***
Антону происходящее с ним последнюю неделю казалось глупым кошмаром. Хотелось сломать систему и закричать в пустоту, что он хочет проснуться, но не получается — он привык наяву держать рот закрытым. Мама сейчас оперативно паковала вещи и посуду в коробки и тихо материлась сквозь зубы — совсем не как омега и приличная женщина, но сегодня ей можно. Она сорвала голос, крича на отца, пока Антон в ванной боролся с кровотечением в носу и болью в затылке. Его подкараулили у школы коллекторы отца и он едва смог удрать, превратившись зайцем. Это было первое обращение — этому вообще стоило радоваться, ведь раскрытие своей звериной стороны помогало добиться баланса между телесным и духовным, но страх за свою жизнь и сестру не давал до конца это осознать. Какое дело до этого ебучего баланса, если ему в затылок час назад дышало дуло пистолета, а в кроличью спину чуть не попала пуля? Ладно-ладно, в него не стреляли — слишком уж рядом это было со школой. Но фантомное ощущение боли и холода чуть не заставило обратившегося Антона повалиться на снег с остановившимся сердцебиением. Более того, он едва успел добежать до дома зайчиком — у подъезда кости стало ломить и он обратился человеком: голым, напуганным, без очков. Не с первой попытки введя правильный код подъезда, он поднялся на седьмой этаж на лифте, вынужденный вытерпеть унизительный липкий взгляд взрослого альфы, с которым столкнулся у автоматически разъехавшихся дверей. — Ваше лицо мне давно знакомо. Мой отец застрелит вас в вашей семнадцатой квартире прямо в кровати, если потянете ко мне свои руки, — только и сказал Антон, щуря полуслепые глаза и молясь, чтобы его пустой (а может и нет) угрозе поверили. В лифте было тепло. Дома — ещё теплее. Мама открыла дверь и без слов укутала сына большим махровым полотенцем, попутно рявкая на Олю, чтоб не высовывала нос из комнаты, и на отца, разговаривающего с кем-то по телефону. Он вечно с кем-то разговаривал, но был ли в этом толк? — Отвезёшь нас в мой старый дом и съёбываешь из наших жизней, понял? — мамины последние слова, прежде чем её голос сорвался. Она выпила успокоительное, которое развела сыну в чае, чертыхнулась и пошла за новой порцией. Антон проглотил её, как будто та была самой вкусной газировкой в мире, и убежал в ванную: стресс и давление достигли высшей отметки. Засунув в кровоточащие ноздри ватные тампоны, он помыл руки и плеснул водой в лицо. Посмотрел на себя в зеркало. Антон был хрупким, почти смазливым юношей с необычной внешностью, но с твёрдым характером. Скорее всего, он был омегой — это скоро покажут анализы, но его тонкий запах, почти как мамин, слишком очевидно отдавал ванилью, чтобы быть приглушённым, как у бет, или смешанным с мускусом, как у альф. Антон не жалел о том, какой он — ему лишь самую малость обидно, что совсем скоро он будет вынужден постоянно защищать себя. Сам. Мама гонит отца, потому что хочет оградить детей от беды — и она права, она не может иначе, даже если полгода назад, как ребёнок, радовалась подаренным ей колье и песцовой шубке и целовала мужа в губы, гордо улыбаясь. Она знала, откуда берутся такие деньги и покорно доверяла своему альфе, который заверял, что «всё будет в порядке». Антон, ровно как и мама, ненавидел лжецов. Он ненавидел людей, которые берут то, что хотят, не глядя на последствия, которые кусают больше, чем могут прожевать. Отцовский характер порой был слишком неутомим: он не умел терпеть, принимать свои ошибки, приносить извинения; даже сейчас он лишь молча грузил вещи в машину и смотрел на старшего сына побитым зверем. Антону хотелось услышать извинения, утешения, ну, хоть что-нибудь отдалённо внушающее надежду и уверенность, а не страх. Но папа лишь забрал из его рук чёртовы коробки и погладил плачущую Олю по голове: — Нам очень долго ехать, солнышко. Мы не вернёмся в город в ближайшее время. Возьми побольше своих игрушек, — он сглотнул, когда дочка несмело обняла его ногу, пока брат и мама не увидели, и сел прогреть машину. Он недавно купил гелик. Думал ли он о том, что рискованно доверять бандитам? Думал ли он о том, что вести с ними дела не стоит, если у тебя есть большая семья? Они ехали целый вечер и ночь, пока не добрались до посёлка, который мама с детства называла гиблым местом и из которого так рвалась в большой город. Старый бабушкин дом находился на кромке леса, в отдалении от других домов и четырёхэтажек, словно забытый всем миром. Мама нервно кусала губы, глядя в окно, и впервые стала похожа на зайку, кем и являлась по сути. Отец, вскользь посмотревший на неё, чуть не удержался от того, чтобы взять её за руку и успокоить, но вовремя одёрнул себя: Карина слишком раздражена и расстроена, любое его действие будет воспринято в штыки. Антон был почти стопроцентным подростком-омегой, но это не мешало ему таскать тяжести наравне со взрослыми. Старые очки, припасённые на всякий случай, потели от его тяжёлого