С тобой, без тебя не получится.

Павел застывает на месте, опираясь на дверной проём. Даже преследующее его весь день ощущение неправильности происходящего не могло, как он думал, привести к этому. Ну не случается так, что череда абсолютной бытовухи ближе к вечеру ставит перед фактом: на твоём кресле в почти бессознательном состоянии расселся герой всея Метро. Ну не случается же, ёлки! Он решает устроить себе небольшой мозговой штурм, даже несмотря на очевидную бесполезность этого действия. Воображаемая версия его самого становится на такую же воображаемую трибуну, и собирается с мыслями. Вдох, выдох. Начинает с азов — ничем сверхъестественным он сегодня не занимался; поэтому по какой причине ему на голову, а точнее под ноги, свалилось такое "счастье", было решительно непонятно. Разворошить в памяти весь день? Только если потребуется. Утром, после неглубокого сна, пошёл чистить ружьё — при такой жизни, вообще ничего необычного. Оружие лучше держать наготове. В обед, дело пяти минут — зашить дырку в кармане куртки, и в процессе найти в подкладке штук десять патронов. Обрадоваться, конечно! Поставить чайник на огонь — засыпать в стакан немного чая. Услышать шум на улице и пойти проверять? Это в любом случае его касалось, и не потому что Павел может чётко определить, что за дверью стая стражей, нет. И не потому, что что он прекрасно знает — в такую погоду они бы не стали задерживаться на одном месте без весомой причины. Навскидку — весомая причина это или хорошая, или лёгкая добыча. Но конечно нет, что за глупости вообще? Воображаемая версия самого себя прокашливается, и переворачивает листок с подготовленной речью на другую сторону. Ведь если поднимется ветер, снова придется вычищать с крыльца гору снега, вычерпывать воду из подвала... Именно поэтому он, вместо того, чтобы прислониться ухом к двери и определить масштаб стихийного бедствия, абсолютно логично берёт в руки ружье — а вдруг погода испугается, и не будет больше вставлять сосульки в колёса? Воспоминания приводят его в настоящее, к реальности, и вполне невоображаемым проблемам. Лицо Артема выглядит так, будто Павел на самом деле последние двадцать минут пытался спасти труп — его глаза широко открыты, а дыхания совсем не слышно. В воздухе уже несколько минут висит неестественная тишина, нарушаемая лишь звуками с улицы. Протяжно и тоскливо скулит ветер, прикидывается верным псом, с обманчивой преданностью и невероятной настойчивостью рвёт когтями дверь. Павел не дурак — даже на поверхности можно найти здания, которые ядерная мясорубка пожелала затронуть в меньшей степени, главное уметь и хотеть. А тут, какая удача, два из двух — и хочет, и умеет! Рассудок бьёт ложкой об кастрюлю; эхо собственных мыслей в самом деле заставляет Павла призадуматься. Может, Артём умер? Павел делает шаг вперёд — эксперимент, проверка, запоздалая реакция. Артём, до этого момента больше походивший на качественно отлитую статую, подрывается со своего места. Не умер. Он хотел бы пройти сквозь спинку кресла, а может и через весь дом сразу, однако, это уже какая-то утопия, он понимает. Понимает, и всё равно пятится назад, претерпевая за этим ожидаемую неудачу. Он едва не роняет на пол стоящую впритык к подлокотнику тумбочку, но этого чудом удаётся избежать. Выдох — То, чего не удаётся избежать, так это падения с неё абсолютно всех предметов. — Вдох. Ужасный грохот разрывает тишину в лохмотья, лязг металла по бетонному полу перебивает даже вой и рёв, доносящийся с улицы. Павел никогда не думал, что его жилище имеет настолько хорошую акустику, надо же! Он рефлекторно зажмуривается — белая железная кружка, повидавшая в этой жизни не меньше, чем он сам, с противным скрежетом прикатывается прямо к ногам. Артём подавлен и разбит — Павел угадывает это в его взгляде. Волей судьбы получилось познакомиться и с этими его эмоциями. Руки его, всё ещё слишком нездорового оттенка, напрягают полным отсутствием жестикуляции — за прошедшие несколько минут он так ничего ничего и не "сказал". В глазах Павла чернильным пятном расплывается мерзкое воспоминание об Артёме на Красной линии. Оно, кажется, написано прямо у него на лбу, поэтому и мужчина спешно вытирает его рукавом куртки. Он собирается поднять вещи с пола, но замечает резкое движение Артёма до того, как успевает что-либо предпринять. Возможно, Павел не желал этого, и это получилось рефлекторно, факт остаётся фактом: его правая рука молниеносно взлетает к кобуре, но так же резко останавливается. Холодное ощущение собирается на его спине тонкой пленкой, и Павел готов поставить свой револьвер, Артёму не хватает одного мгновения до чего-то, что он уже определил у себя в голове. Как канат, который натягивается до предела, и каждая секунда после — момент отсчёта, пока не услышишь треск верёвок. Павел решает не расшатывать и так не слишком крепкие нервы своего, он надеется, всё ещё не врага, и кинематографично поднимает руки вверх в знак безоружности. Он медленно наклоняется, не отрывая взгляда от глаз напротив. Один. Его рука тянется