя, но в этом ты можешь быть уверена. — Думаете, в меня можно влюбиться? — Ты говорила, что вопрос будет только один. На второй я не имею права отвечать. Будь добра, отдохни. Я примерно понимаю, к чему ты клонишь, и не нахожу это хорошей идеей. Понимаешь, я не пример для подражания. Не эталон. Не уровень, которого все мечтают достичь и до которого не представляется возможным дотянуться. Я злой человек. Очень и очень злой. Тебе я кажусь авторитетом, но это лишь потому, что тебе хочется меня таким видеть. Ты не знаешь, какой я в жизни. Ты вообще обо мне ничего не знаешь. То, какой я на работе, и то, какой я дома, — разные вещи, несопоставимые, противоположные. Если на сцене я Дон Жуан, то в стенах спальни я среднестатистический вредный мужик, подверженный различным кризисам. Я курю, выпиваю, хожу по бабам – и это делаю я сам, а не какой-то мой герой. Ты спросила, считаю ли я тебя привлекательной? Оля! В тебе нет того, что есть во мне, — вселенской гадости, скопившейся в моих жилах за столько лет. Расцветай! Она слушала его так внимательно, что на мгновение ей показалось, что здесь, в этой комнате, что вот-вот погладит её по голове. И его такая внезапная искренность, больше похожая на исповедь, дала ей понять кое-что абсолютно важное, такое нужное её запутавшемуся разуму. Щербакова поняла, что такого человека она любить не сможет. Он слишком сложный, чтобы она могла в нём что-то поправить. Он такой, какой он есть, со всеми своими проблемами и бедами, дурными привычками и обидными шутками. Она согласна с ним дружить и даже уважать его, но любить... Для любви ей было необходимо научиться понимать в первую очередь саму себя. И пока она этого не сделает, Оля не сможет расцвести, о чём так отчаянно просил её Владимир Владимирович. Они поговорили ещё несколько минут — Баранов продолжал хвалить её и ругать себя, выстраивая кирпичик за кирпичиком стену между ними. И она эту стену не ломала — силы были, желание отсутствовало. — Доброй ночи, Владимир Владимирович! — пожелала Оля ему искренне, стягивая с ног носки в полоску. — Доброй, Оленька. Не забывай – ты лучик. — неизвестно, сколько вообще длился их разговор, но, когда девушка поставила телефон на зарядку, за окном уже светало. Когда наступало утро, всё обязательно становилось на своё место. Печаль сменялась измученной улыбкой. Появлялась возможность начать всё сначала – этакий второй шанс. Солнце плавно касалось краев горизонта, ложкой стучали в кружке. Потом аккуратно ставили её под краник кофе-машины и смиренно ждали, когда та соизволит порадовать хозяина живительным напитком. Скрипели полы, проминаясь под мягкими тапками, звенела посуда в буфете при каждом шаге. Самойлина кружилась на кухне, готовя завтрак, и напевала себе под нос услышанную вчера в такси песню, которая, увы, никак не выходила из её головы. Наливая тесто на сковородку и равномерно распределяя его по всей округлой глади, девушка то и дело поглядывала на часы, ожидая наконец услышать в соседней комнате шорох. Кирилл, оставшийся у неё на ночь, обещал ей встать ещё полчаса назад, но, прижавшись к подушке плотнее, чем было ранее, он лишь изредка что-то бурчал, когда Алла его звала или подходила к нему, чтобы слегка похлопать по лицу, плечу или спине. Она так устала за эти дни. Наверное, больше всех. По крайней мере, ей так казалось. Потому что пока все решали, любят ли они кого-то, помимо себя, она выполняла всю грязную работу за них – докладывала, у кого что происходит, причём ненамеренно, так, в своей лёгкой манере главной оптимистки. Иногда Алла не осознавала, как ею умело пользуются окружающие. Она не отдавала себе отчёта, когда соглашалась на огромное множество детских спектаклей и расцветала, когда ей давали главные роль в той или иной пьесе. Ей казалось, что она исключительная — особо одарённая и талантливая. Но дело было совсем в другом. Все знали, что Самойлина не умеет отказывать, что слово режиссёра для неё – закон и что она вообще рабочая лошадка, готовая брать на себя неподъёмный груз ответственности. Но это было не так обидно, чем то, что через неё коллеги решали свои внутренние конфликты. Если кто-то с кем-то повздорил, первой к обиженному посылали Аллу, чтобы она милой улыбкой и вкрадчивыми уговорами подготовила его к скорейшему примирению. Она любила болтать без умолку, обсуждать жизнь и шутить. Всем нравился её нескончаемый позитив. Она сама была светом, который нёсся на помощь людям. Но спустя время ей это стало надоедать. — Опять