дыхания, но он упрямо нёс коробки в дом, направляемый уставшей, но желающей помочь Олей. — Тут порожек, не споткнись! — запищала сестра, слегка дёрнув брата за рукав. Антон улыбнулся себе в шарф, разрываясь от нежного чувства к своей почти десятилетней сестрёнке. Она такая крошечная, такая слабенькая, такая добрая. Просто невероятно, как такое существо выросло в окружении не самых добрых и приятных людей. Им придётся учиться в новой школе, будут ли они и здесь изгоями? Антон не переживёт очередных её слёз — ей достаточно реветь из—за разводящейся семьи. Дня четыре назад они уже подали заявление, но по какой-то причине им дали два месяца на раздумья. Антону грустно даже думать об этом, но теперь уж мама вряд ли даст мужу второй шанс. Не успел отец перевести дух, как Карина сложила руки на груди и ядовито выцедила: — Можешь идти, дальше мы сами. — Как я могу бросить вас? — попробовал он. — Где ты будешь работать? — Я найду свою старую подругу и что-нибудь придумаю, а теперь, будь так добр, вали отсюда. Борис засунул руку в карман новомодного пальто, выуживая оттуда что-то, чего подглядывающий в щёлку приоткрытой двери Антон не увидел, но услышал, как часто и сердито задышала мама: — Убери! — Это на первое время. — Ты говорил, что они отстанут, если ты выплатишь проценты, так какого чёрта ты даёшь мне эти проклятые деньги? — Карина, не спорь со мной! Я же сказал, что разберусь и вернусь! Зайчик зажмурился, когда увидел, как резко дёрнулась мужская голова от хлёсткой пощёчины: казалось, у самого в ушах зазвенело от боли. — Это тебе за Антона. Шубу и побрякушки я оставила на квартире, продавай, пропивай — делай что хочешь, но если эти ублюдки снова подкараулят моего сына или дочь и что-то им сделают — я загрызу тебя, Боря, ты слышишь?! Антон еле успел спрятаться в темноте коридора, чтобы отец, выскочивший из гостиной в холл, не заметил его. Антон молча смотрел, как тот обулся, долго мялся у дверей, словно хотел уже выбежать из неприветливого дома, но потом закрался в темноту, навстречу сыну: знал, что его зайчик слишком любопытный. Смахнул с его бледной щеки слёзы, чуть поправил на переносице старые круглые очки — тот и не заметил, когда успел заплакать. Отцовские руки были горячими, мелко дрожащими. Он молча вручил сыну свёрток, кивнул в сторону гостиной, мол, передай маме сам. И, не оборачиваясь, нарочито громко отбивая каблуками шаг, ушёл.***
Мама нашла работу в тот же день: ещё утром она оставила детей отсыпаться с дороги, а сама созвонилась со старой одноклассницей и подругой (в основном они сообщали друг другу, как поживают их дети или обсуждали какие-то проблемы, вот как сейчас), напросилась пекарем в её магазин; отбила и школьный порог, сунув крупную купюру в коробку конфет ассорти — неприветливый директор тут же превратился в улыбчивого и участливого мужичка, который согласился принять двух детей в школу на следующей неделе, невзирая на середину учебного года. Начало февраля не жалело людей и упрямо осыпало их снегом; она шла и шла, рассекая сапогами на толстых каблуках сугробы и матерясь сквозь зубы. Карина любила своего мужа, всё ещё любила, но он должен был сдержать своё слово. Он обещал, что всё будет хорошо и они в безопасности. Он идиот, но и она не лучше, раз так слепо верила. Целый год они жили, не зная денежных проблем: детей отдали в кружки, которые те хотели, напокупали техники и игрушек, вкладывались в дорогую машину, начали ремонт… Карина дошла до дома, облокотилась устало о покосившийся забор. Атмосфера уныния, укутывающая этот посёлок, отпускала её только в лесу, но там было опасно бродить — он манил будто вязкая трясина, мама не зря говорила, что его нужно срубить к чертям собачьим. Всех чувствительных по натуре существ, стремящихся к единению внутри себя или уже абсолютно отчаявшихся, он поглощал без жалости. Карину бы тоже поглотил, будь она слабее духом и душой. — Поплачу и пройдёт, поплачу и пройдёт. Ну соберись… — Петрова задушенно всхлипнула, впервые дав слабину. С детьми под боком она не позволяла себе и слезинки. Да, порой она срывалась на грубости, но тем не менее, она воспитывала их на своём примере, а именно — доказывала, что никакие проблемы не могут сломить человека, у каждого есть своё достоинство и гордость. Нельзя давать поблажки даже родным людям, потому что и они могут подвести — и навредить больше, чем самые заклятые враги. Она отряхнулась от снега на порожке и прошмыгнула в дом, не позволяя холоду ещё сильнее проникнуть в деревянные стены. Разделась, проверила угли в растопленной печи на кухне, принялась за уборку: отдраила старый холодильник, полы, подоконники. Нашла молоток, подлатала трёхногую табуретку. Включила воду — трубы старые, повезло, что не сгнили, но определённо требовали замены весной. Достала из коробки посуду, сахар, соль, масло и запакованную крупу. Глубоко вздохнула и начала готовить — это её успокаивало.