к патронам, большая часть которых рассыпана в радиусе нескольких метров, но лишь парочку из них Павел поднимает и кладёт в карман. Если хорошенько постараться, ситуацию в комнате можно потрогать руками, но Морозов всё никак не отыщет в себе это желание. Она кажется колючей, липкой и металлической, как тонкая проволока. Одно неверное движение — моргнуть, на миллисекунду прикрыть глаза. Два. Перед ним всё ещё лежат "Три мушкетёра", и дотянуться вслепую не представляется возможным. Он поддаётся вперёд на несколько сантиметров. Пальцы касаются корешка книги, следующим, что он видит, становятся буквы, выведенные на обложке красивым готическим шрифтом. Три. Он оказывается сбит с ног внушительным толчком к стене, явно не добирающим баллов по части неожиданности и несправедливости. Так и тянет съязвить что-нибудь вроде "теряешь хватку, Артёмыч", но в движении осуществить это оказывается гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд. Его куртка, безусловно, смягчает удар, но не искореняет сам его факт — по спине прокатывается малоприятное ощущение, и желание выдохнуть весь воздух из лёгких настигает Павла сразу же, как только его затылок касается поверхности. Артём, оказывающийся перед ним меньше чем за три прыжка, препятствует этому действию, приставляя блестящее жёлтым светом лезвие ножа в нескольких сантиметрах от его горла. Неожиданно для самого себя, его лёгкие обретают несколько дополнительных сроков годности, и он спешит воспользоваться этим удачным стечением обстоятельств. Он тратит силы на осознание происходящего и своего гнева — прощение, подаренное Павлу год назад, не отменяет всего того, что он успел сделать. Всего, что Артёму пришлось перенести после потери очередного попутчика, который казался ему другом, скачка через всё метро, политической интриги, которая едва не переросла в войну... После их сражения на Красной площади, в конце концов. И то, что пережил он, кажется чем-то ничтожно маленьким, что даже внимания иной раз не удостоилось бы. В подсознании возникают обожжённые балки, горящие живьём неповинные люди, хаос, заполонивший собой всё вокруг, после "гениального" плана красных на Октябрьской. Павлу катастрофически нужно разрядить обстановку, и он пытается выбрать одну из нескольких шуток, пришедших ему в голову за последние пару минут. "Не кажется ли тебе, что мой нож почему-то так часто приставляется только к моему горлу ?" "Любишь вспомнить прошлое? В прошлый раз мы остановились примерно на таком же моменте." "Убьёшь меня моим же ножом, Д'Артаньян? Я-то думал, мы с тобой мушкетёры..." Столько стоящих вариантов, ему даже неловко как-то. Павел собирается открыть рот, но кулак Артема врезается ему точно под лёгкие. Агония, всепоглощающий ужас и кошмар наяву, который он и его подчинённые устроили для невиновных мирных граждан, заставляет его ненавидеть всю эту ситуацию ещё больше, даже если она отзывается в памяти лишь жалкими урывками. Кажется, он взаправду не жалеет сил для этого удара, потому что Морозов сползает с пятна света, блестящего у него на зрачках, в огромную тень Артёма, на пол. Его лёгкие, судя по тому, как он дышит, готовы разорваться, что приводит спартанца в некое замешательство, и на мгновение ему даже кажется, что он поддаётся. Многие вокруг считали его умелым бойцом, но он не всегда мог соглашаться. Сейчас, так точно — не в этом состоянии. Однако и то, что творится с Павлом, тяжело назвать игрой в поддавки: его глубокий резкий кашель не выглядит чем-то наигранным. Артём ждёт пять, десять, пятнадцать секунд, пока Морозов восстановится, и думает что удушье, по странному стечению обстоятельств, настигает его излишне часто. Ему становится не по себе, когда это затягивается несколько дольше, чем он изначально планировал. Всё-таки, Артём не смог бы ударить настолько сильно, даже если бы захотел. Нож отправляет в футляр, а сам принимает собственное скромное предложение продолжить "допрос с пристрастием". Он тянет Павла наверх, и это ощущается расплатой той же монетой, с тем отличием, что Морозов делает это с куда большей лёгкостью и ненавязчивостью; Артёму же приходится приложить усилие, и чуть прокатить тело коммуниста по стене, прежде чем они возвращаются в изначальное положение. Теперь он держит его за воротник, и Павел немного обмякает. Он прочищает горло, но это не спасает его от того, чтобы звучать настолько отчаянно и хрипло: — Послушай, Д'артаньян... Он всё ещё держит руки на уровне лица и старается разрядить атмосферу, но это обращение застаёт Артёма врасплох. О да, это заставит его вспомнить всё, вытряхнуть из черепной коробки Павла и все воспоминания, связанные с ним. Просто плохие, откровенно ужасные, тёплые и приятные... В душе его саднит горечь и отчаяние, потому что мало кто хочет, чтобы весь разум вот так просто выпотрошили наизнанку одним лишь глупым дружеским прозвищем из прошлого. Это было не слишком обескураживающе или неожиданно, но заставило вернуться назад во времени. Он всё ещё слишком легко поддается Павлу, застревая на добрых пять