блины, — недовольно пробубнил Кирилл, войдя в кухню, потянувшись, — мы же вчера купили вареники. Их бы сварила. Почему даже её молодой человек не ценил всё то, что она для него делала с любовью? Алла встрепенулась, явно обиженная его словами, но от плиты не отошла – она выкладывала блины на тарелку, щедро мазала их маслом и сыпала сахар. — Завтра нужно будет вставать ещё раньше. У меня не будет времени приготовить полноценный завтрак. Так что, вареники очень даже не помешают. Нужно расходовать продукты с умом, чтобы никогда не сказать, что в холодильнике повесилась мышь. — рассуждала девушка предельно спокойно, снимая с плиты чайник и заливая в две кружки кипяток. Кирилл сел на табурет, массируя левый висок и упираясь локтем в стол. Прошлой ночью он спал плохо. Ему было слишком жарко, он ворочался, часто вставал, чтобы сделать глоток воды, затем ложился и смотрел в потолок в то время, как его девушка, обняв подушку вместо его сильной руки, мирно спала. — Ты обижаешься? — спросил он так буднично, словно для галочки, словно этот вопрос раздражал его своей нерешённостью. Алла вскинула бровями, явно не понимая, о чём он говорит. Она быстро остывала, так как не любила ругаться. Но Емельянов знал её слишком хорошо – она просто копила в себе негатив, чтобы в конце концов взорваться. Она поставила кофе перед ним и села рядом, внимательно осматривая его заспанное лицо. — Нет. С чего ты взял? Мне и не за что на тебя обижаться, — она погладила его руку, и он вздрогнул, вероятно, потому, что придремал, — но обижусь, если откажешься от блинов. Я сделала банановую пасту. Пальчики оближешь. — Нет-нет, я не об этом всём. А о Жене с Михаилом Алексеевичем. Получилось как-то... — Кирилл замялся, подбирая слова, — некрасиво. Мы не хотели тебя подставлять. Женя тебе доверилась, поделилась сокровенным, а я так жестоко выпытывал из тебя всю информацию, когда ты этого даже не замечала. Теперь я просто не могу представить, каково это, быть на твоём месте, когда ты преданно охраняешь чей-то секрет, а потом тебя насильно потрошат. Девушка тяжело вздохнула, собираясь с мыслями. Здесь он, безусловно, дотронулся до больного. Она, порядком уставшая от бесчисленной череды скандалов, однажды решилась на то, о чём раньше даже подумать не могла. И сейчас, обладая собственной тайной, она не хотела, чтобы и о ней узнали все. Она встала, отряхнула лёгкую рубашку шёлковой пижамы и вернулась к плите, где в сковороде перевернула блин, скорее всего, последний. После руки открутили крышку баночки с банановой пастой и поставили её рядом с кружкой кофе. Тихие шажки, плавные движения — лишь бы любимый не заметил её дрожь, лишь бы вновь не прочитал её мысли. — Это, по-моему, стало нормой. Ребята привыкли к тому, что я болтушка. До размеренности Щербаковой мне далеко, а до мудрости Екатерины Михайловны — вообще, как до луны пешком и обратно. Да, не скрою, мне неприятно, что даже ты воспользовался этим, но, увы, такова жизнь. Будет мне уроком. — в свой кофе она добавила молоко, но оно сию же секунду свернулось. Пришло вылить в мойку. — Говоришь так, будто обижаешься. Хотя... Я не удивлён. Я понимаю, что очень и очень перед тобой виноват. И мне стыдно, правда. Возможно, мне стоило тебя оградить от этого всего, чтобы ты не участвовала ни в одном из конфликтов... Но давай признаем, что по большей части эту кашу заварил Михаил Алексеевич. Если бы не его похождения... — Алла внезапно перебила парня, и тот умолк. — Нет! Не вини его. Никогда его не вини, — затараторила она, поддавшись эмоциям, захлестнувших её, — ты не был в его шкуре и не знаешь, как всё было на самом деле. Я не была близка с Женей, но она для меня сущий ангел. Мне жаль её. И мне так же жаль Соколова, потому что он тоже нуждается в любви, в светлых и искренних чувствах. Да, он не молод, да, он женат и, казалось бы, должен быть априори счастливым человеком, но мы не в состоянии увидеть его душу и заметить каждую рану, что нанесла ему нелёгкая судьба. — То есть ты считаешь, что изменять нормально? И что, если жена тебе надоела, то надо обязательно искать кого-нибудь, кто мог бы скрасить одинокие вечера? — Кирилл даже подавился кофе; внутри него что-то всколыхнулось. — Я... Я этого не говорила! Прошу заметить! — она замахнулась на него деревянной лопаткой и тут же бросила её на кухонный стол, — я имела ввиду, что каждый человек имеет право на счастье. И не нужно ему страдать и терпеть боль. Он свободен и не обязан возлагать жизнь на алтарь несуществующей любви. Давно было понятно, что Татьяна Васильевна за его счёт лишь самоутверждается. Всем хочется видеть рядом с собой солидного и привлекательного мужчину, от которого остальные дамочки просто без ума. Поначалу, я согласна, чувства, может, и были. Может, была и страсть, но со временем это проходит, причём только тогда, когда любовь не имела место быть вообще. Необходимо нечто сильное и сногсшибательное, чтобы удержать человека. А если ему плевать, он сделает всё возможное, чтобы уйти. — Ага, конечно, вот Соколов не ушёл. Что ж, ему не плевать тогда? Ты заблуждаешься, Алла. Помимо любви у человека имеется честь и долг. И это, я думаю, и держит его около Татьяны Васильевны. Хотя о первом компоненте он забыл. — Утверждаешь, что он слабовольный? — Нет! — Кирилл стал нарезать круги по кухне, активно жестикулируя, — я говорю о том, что он не знает, что такое любовь вовсе. Он не любит жену, не любит и Нежинскую. Он эгоист. Зациклен исключительно на себе. Он как чёрная дыра — засасывает всё, что плохо лежит. Да даже если и лежит хорошо — какая ему разница. И именно их нестабильные взаимоотношения подорвали репутацию театра, труппы, а также разрушили внутренний строй. Никто никому здесь полностью не доверяет. Ждёт пакость. И это ненормально. Девушка облизнула сухие губы, сжала кулаки так, что побелели костяшки, затем опустила глаза, и, когда подняла их, они вдруг оказались потемневшими. Емельянов вновь замолчал, нахмурившись. — Да, ты прав. Мы все погрязли в грехах. К сожалению, вряд ли что-то ещё можно исправить. Соколов виноват, Татьяна Васильевна виновата, Женя... Не знаю. Каждый поспособствовал тому, чтобы превратить «Лицедей» в богему в самом худшем значении данного слова. Никто из нас не святой. И это меня достало! Сколько бы я ни пыталась всем помочь, всем угодить, всех помирить, мои старания оставались незамеченными. По крайней мере, мне ещё никто за них не сказал спасибо. Я понимаю, иногда мне не стоило совать свой нос, но я в отличие от преобладающего числа наших коллег умею сочувствовать и понимать другого человека. Я умею сострадать и утешать. Только вот постоянно это выходит мне боком. «Алла, зачем ты рассказала? Алла, кто тебя просил?» — вот что я вечно слышала от всех, с кем была открыта и добра. Отлично, Кирилл, я загнала себя в угол благими намерениями. И, знаешь, мне надоело. Мне надоело работать там, где творится такая гадость! Господи, работать, Кирилл, ты слышал, что я сказала? Работать! Я уже не служу в театре, а работаю там, потому что мои мысли крутятся не о спектаклях, не об искусстве, а о взаимных претензиях друг к другу. Я думаю, как решить чужую проблему, вместо того, чтобы заниматься ролью. Впрочем... — Алла грустно усмехнулась, переводя дыхание, — это уже не так важно. После премьеры я уезжаю. Призналась. Сорвалась. Одичала. Снова рассказала всё, что знает. Заболело внутри всё. Закачалось. Напряглось. И лопнуло. Это было её терпение. Парень моргнул. Моргнул ещё раз. Затем, пребывая в некотором шоке, подошёл к Алле, обнял её за плечи, прижал к груди её голову, обхватив затылок. — Нет, я уеду. Я уеду и точка, — продолжала раскаиваться она, отталкивая его от себя, — у меня контракт с театром в Екатеринбурге! Я это сделала в тайне от всех. Я хочу начать всё заново! Хочу посвятить жизнь сцене, а не скандалам. Покровская в курсе, у нас с ней договорённость — я выступлю в «Иоанне…» и уеду через две недели. Больше ноги моей в «Лицедее» не будет! Я устала, Кирилл. Ты волен меня ненавидеть. Ты можешь прямо сейчас плюнуть мне в лицо. Но я хочу быть актрисой, а не арбитром. И она заплакала так горько, что у Емельянова сердце облилось кровью. Он видел её боль, в которой она была так искренне, что он пожелал убить самого себя, человека, не сумевшего предотвратить её мучения. Он всё обнимал её, расцеловывал лицо, просил взять себя в руки, но Алла не хотела его даже слушать. На плите сгорел блин. И она последовала его примеру – выгорела дотла. Не заботило её уже то, что им вот-вот нужно было спешить в театр, ведь опоздание на репетицию не прощали. Но зачем ехать туда, где царствует мрак? Где люди лишь делают вид, что ценят друг друга? Им ведь всем нужно лишь одно – быть в центре внимания и купаться в лучах славы. Алла не желает такой жизни – она родилась с мечтой нести радость в мир, дарить ему просвещение, исцеление, блаженство. Вот она отстраняется от Кирилла, заглядывает в его глаза как-то беспомощно, глупо, бесцельно. Он не может уловить её надлом – он даже