секунд, которых с головой хватило бы, если бы он правда захотел с ним расправиться, и решил, допустим, поменяться местами. Отобрать нож, одним точным ударом повалить наземь, Чёрный прекрасно знает — это не составит ему никакого труда. Но он этого не делает. Ещё несколько секунд спустя его зрачки отклеиваются от точки, расположенной у Павла где-то в потрёпанном воротнике, и устремляются в глаза своего, он по-прежнему надеется, уже больше не врага. Ему хочется верить, что не он был тем, кто направил на него ту группу обезумевших коммунистов, но пока подтверждений этому нет. Всё-таки это Павел, у них ведь были хорошие совместные моменты, когда они не хотели друг друга поубивать. Синеватый лёд в зелёной радужке глаз напротив инородный, а суровый взгляд этих самых глаз заставляет Морозова невольно сжаться, и будь Артём чуть менее покалеченным, он бы точно заметил это. Но не замечает. Излишнюю внимательность сменяет разбор по пятнам — он буравит взглядом чужое лицо, цепляет особенные черты и ищет в них то, что видел раньше. И это Павел, несомненно, но не тот, за кого он себя выдаёт. За кого? Артём в процессе изучения. Перекрёстный шрам всё ещё очень ярко просачивается на коже, глаза кажутся тусклыми и поникшими из-за света лампы, а на щеках его виднеются несколько незнакомых спартанцу царапин. И на самом деле ему всё равно, насколько странным может показаться вся эта ситуация со стороны, потому что Морозов не препятствует. Напротив, даже не дёргается, когда его прикладывают щекой к стене, за секунду до, улавливая скольжение правой руки наверх. "Нож, в его кармане точно спрятан нож", — вырывается резво и отрезвляюще из глубин подсознания. Артёму сразу представляется тот самый, охотничий, с красивой гравированной рукояткой, который он видел лишь раз в руках Павла; ему всегда было интересно, откуда у него могла появиться такая ценная вещь? Подарок дорогого человека? Награда за успехи в службе? Удачная находка с поверхности или, может, обдуманная покупка? И хотя любопытство его не имело предела, сейчас все же важнее было не оказаться проткнутым насквозь. Он резким движением ловит чужую руку в воздухе, прижимая запястье коммуниста к бетонной поверхности. Артем может почти физически проследить, как его сердце, готовое на любое безрассудство, ухает особенно тревожным образом, но затем постепенно успокаивается, когда в полной мере ощущает отсутствие негативной реакции со стороны Павла. Он может без проблем рассмотреть черты его лица и сложить из них отсутствие угрозы. Толку с этого, конечно... Сердце всё ещё слишком резво для состояния, в котором он находится последние пятнадцать минут; прыгает в груди, глухо толкается в рёбра. Его дыхание заканчивается там, где начинается чужая щека, и это безусловно делает всё только хуже визуально, но по-другому он не сможет быть уверенным. Уверенным, что Павел не представляет угрозы. Всё кажется слишком фантастичным — он даже не сопротивляется, чёрт возьми! Артём ставит самого себя в абсурдное положение — нотка недоверия, звучащая в тихом дыхании Павла и завываниях ветра за дверью, проникает в подсознание. Шепчет не предоставлять ему свободу движений, и Артём соглашается. Он не сможет пошевелиться, даже если захочет. Но и Артём тоже — обе его руки заняты, и "говорить" ему банально нечем. "Кто-то тут собирался выведывать информацию, но этот кто-то явно не всё учёл", — эта мысль проявляет себя в их головах практически одновременно, но никто не спешит это показывать. "Говорить", если сказать по-честному (Артём прощает себя за этот глупый каламбур) — не слишком хотелось, но ему ведь нужно ответить хоть что-нибудь, раз уж довёл дело до этой точки. — Ох, я и не думал, что у спартанцев настолько странные предпочтения. В пытках. Эта фраза звучит скомканно, потому что ладонь Артёма всё ещё прижимает его щёку к стене, делая разговоры затруднительными для Павла. Хорошо, одной проблемой меньше! Теперь хотя-бы не придётся ломать голову над началом диалога, выбирая лишь один из кучи назревших за последние минуты вопросов. "Как ты здесь оказался? Как давно меня увидел? Зачем побежал спасать?" У Павла к разряжению обстановки был природный талант, пускай и реакция на результаты его действий частенько варьировалась в диапазоне от "какого чёрта ты творишь?" до "спасибо, как раз вовремя". Лишь только риторический, по всей своей сути вопрос "как ты вообще это придумал?", оставался неизменной частью любого из концов этой сомнительной шкалы. Рейнджер, наконец, освобождает Павла, и тот коротко кивает в знак признательности. Он разминает затёкшие шею и запястье, щёлкая суставами по очереди. Правая рука Артёма сгибается в локте: — "Конечно, как я мог забыть: на Красной линии отсутствие пристрастия к пыткам считается странным", — Артём дактилирует не слишком понятно, потому что мысли его всё ещё путаются, а сам он не успел толком согреться, но после "сказанного" Павел выглядит приятно удивлённым. Новообретенная возможность Артёма вновь использовать руки и быть полноценным собеседником радует их