не верит в то, что она и вправду приняла решение уволиться из их театра. Она же способна сказать всё, что угодно. Но отчего тогда так горько плачет? Отчего скулит и воет? Это грязь заполнила её лёгкие, и она просто вынуждена хрипеть и стонать. Человек порой не в состоянии справиться с эмоциями, особенно когда он скрывал их на протяжении долгого времени. Ему хочется наконец выплеснуть их, чтобы они больше не сводили его с ума. И если одним необходимо выплакать накопленные слёзы, то другим вполне хватает бокала игристого и душевного разговора. Татьяна сидела в кресле, закинув ноги на спинку рядом стоявшего стула. Её руки осторожно удерживали пузырившийся и кисло пахнувший бокал. В гостиной догорали зажжённые ещё ночью Людмилой, когда в её квартиру внезапно наведалась тётушка с чемоданом и громким заявлением о собственном разводе. Растерявшись, девушка тотчас же отменила свидание с Русланом, с тем, кто стал ей нравится до неприличия. Но с тётей Таней она, конечно, прекрасно провела время, откупоривая бутылку за бутылкой. Она ввиду молодого возраста была сражена алкоголем наповал и уже в середине их сердечной беседы перестала воспринимать вопли тётки, пока та то всхлипывала, то хохотала, то стучала по столу, вспоминая, как красиво начинались отношения с Соколовым и к какому бесстыдству они в конце концов пришли. Ближе рассвету женщина стала больше грустить. Она не была похожа на разгорячённую гурию, какой казалась ночью. Вместо шальной улыбки на её лице появилась тень сомнения — правильно ли она поступила, когда оставила прощальное письмо Михаилу, собрала вещи и отправилась к племяннице? Она столько лет держала его, умоляя ни за что на свете не покидать, но хлопнула дверью первой, в очередной раз показав своё превосходство. Это не он бросил её! Она не жалкая, не глупая, а довольно мудрая дама, способная анализировать собственные поступки, отдавать отчёт своим действиям. Ей ведь просто надоело — так или иначе это он решился первым на измену. А она лишь сделала то, что сделала бы любая другая на её месте. Она отомстила. Отплатила ему той же монетой. Татьяна должна быть горда за себя. Она уже не Соколова. Она Николаева. Даже звучит благороднее. По крайней мере, ей бы очень хотелось в этом себя убедить, чтобы никто не узрел в ней слабость, чтобы никто не имел дерзость обвинять её в неверности и чопорности. Наверное, как только они объявят о разводе, многие вздохнуть с облегчением. Действительно, их взаимоотношения сломали не только их самих, но и всех близких, тех, кто пытался помочь и кого в итоге пришибло ударной волной их конфликта. — Доброе утро, — в гостиной показалась худенькая шатенка со стаканом газированной воды, — ты ещё не ложилась? И пьёшь? Тётя! Тебе на работу сегодня. Да и мне тоже... Татьяна, приложив пальцы ко лбу, застонала. Ей хотелось остаться в этой комнате с лебедями на обоях на всю оставшуюся жизнь. Ей было неловко видеть Соколова, говорить с ним, взаимодействовать на сцене. Пусть роль у неё была в этот раз второго плана (она входила в состав массовки и играла и служанку, и гостью бала), она знала, что репетиция будет долгой — режиссёр планировал мучить труппу до позднего вечера, намереваясь использовать оставшиеся две недели в качестве последней возможности отшлифовать все ранее оставшиеся без внимания шероховатости. — Я уже большая девочка, Люда, какая разница, спала я или нет? Без тебя разберусь, что мне делать. Захотела — выпила, не захотела — не выпила. Ничего у меня не складывается. Ни в личной жизни, ни на сцене. — фыркнула Татьяна, опрокинув бокал и проглотив мигом последние капли шампанского. — Мы обе знаем, что это не так. То, что дядя Миша — кобель, давно было понятно. Надо было разводиться ещё тогда, как только ты узнала, что он от тебя гуляет. Не знаю, чего ты ждала. Извинений даже наипростейших не получила, — Людмила, по натуре добрая и мягкая, сейчас была необычайно строгой и гневной; она тарабанила пальцами по стакану и щурила глаза, негодуя, — и мне очень интересно, почему это роль отдали Шульц, а не тебе? — Ой, дорогая! Разве ты не понимаешь, как это всё делается? Театр пытается вернуть себе былую славу после длительного отпуска. Им нужны громкие имена и свежие лица. У нас Шульц со званием, а Щербакову знает половина Шелехова. Неудивительно, что я попала во второстепенные лица. Ничего. У меня свои поклонники имеются, которые после спектакля обязательно мне подарят цветы или хотя бы просто встанут с кресел в мою честь, — успокаивала себя Татьяна, пока не заметила на руке племянницы браслет из светлого янтаря, — я что-то у тебя такое украшение не припоминаю. Когда успела купить? И где? Людмила замялась. Проснулась её привычная стеснительность, из-за которой ей захотелось спрятать голову в песок. Она не любила делиться с кем-либо новостями, которые касались её ухажёров, пускай и редких. Сделав глоток воды, она смутилась ещё больше. — Ну, была вчера на выставке ювелирных изделий. И мне подарили, — девушка покрутила запястьем, на котором красовался блестящий браслет. Тётушка жестом подозвала её к себе, и она повиновалась, краснея, — как раз когда ты мне позвонила и сказала, что вот-вот приедешь ко мне, я была на свидании с одним очень хорошим молодым человеком. Он мне помог, когда в кафе случился форс-мажор. Потом мы стали общаться... И оказалось, что у нас много общего. — Знаю я этих очень хороших молодых людей. Это они поначалу такие: и цветы, и браслеты, и на руках носят. А потом – раз! И в койке с другой лежат себе, в ус не дуют, — её губы сделались трубочкой, что говорило о её нескрываемом презрении; но украшение ей действительно понравилось, — как зовут твоего спасителя? — Руслан, — бойко отозвалась Людмила, повеселел и расслабившись; она поставила стакан на кофейный столик и села в соседнее кресло, закинув ногу на ногу, — вообще ты знаешь, что я не со всеми твоими коллегами общаюсь. И не всех помню. Но кто бы мог подумать, что в тот день ко мне прибежит Измайлова с дочкой и начнёт с меня требовать только-только закончившиеся пирожные. Она, вероятно, тоже меня особо не узнала. И тут подлетает Руслан, рыжий и высокий, безумно очаровательный! Как он быстро всё решил — надо было видеть. Я время, естественно, зря не теряла. Решила познакомиться. И вот. Теперь гуляем. Что-то показалось Татьяне странным в словах счастливой племянницы. Как будто она тоже когда-то с таким парнишкой сталкивалась, но, увы, не в самые лучшие моменты своей жизни. Не тот ли это рыжик, что ходил хвостиком за девушкой, которая разрушила её брак? Она глубоко об этом задумалась. Мозг напрягся, пытаясь вспомнить всё настолько отчётливо, насколько только позволял его объём и развитие. — Ох, Измайлова... Измайлова может. Её хлебом не корми — дай покомандовать. Бедный Андрей. Как он её только терпит? — она усмехнулась, размышляя ещё и над тем, как все эти годы её также терпел Михаил, — очень мило со стороны твоего Руслана было за тебя вступиться. И что ж он, чем занимается? Где учится или работает? — поинтересовалась женщина, гладя тонкую ножку бокала, — или он тебя пока просто подарками заваливает? — Там, если честно, какая-то мутная история. Он хотел поступать куда-то в правоохранительные органы, но за месяц до этого с кем-то подрался. Но я его не осуждаю! Он защищал честь своей близкой подруги. У неё, кстати, есть сынок маленький. Годика три-четыре ему. Но она сейчас в Москве живёт, Руслан обычно к ней ездит, чтобы помочь, чем может. А так, она на выходные приехала в Шелехов, к нему в гости, вот он с этим мальчиком ко мне в «Ням-ням» и попал. — полная влюблённости, Людмила рассказывала о понравившемся парне, прикрыв глаза и мечтательно вздыхая. В её фантазиях он представал пред ней настоящим героем, готовым спасти всякую невинную душу. Но у её тётки на этот счёт были иные мысли. Она нахохлилась, сжав бокал так, будто собираясь его разбить о подлокотник. Она ощутила, как стучит её сердце — нехорошо. Обычно после такого люди падают в обморок. Слишком всё было похоже на правду, словно случилось то, чего она всегда боялась. Неужели её Люда серьёзно сошлась с тем самым Чернышевским? А если сошлась, то для чего? Неужели она ему так нравится? Это ладно. С этим она разберётся потом. Обязательно разберётся. Но если это Руслан, что сломал однажды её супругу нос за то, что тот обесчестил его подружку, то, может быть, ребёнок, о котором только что сказала Люда... Женщина шумно выдохнула округлившимся от шока ртом, утёрла подбородок; морщины на лбу задвигалась. Этого просто не могло произойти! — Скажи мне, ты знаешь, где живёт этот твой Руслан? — спросила она нервно. Её голос дрогнул, и она почти осипла. Людмила удивлённо взглянула на неё исподлобья. — Ну, примерно да, знаю. А что такое? — Ещё вопрос. Его фамилия... Ты знаешь его фамилию? — в её глазах появился огонёк надежды. Боже! Хоть бы она ошиблась! — Что за допрос такой с пристрастием? Тётя Таня, что на тебя нашло? Никогда особо не интересовалась моей личной жизнью, всё об Алевтине