обоих. Однако, Чёрному не хочется затягивать их игру в гляделки: Павел, сам по себе, одна большая ностальгия, хоть от его прежнего образа не осталось ничего, кроме лицевых шрамов, да пары всё таких же ярко-голубых глаз. Он другой — его одежда другая, его волосы другие, его намерения? Тоже другие, раз его всё ещё не растащили на куски голодные стражи. Хмуря брови, Артем направляется в сторону выхода — за углом его встречает знакомая лестница, и от одного её вида к нему закрадывается неприятное ощущение. Встать-то встал, а как идти? Ситуация на улице за пятнадцать минут навряд ли изменилась, но оставаться Артёму решительно не хотелось. Впрочем, превратиться в сугроб — тоже. Вернувшийся из своих мыслей Морозов застаёт Артема на перепутье — он может поклясться, в его голове идёт тщательный подсчёт и взвешивание всех "за", и "против", но его намерения легко читаются даже таким не слишком эмпатичным человеком, как Павел. Рейнджер уже всё для себя решил, а ему остаётся лишь попытаться встать на его пути. Вообще, каким бы умелым противником Артём не был, у Павла почти не было уверенности, что он на самом деле сможет сейчас добраться домой. Не злорадство или превосходящая сила, нет, его просто собьёт с ног летящая по ветру балка или ещё чего похуже. Но кто как не Павел не понаслышке знает, что умерить пыл этого спартанца было ох как непросто. Он чувствовал эту его черту характера слишком хорошо — сам такой же. Мушкетёр же, блин! Однако последние несколько недель снежные бури стали настоящей проблемой в этом районе Москвы, не считая уже имевшихся стай стражей и высокого уровня радиации в окрестностях. Надо разворачивать этого героя на сто восемьдесят, а то строительство памятника в самом центре прогнившего райончика будет проблемой. — Артём, там снежное мессиво за дверью, а то вдруг ты не заметил. Взгляд, которым он провожает скрывающуюся за лестницей фигуру Павла, сложно было бы прокомментировать. Одно радует — остановить его, кажется, всё ещё можно, потому что шаги на какое-то время прекращаются. Да ну, к чёрту! Артём, несмотря на свой решительно настроенный вид, скорее всего не сможет встать без чужой помощи, если снова завалится где-нибудь на полпути. А надеяться на удачу в этом деле не приходится, слишком уж она непостоянна. Тишина длится удивительно долго, неужели одумался? Морозов решает "на всякий пожарный" проверить, не случилось ли чего, и между прочим очень вовремя. Артём снова теряет сознание. Павел, едва не спотыкаясь на первых ступеньках, с красочным эпитетом всё же успевает поймать рейнджера, когда тот почти превращается в бесформенный спальник. Потерпевший выглядит не слишком довольным развитием событий, но возражать в этом состоянии не смог бы, даже если бы захотел. Павел благодарен хотя-бы за то, что он не пытается, а то зная Артёма...! "И кто ж тебя так?", — вопрос вертится на языке и припекает нёбо, как после пары рюмок грибной водки, но всё та же воображаемая копия самого себя медленно помещает этот вопрос в раздел "до поры до времени". Всё-таки опрометчиво было ожидать, что хоть кто-нибудь в здравом уме будет радостно делиться своими слабостями с человеком, который едва не лишил жизни, перед этим подло предав, а после находился вне поля зрения больше года. А ляпнуть вникуда, поставить себя в глупое положение, и, самое главное, оборвать тонкую нить Артёмова мнимого спокойствия настораживающими расспросами было непозволительно. Чёрт знает, может снова полезет втирать его в стену? Проверять как-то не хотелось. Впрочем, ему больше не кажется, что Чёрный настроен враждебно, потому как он без приреканий позволяет снова усадить себя в кресло. Настороженно — вполне вероятно, но всякая враждебность в мужчине рассыпалась ещё до того, как нож был спрятан в футляр. Удар под рёбра? Всплеск эмоций, не более. "Я могу и сам о себе позаботиться, ясно тебе?", — да, он собирался показать это ещё возле лестницы, но руки Павла, кажется, слишком хорошо справляются с фиксацией чего угодно, будь то автомат или тело бывшего врага. Морозов анализирует "сказанное", но судя по его виду понимает не до конца. Диапазон жестов, которые он знает, не настолько широкий, и это вводит его в замешательство. Он ведь на самом деле хочет ухватиться за тот факт, что Артём пытается проявить инициативу. Спартанец оставляет за собой право подарить Павлу немного почвы для размышлений, и коротко машет рукой, призывая опустить ситуацию, считая ребячество недостаточно серьезной причиной для долгих разъяснений. Морозов отходит в сторону, ставит "Мушкетёров" на ближайшую полку. Его планы насчёт чая за последние полчаса нисколько не поменялись, хоть чайник теперь был скорее тёплым, чем горячим. На самом деле сейчас это волновало Павла меньше всего — то, а точнее тот, кто волновал больше всего, сейчас сверлил его спину обречённым взглядом. — Тебе стоит передохнуть, если ты понимаешь, о чём я. "Да ни в жизни. Некоторый печальный опыт в прошлом больше не позволит мне расслабляться в присутствии красного." Павел улавливает явное недоверие