пеклась, а тут как с цепи сорвалась, — она, пребывая в некотором изумлении, только и могла делать, что быстро хлопать короткими ресницами, — успокойся. Он нормальный парень, без вредных привычек, спортсмен, сейчас на юриста учится. Всё будет хорошо, не переживай! — Просто назови мне его фамилию, не выводи меня из себя, Люда! — закричала внезапно Татьяна, швырнув-таки несчастный бокал на пол; мелкие осколки разлетелись в стороны и смешались с ворсинками ковра; племянница вздрогнула, — почему так сложно сделать то, о чём я прошу? Ничего сверхъестественного же! Фамилия и всё, Господи! — Чернышевский! Чернышевский, Чернышевский! — повторила Людмила несколько раз, потрясённая бурной реакцией тёти. Да, та признавалась взрывной и неуправляемой, но она не думала, что даже такой, казалось бы, простой вопрос заставит её так страшно разозлиться. Для Татьяны произнесённая фамилия стала смертной казнью — всё сошлось. Значит, Нежинская не только спала с её мужем, но и родила ему ребёнка. Она подарила ему то, о чём он свято умолял и её. Она исполнила его самую сокровенную мечту. Миша всегда хотел детей. Он любил собственную племянницу и бережно относился и к её девочкам. И вот, чудо случилось. Знает ли он? Знает, почему нет? Такое он бы ни за что не пропустил. Он горел этой идеей все годы, что они провели вместе. Ненависть её пожирала. Как он мог? Как он мог с ней так поступить? Она винила себя, презирала его и не могла совладать с чувствами, переполнявшими её в это мгновение. В нос ударил аромат детской присыпки и молочной каши, перед глазами замелькала карусель из картинок, изображавших коляску, ходунки, погремушки. Всё это было у него. И всё это она не могла ему дать. Даже здесь её обошли. — Я раскрою тебе один секрет, Людочка, — приторно начала Татьяна, складывая руки на груди, — твой Руслан – это один из друзей Нежинской. Помнишь такую особу? Юная, доверчивая, глупая… Мишке было легко затащить её в постель. Да любая за ним готова была идти на край света. Жалко, что они не знают заранее, какой он в жизни. Им нравится то, какой он на сцене. Харизматичный, жаркий, завораживающий. Никто не видел его болеющим и немощным, никто не бежал в аптеку за леденцами от кашля для него, никто не зашивал ему носки. Это делала я, казалось бы, чтобы сделать ему приятно. А получилось так, что мои старания оценила какая-то соплячка, которая, как он мне сказал, поняла его душу! Представляешь? Она его поняла, а я за столько лет – нет, всё никак. — Послушай, ты ошибаешься. Руслан никак с этим не связан… — начала защищать своего кавалера Людмила, но тётя её даже не слушала. — А ведь всё началось с его родителей. Я была такой наивной, когда надеялась, что благодаря не особо большой разнице в возрасте смогу с ними подружиться, найти общий язык. Но эта гадость, Таисия Никитична, крыла меня, как только умела. Люда… Люда, я прошу тебя, не связывайся ты с этим человеком. Умоляю! — женщина взяла её руку и стала шустро ею трясти, — они и тебя погубят! — Зачем тебе его адрес? Для чего тебе вообще лезть в мою жизнь? То, что произошло с тобой, никак меня не касается! — воскликнула девушка, выбираясь из хватки; она вскочила с кресла и попятилась к двери, стараясь не наступать на ковёр, в котором теперь пряталось множество осколков, — Соколов – предатель. Но и ты виновата в вашем разводе тоже. Посмотри на себя: какой неуравновешенной ты стала. Возьми себя в руки! Ты была просто шикарной женщиной, уважаемой, всеми любимой. Твою работу ценят. Ты замечательный режиссёр. Сосредоточься на искусстве! Хватит гнаться за мужчиной, который тебя растоптал! — Ты до сих пор не поняла? Нежинская родила ребёнка от Соколова! — Татьяна заходилась от гнева, явно раненная в самое сердце, — адрес. Люда, просто скажи мне адрес. Я хочу посмотреть ей в глаза и убедиться в том, что это правда. Я не хочу больше знать этого человека. Но мне важно поставить эту последнюю точку. Я ничего плохого никому не сделаю. Вот тебе крест! — она и вправду перекрестилась, однако Людмила ей не поверила. Ей стало безумно жаль родную тётушку, которая, возможно, была с ней менее ласковой, чем с её младшей сестрой, однако она не могла больше наблюдать за тем, как та медленно уничтожала себя. Она пыталась быть стойким оловянным солдатиком, да и тот ведь растаял. Ей пришлось исполнить желание Татьяны – и она назвала адрес Чернышевского, какой выучила во время их первой встречи. Он, потерявший голову, был слишком открыт по отношению к ней, и это сыграло