со стороны противоположного угла комнаты. Его можно отлично прочувствовать даже спиной, и это почти паутина, которая заполняет собой всё пространство между ними. — У тебя есть больее чем достаточно причин не доверять мне, Артём, — его голос звучит низко и обеспокоенно, словно Павла грызут какие-то внутренние пороки. — Но ты ведь и сам знаешь — если бы я хотел тебя убить, я бы давно это сделал. Обычно такие фразы не призваны служить утешением, скорее наоборот — конфликтов, которые еженедельно разжигаются из-за подобных речей в метро, было более чем достаточно. Но это другой случай — они оба понимают, что Павел прав. И оба знают об этом, чего Артёму, конечно, признавать не хочется. Мужчина отворачивается, и спартанец краем глаза замечает чайник в его руках. Павел серьёзен и непреклонен, словно гранит, даже если придётся говорить с его спиной. "Твоя неосторожность дала мне достаточно шансов, но видишь: я же ими не воспользовался", — он имел ввиду именно это, мелькает у Артёма в голове, и ему будто делают одолжение. Это осознание, принятие того факта, что человек, находящийся с ним в комнате, по какой-то причине настолько хорошо осведомлён о ситуации в его голове, выводит из себя похлеще настырных отморозков в тунеллях или доставучих тварей на поверхности. Между ними всего ничего — пара совместных путешествий, пара совместных битв, предательство. С какого же тогда чёрта он решил, что всё про всех знает? Если бы только Артём смог, в ту же минуту сорвался бы с отведённого для него кресла, ушёл куда глаза глядя, и к чёрту бурю! Лишь бы не здесь, лишь бы не тут себя чувствовать так глупо и неловко, когда все его намерения видно чётко и ясно, как под увеличительным стеклом. "Чёртовы разведчики!" Это заставляет его злиться ещё больше, на короткую секунду он возвращается к мыслям о побеге. Несколько секунд погодя, ему приходится признать поражение. Может стоило записать свой день в дневник или принять обет "молчания"? Мысли кажутся неуместными; оставаясь со сквозняком в голове, мужчина только отводит глаза в сторону и к своему огромному разочарованию понимает, что они закрываются. Под шумы за дверью и тихий стук ложкой по стенкам кружки он окончательно теряет контроль над телом, расслабляя пальцы на краях подлокотников и устраивая шею на собственном плече. Кресло слишком приятно и мягко обволакивает тело, Артём тонет в ощущении чего-то, что впервые за последние часы точно не нанесёт ему вреда. Сознание постепенно отключается. — Чай, Артём. В твоём-то состоянии— Он точно будет недоволен этой фривольностью в будущем, но сейчас ему нужно лишь несколько минут посидеть с закрытыми глазами. Всего пару минут... дать векам отдохнуть, а мозгу подарить небольшую передышку, да... Он не будет спать — он уверен, что контролирует это. *** Артём с трудом открывает глаза. Руки намертво привязаны ремнями, немеющие пальцы беспокойно дёргаются напротив крестца за спинкой стула. Прямой удар в челюсть выбивает из спартанца остатки гордости, затем сменяющиеся прерывистым дыханием. "Попасться так глупо, поверить, повестись на уловки..." По подбородку, прямо на воротник скатываются несколько капель крови. Она в тот же миг впитывается в тёмную ткань, рейнджер замечает это краем глаза, когда его грубо хватают за лицо: — Ты, гнида, всё мне расскажешь, все ваши пароли, шифры... Ты всё мне выдашь, — и зрение его мутнеет, перестаёт на чем-либо фокусироваться. Тяжёлое дыхание через рот вперемешку с красноватым оттенком его губ отпечатывается на костяшках Москвина ещё несколько раз. Знакомые декорации — Переговорная. — Я с кем разговариваю по-твоему? Может ты из непонятливых? — затылок Артема, обычно скрытый шлемом и высоким воротом куртки, оказывается вмазан в стену позади. Он готов поставить на то, что по ней сейчас, так же как и по его лицу, расползается кровавая каша. Мысли копошатся в голове, холодные и влажные, словно жирные черви, отравляют рассудок и ускользают от здравого смысла — из разума ещё не выветрился пыльный Большой театр, в котором они вместе с Павлом были несколько часов назад. Он хочет, нет, он нуждается в том, чтобы проветрить голову, потому что все его мысли заняты Театром. Павлом в Театре. Павлом в баре. Павла в дверях он замечает краем глаза, когда кулак Москвина влетает ему в висок, тёмная жидкость льётся из его головы и капает на пол. — Ты будешь говорить. Говори. Говори! Говори, тварь! Артём еле сдерживает кричащий своей несвоевременностью смех, пока из него ритмично выбивают слова, которые он никогда не сможет сказать. Капля за каплей. Удар за ударом. Весь Большой театр, от начала и до конца, был ни чем иным, как спектаклем специально для него. Он теряет рассудок, ему мерещатся вещи: лица ничего не значащих прохожих, ведущий, с первого взгляда похожий на бандита, наряженного в костюм, ряды одинаковых красных кресел. Его приятель, стоящий рядом с ним, всего в нескольких метрах от него, и, кажется, Артём ни разу не замечал, чтобы его взгляд был не приклеен к нему? Какое удивительное совпадение! Павел стеклянным взглядом сверлит его грудную клетку, приворяется, что не замечает, но Артём знает. Чувствует. Он ведь не может говорить. Он просто неспособен говорить, он не может этого физически. Павел знает. Павел знает его слова, знает жест для его дурацкого прозвища, он может им сказать. Но он этого не делает. Через дымку мутного восприятия он замечает, как Москвин выходит из комнаты, вслед за своим сыном, и его сменяет Корбут. Его внешнее спокойствие контрастирует с действиями — создаётся впечатление, будто прямо сейчас он не будет пытать с помощью неизвестных рейнджеру разработок и технологий, вероятнее всего украденных из Д6, а лишь пригрозит, в духе старых сказок из потрёпанных книг. Артём, сидя в комнате с многочисленными хирургическими инструментами, связанными руками и, как следствие, отсутствием единственной возможности говорить, в последнее верит слабо. Корбут распыляется на дешёвый монолог, суть которого полностью проходит мимо Чёрного — Павел Игоревич Морозов, майор разведки и доверенное лицо самого Москвина, стоит в дверном проёме слева от Чеслава; на его лице проступает неясная обречённая улыбка. Он играет с Артёмом в кошки-мышки, он даёт ему надежду, он делает вид, что ему жаль. Тень сомнения в своих убеждениях и идеалах, или это то, что сознание желает ему показать. Или же это то, что ему, товарищу Морозову, велели показать — необъятная ярость мешается в Артёме с чем-то ещё. С отчаянием, горечью и болью. "Я и не думал, что из всех, именно ты окажешься предателем", — это говорит всё, кроме его рта. Ему не нужно делать дополнительные движения, жестикулировать за спинкой стула, или пытаться показать "морзянкой" — его эмоции как резные сложные капельки, на которые распадается простая капля дождя при столкновении со стеклом противогаза на поверхности; они оседают на стенах, на его руках и окружающих предметах. Они оседают также на радужке Павла, что в короткий миг будто становится ещё холоднее. Он знает, что его поняли, потому что взгляд голубых глаз мельком встречается с его собственными, и спартанцу приходится уцепиться за этот факт. Преданность, гордость и немыслимое для этой ситуации и этого человека сожаление. Эти чувства разительно противоречивы, их слишком много, чтобы вот так запросто прочитать всё, но основные, самые яркие, Артём мог бы уловить даже с закрытыми глазами. Секунду спустя — этого будто не было. Это всё его фантазии, воображение играет с ним злую шутку. Он, так или иначе, никогда и никому не сможет доказать, что "правая рука" разгорающейся войны сожалеет о предательстве. Если это вообще можно считать правдой. Спартанец твёрдо вторит себе больше не попадаться на уловки этих людей — он не даёт Генералу того, чего тот хочет. Артём смотрит в пол, на кровавую лужу, что расползается под его собственными грязными ботинками, но никак не на него. Он не будет терять свою гордость здесь, не для красного ублюдка, он больше не будет халатно опрометчив. Если им так сильно хочется, они могут попытаться живьём вытянуть из него слова — если он, конечно, не откусит им руку. А он откусит, даже если вырвать все зубы изо рта. Несколько вен и артерий торчат на том месте, где была его шея, и "товарищ председатель", подцепляя одну из этих "ниточек", тянет его наверх. Шепчет что-то про "невежливость и неблагоразумность", отчитывает Артема, будто он несмышлёный детсадовец, и силой толкает его голову обратно. Под кожу на правом бедре входит игла стеклянного шприца, из обрывков слов Корбута складывается "сыворотка правды". То, что сейчас вероятнее всего обесценит всё его существование в течение последнего года, разливается в голове вязкой мутной жижей. Она ощущается инородно, и Артем противится, его пальцы за спиной судорожно сжимаются во внутреннем отрицании происходящего. Он должен будет им рассказать, хотя абсолютно точно знает, что не сможет. Во всех смыслах. Которая по счёту попытка сковырнуть ремни оказывается провальной — ногти, кажется, сейчас оторвутся вместе с кожей. Стенки вен и сосудов начинают плавиться, потому что нагреваются до температуры раскалённого металла, колени начинают зудеть, он чувствует их непроизвольное движение вверх, оканчивающееся неудачей. Кровавая лужа на полу разбавляется несколькими каплями позорных слёз, слова, что, кажется, всё ещё болтает Корбут, растворяются в памяти и меркнут на фоне чёрной темноты. *** Голова Артема отрывается от мягкой спинки кресла, и не совсем удобное для сна положение его шеи почти мгновенно даёт о себе знать. Видимо, уделил разминке недостаточно внимания, а, может, не стоило так резко кидаться в допросы в своё время... Но эмоциональное состояние сейчас тревожит больше, чем физическое — Переговорная. Этот сон замылился в памяти уже около полугода назад. Артем предпочёл бы, чтобы так оно и оставалось. Хотя, это уже что-то из разряда фантастики. Ему не удаётся сделать вид, будто ничего не происходит — лёгкие выдают с поличным, дышится, как назло, не очень беззаботно. Остатки сна рассеиваются медленно и нехотя, и это совсем не радует — приходится