с ним злую шутку. Руслан всегда был добрым. Его редко замечали нервным или напряжённым. Таковым он бывал только с теми, кто был готов принять его некоторую неустойчивость. Он часто ссорился с Женей, которую вовсе не хотел обижать. Он просто хотел уберечь её от всякой боли, спрятать от жестоких людей, а она, как мотылёк, слишком любила плясать у открытого пламени. Не слушала его, спорила, сопротивлялась. Он ведь так её любил, так ею дорожил! И всё впустую. Она непокорная – она поклялась любить Соколова. Не помогло и свидание с загадочным юристом. Наверное, с самим адвокатом дьявола – если бы Клюев был актёром, амплуа антагониста ему бы подошло безукоризненно. Она ничего о нём не знала и, на удивление, не спешила сближаться, как это было, например, с Соколовым. Девушке понравился вчерашний вечер. Впервые за долгий период у неё получилось немного эмоционально расслабиться, но влюбиться не вышло. Семён мог бы стать неплохим другом, но никак не идеальным партнёром. Было в нём что-то, что её отталкивало. Лёжа в постели и слушая, как забавно сопит Лёвушка, Женя размышляла, какими бы были её отношения с этим загадочным человеком. Он бы, конечно, увёз её в Петербург. Там красиво. Она, правда, была там всего один раз – ездила с Александрой на гастроли по особому приглашению. Они бы жили в его квартире, она бы готовила обеды, на которые он бы не являлся, отговариваясь от них тем, что успел перекусить в ближайшей пекарне. Она мотнула головой. Глупости! Повернувшись на другой бок, Женя потянулась всем телом, пока не прошипела сквозь зубы – свело правую ногу. Пришлось подниматься. День начинался стремительно. Осторожно спустившись с дивана, чтобы ненароком не разбудить сына, она первым делом направилась в ванную комнату, где, приняв душ, привела себя в порядок и морально подготовилась к самому сложному – окончательным сборам. Сегодня она навсегда покинет Шелехов. Больше ничто не сможет заставить её вернуться сюда. Этот город дорог её сердцу. Но, оставшись здесь, она потеряет возможность развиваться. Прошлое поглотит её. А она хотела лучшей жизни. Может, не для себя, а для Лёвы. Для своего сладкого львёнка. — Ты сегодня рано, — в дверном приёме показался Руслан, и Женя вздрогнула от неожиданности, не успев до конца расчесать платиновые волны на голове; он в это мгновение поправлял мятую футболку на теле, уже, скорее всего, опаздывая, так как девушка привыкла видеть его опрятным, — я на пары. Но с последней уйду. Заеду в магазин, возьму что-нибудь тебе вкусненького в дорогу. Лёвке, может, игрушку новую куплю. — Только не игрушку. Он и так рад без памяти твоего паровозу. Саша нас скоро выселит. Вся квартира в игрушках. Не надо его баловать. Иначе в будущем от этого могут появиться проблемы… — она вдруг улыбнулась, — но, если очень хочется, я не против. Всё-таки больше он в Шелехов не приедет. По крайней мере, до того момента, пока не станет самостоятельным и независимым. Она вышла из ванной и, подойдя к другу, поправила закатавшийся рукавчик футболки. Он расплылся в улыбке и вдруг её обнял. Женя засмеялась, но всё так же тихонечко, чтобы не проснулся раньше времени Лёва. Она хотела успеть приготовить завтрак, уложить наконец все документы, чтобы в течение дня съездить кое-куда ещё. Эта идея возникла у неё спонтанно – и она пока даже не могла на неё решиться, но знала, что необходимо сделать это, чтобы распрощаться с Шелеховым окончательно. — Больше не приедешь? — Руслан выдохнул горячим воздухом ей в плечо. Она отстранилась от него, опустив глаза. — Никогда. — отчётливо ответила Женя и отправилась на кухню, где немедленно закурила, приоткрыв предварительно окно. Парень, уже не поворачиваясь к ней лицом, прошёл в прихожую, где стал обуваться в кроссовки. Он видел издалека, как умело хозяйничает в его квартире подруга, как она вертит в руке венчик, как нарезает колбасу и опускает её в кипящее масло. Она готовит омлет – он бы сейчас от него отказался. Или от неё? Он запутался. — Если я сейчас уеду, ты же не станешь пускать всяких животных? Я понимаю, ты не виновата, но это всё-таки моя квартира, и мне не особо приятно осознавать тот факт, что здесь топтался Соколов. — она ничего не ответила. Она знала, что если даст ему слово, то поступит в точности наоборот. Бессмысленно обещать то, в чём ты не уверен. А Женя, как бы ни хотела ненавидеть Михаила Алексеевича, всеми фибрами души тянулась к нему. Когда входная дверь закрылась и ключ в ней провернулся, девушка села на табурет, ожидая, когда