следующие несколько минут собирать в голове весь прошедший день. Так было всегда: это не просто так, это его память играет на нервах. Как будто фильмы на старых кассетах, что в проигрыватель усердно запихивает голос разума — всё, что волнует и тревожит в течение дня, вечером обязательно напомнит о себе премерзким сном, возможность видеть которые порой так и чесалось извлечь из черепной коробки. Если бы можно было, Артем несомненно встал первым на очереди. Гнездо его воспоминаний распотрошили нагло и бесцеремонно; словно обречённому на смерть птенцу, ему силой оборвали перья. И крылья заодно. Он решает оставить размышления на потом и осмотреться — в глаза бросается отсутствие керосиновой лампы, что исправно освещала помещение несколькими...Часами? Днями? Ранее... Сколько он спал вообще? В общем, уже нет — теперь для этого на дальнем столе ютится небольшая свечка. В её жёлтом мягком свете Артём, устало потирая глаза, мысленно заштриховывает знакомый силуэт. Он всё ещё в подвале, а Павел всё ещё предстаёт перед ним в своём неизведанном новом образе, вдаваться в подробности возникновения которого не очень то и хотелось. Хотелось. Очень хотелось, что уж говорить. Любопытство, как обычно, играло во всех его начинаниях далеко не последнюю роль. На деле же, многие жизненные ситуации получались таковыми только потому, что без этого опыта Артём, зная себя, попросту не смог бы уснуть. Но это не тот случай, когда можно и нужно кинуться головой в омут — такие моменты вообще были крайней редкостью, а сейчас и подавно: черти, а точнее один конкретный чёрт, может в два счёта утянуть на илистое дно болота. На нём непривычная для его силуэта куртка — а скорее её удлинённая версия, другого цвета и с пушистым воротником. Синий свитер с горлом на застёжке-молнии немного отсылает общее впечатление к его шарфу из прошлого, а ремни на его груди выглядят точно так же, как и год назад. Артём не может увидеть нижнюю часть его тела, но даже так он засматривается неприлично долго, и случайное движение Морозова выводит его из транса. Если разрешить себе, если позволить хоть на минутку потерять бдительность — Артём не представляет себе сражения в своём состоянии. "И часто тут такие бури?" — он начинает, и почти моментально об этом жалеет. Это не то, что он должен спрашивать у своего пока-что-не-врага, да, но он делает это. Его сонный мозг посчитал это одной и наилучших тем для начала диалога, ловко увиливая от проржавевших воспоминаний. Он ожидает того, что Павел усмехнётся, и буднично выдаст что-нибудь в духе "я думал, что спартанцы должны быть в курсе всего, что происходит в Метро и за его пределами" или что-нибудь похожее, это же Павел! К большому удивлению, он отвечает совершенно серьёзно: — В последнее время тут происходит настоящий кошмар, — он некоторое время молчит, видимо, чтобы дать беззвучию заполнить его голову, и лишь затем продолжить говорить. У Павла и впрямь была эта особенность — лучше всего ему думалось в атмосфере, максимально близкой к абсолютной тишине. Артём всегда объяснял это себе влиянием на него рода деятельности. — Многие не успевают укрыться и превращаются в ледяные статуи. Мне не посчастливилось увидеть нескольких на днях, прямо на соседних улицах. В голове Артёма на мгновение появляется мысль, что он затронул больную тему, но Павел никогда не казался ему чересчур эмпатичным. Однако его реакция всё же кажется нетипичной — в выражении лица читаются нотки сосредоточенного отрицания, которые Морозов показывает случайно, в ту же секунду поспешно скрывая их за равнодушной усталостью. Сказанное им застаёт Артёма врасплох, ведь его прогнозы казались более утешительными — он не был наверху всего полтора месяца, каким образом климат мог так быстро измениться? Даже если брать во внимание отдельный район Москвы... Хотя, казалось, что он должен был быть подсознательно готовым к этому. Ядерная столица, как никак, русская рулетка от матушки-природы — человечество подносит пистолет к виску, в привычной надежде, что всё обойдётся, нажимает на курок, и бах! На тебе! Снежная буря ближе к ужину, "накрывай на стол, любимая, я буду водку со льдом!" Теперь чувство беспомощности от своего физического состояния гнушило ещё больше, придумать лучше уже не получится. Спартанец не находит ничего, что он мог бы "сказать", кроме "мне жаль", которого будет явно недостаточно. Поэтому он молча смотрит на Павла, который выуживает зажигалку из нагрудного кармана, делает с ней какие-то невероятные вещи — она гримасничает, показывает сине-оранжевый язык, пока путешествует с указательного до безымянного, едва задевая кожу, но Морозову, кажется, нет до этого дела. Артём только сейчас понимает, что никогда не замечал, насколько его пальцы на самом деле подвижные, и мысленно зачем-то дополняет его досье этим чудаковатым фактом. Павел бездельничает с зажигалкой достаточно долго. Чтобы у Чёрного сам собой возник вполне логичный вопрос: — "И сколько же раз в неделю, ты, чёрт возьми, заправляешь эту зажигалку, чтобы делать такие