омлет будет готов. Выпуская из рта облачка дыма, она вспомнила о том, что довольно давно не проверяла телефон на наличие звонков и уведомлений. Когда включила его, то просто ужаснулась – Саша и Вероника с ума сходили, пытаясь добиться ответа от общей подруги. От количества их сообщений и пропущенных она даже закашляла. И, не придумав ничего лучше, экстренно стала перезванивать – в первую очередь Милославской, так как вторая могла находиться всё ещё в пути. Отсчитывая гудки, Женя представляла, какую обиду могли затаить на неё девочки. Конечно, она ведь всегда думала только о себе. Или так о ней лишь говорили… На конце провода завозились. Она прижала телефон к уху, бросив сигарету в окно. Курить больше не хотелось – нервничая, Женя только кашляла без умолку. Потом выключила газ и села обратно на табурет. — Алло? Алло, Женя? Ну, слава Богу! — взволнованный голос Саши, обычно мелодичный и волшебный, напугал Нежинскую, и она, тяжело вздохнув, тотчас же принялась объясняться, чтобы предотвратить возможную ссору. — Саша! Прости меня, я здесь совсем замоталась! Не видела ни одного звонка – ни от тебя, ни от Вероники, прости, прости! — щебетала она виновата, будто дитя, — как ты? Что случилось? — Ты заставила нас поволноваться, Нежинская! Мы едва не потеряли рассудок. Я уже собралась всё бросить и к тебе ехать. Ты хоть понимаешь это? Можешь себе представить, какие ужасы я уже себе надумала? А как я себя накрутила? Если ты там рандеву устроила, то, будь добра, сообщай о таком сразу, а не спустя миллионы лет. — Саша впервые была настолько напряжена. Её буду колотило изнутри. Жене стало так стыдно, что она едва не решила расплакаться. — Прости, я просто… Тут событие за событием… — Да что ты! У нас здесь тоже не курорт, знаешь ли. Ты невыносимая! — наверное, если бы не расстояние, певица задушила бы подругу на месте, — ладно. Ладно! Я спокойна. Нет! Я постараюсь быть спокойной. Сегодня ты выезжаешь, я надеюсь? — Женя кивнула так, словно это могла увидеть собеседница, — и что ты молчишь? Ты опять передумала? Я тебя прибью. Я только что буквально встретила Яковлеву. Она мне всю плешь проела твоей пропажей! — Вероника уже прилетела? Она же помнит, что ехать в Шелехов не нужно? Я завтра возвращаюсь! А она с тобой сейчас? — девушка прислушалась – в соседней комнате заходил по полу малыш. Лёва проснулся. Пришла пора выкладывать омлет на тарелку. — Нет, к счастью. Ты же знаешь, мы с ней почти не ладим. Она поехала в гостиницу. Пожаловалась мне, что перелёт был сложным, хочет отоспаться. Но! Позвони ей, ради Бога, после обеда, побереги её нервы. Мои-то – ладно уж, я привыкла. — Жене показалось, что Милославская улыбается. Но как-то слабо, измученно. — Саша, как Яков Николаевич? — этот вопрос поставил её в тупик. Наступила тишина, весьма болезненная, которую проживать не хотелось вообще. — Всё… Всё стабильно. Он грубит мне, сопротивляется, но я боюсь, что всё гораздо хуже, чем кажется. Он многое недоговаривает, скрывает, чтобы меня не расстраивать. В общем, мне без тебя очень сложно. Пожалуйста, приезжайте поскорее. Я соскучилась. И Льву это передай! — захотелось её обнять. Женя себя возненавидела – видимо, люди были правы. Она и вправду эгоистка – уехала в родной город, куда клялась, что не вернётся, бросила близкую подругу один на один с такой бедой. Она не имела права отдаляться от неё. — Конечно! Завтра уже будем вместе, Сашенька моя! — Женя прошла в прихожую, где на полке красовалась её сумка. Она открыла её, чтобы вытащить паспорт и переложить его в чемодан. Не хватало ещё забыть его у Руслана. Она себя не простит, если задержится хотя бы на день в этом проклятом городе, из которого крайне тяжело выбраться. Не нащупав знакомую обложку, девушка перевернула сумку вверх дном. На пол выкатилось всё, что только можно, но ничего из того, что хотя бы немного напоминало паспорт. Ни-че-го. Её затрясло. — Женя? — Саша звала её, но она не слышала. Уши будто заложило ватой, смоченной водкой. Она металась: несколько раз выворачивала карманы пальто, вытряхивала сумку, поднимая даже подкладку. Потерять такой важный документ она не могла. Сначала даже безудержно захотелось обвинить в этом Соколова, но ведь она спрятала паспорт от него и взяла его с собой уже после того, как он ушёл. — Да? — Постарайся обойтись без неприятностей, ага? — упрашивала её Милославская. — Ага. Да. Да-да. Я постараюсь. — обещала она несколько сумбурно, ещё не осознав до конца, что неприятности только начинались.