вещи?", — Артём даже не скрывает своего искреннего восхищения, потому что до этого дня ему ни разу не приходилось видеть ничего подобного. Его собственные пальцы довольно хорошо справляются с жестикуляцией для недавнего пробуждения, и, надо же, эта ситуация подогревает в нём настоящий интерес! Подумать только, даже несмотря на все, через что они прошли, Павел не может удержаться от того, чтобы удивить его. Эта слишком характерная для него черта кажется Артёму забавной. Морозов улыбается, явно польщённый оказанным ему вниманием, и гордо заявляет: — Это не настолько сложно, как тебе кажется: дело сноровки. По-другому я уже не смогу... Тем более, женщинам очень нравилось, когда я так делал. Артём закатывает глаза, и именно в этом разговоре под негромкий смех Павла он по-настоящему его находит. Как та открытка, найденная им несколько часов назад в чьей-то квартире — это ощущение встречающегося прежде фрагмента в абсолютно незнакомой обстановке. Он наконец понимает своё навязчивое чувство в полной мере. Да, это он, это Павел, и он не выдаёт себя за кого-то другого, хотя он не берётся утверждать. Это Павел, с которым приятнее всего, если приходится выбирать. Оказывается, приятно бывает провести с "призраками прошлого" ещё хотя бы парочку минут, тем более, когда вы лишь безобидно смеётесь, а не плачете. Это немного расслабляет Артёма, право, всё ещё не отменяет печали, что следует в конце этих глупых подшучиваний. Это Павел, всё ещё не просто Павел, а Павел Игоревич Морозов, да. И рейнджеру хочется не давать этим мыслям развития, не позволить им заполонить разум спорами вредоносных грибов, прямо как дома на ферме, но на сопротивление ему не хватает сил и наивности. И чем дольше затягивается эта вполне обыденная сценка, тем острее ощущается необходимость её прервать. Это всё кажется слишком неизменным, спокойным и отчасти грустным, как будто они старые приятели, что прошли вместе через слишком многие приключения, и теперь всё, что у них осталось от прежней беззаботности, это они сами. Артём мог бы вообразить такой исход по щелчку пальцев, с двумя маленькими исключениями — первое, если бы они были другими людьми, а второе является для этого обязательным условием. Полная растерянность, накрывающая его с головой ощущается чертовски непривычной, ведь не каждый день приходится встречаться с "призраками прошлого", которые, к тому же, вопреки всем ожиданиям, не хотят утащить в мир иной при первой встрече. Тишину этих минут наконец нарушает Павел — его голос хриплый и севший, что почти ничего не означает для Артёма, потому как слышать его таким для него в новинку: — Послушай, Д'артаньян... — на картах не гадай, как заманивают особо ушлые дельцы на крупных станциях, он мнётся. В его руках сейчас сосредоточено слишком многое, и он, вероятно, раздумывает, смогут ли они вообще когда-нибудь с этим разобраться. Всё меняется слишком быстро. В его голове то, что Артём может при желании прочитать по буквам, но не хочет. Ох, конечно он не хочет. Не хочет признавать происходящее, не будет принимать во внимание тот факт, что— — Прости меня. — Тот факт, что Павел Игоревич Морозов, сейчас будет извиняться. Извиняться, чёрт возьми. Они же должны были рано или поздно добраться до этого, да? Артём всё пытается понять, что было в его голове, когда он позволил себе здесь задержаться настолько, чтобы они смогли до этого добраться... Из одной руки Павла в другую путешествует железный портсигар, который гремит самокрутками с каждым ловким движением длинных пальцев. Артём сосредотачивается на звуке, занимает голову мерным постукиванием табачных палочек о металл, напрочь отказываясь реагировать на сказанное. "Я уже простил тебя однажды, этого разве мало?" Коробочка, что до этого бликовала со всех сторон в чужих руках, звучно стукается о поверхность стола, и это вынуждает Артёма перевести взгляд чуть выше, к лицу своего собеседника. Павел разворачивает корпус, и теперь у них назревает настоящий серьезный разговор. Чтобы поддержать настроение беседы, Артёму приходится как следует напрячься, с некоторыми трудностями и всеми его больными местами вытягиваясь как струна и стараясь сохранить ровную осанку. Это начнётся здесь и сейчас, и вероятнее всего, закончится смертью кого-то из них — иной исход вероятен только лишь если произойдёт какое-нибудь чудо. Разве что сегодня сойдутся звёзды, но Артём, по обыкновению, не придавал этому значения. — Как я уже говорил, у тебя нет причин верить тому, что я говорю, — "да, и в последние часы их не слишком-то прибавилось", думает Артём. Сказать пока не решается. — Но мне на самом деле жаль, что я был тем, кем ты меня запомнил. — Честно? Я не думал, что после... Нашей последней встречи, — он нарочито избегает словосочетания "Красная Площадь", — Мне удастся увидеть тебя хотя-бы ещё раз. Однако, если это всё же случилось... Павел сдаётся — достаёт из портсигара одну самокрутку, и, повторив тот же трюк, что он делал пару минут назад, поджигает её у себя во рту. В процессе всего этого Артём решает опустить те несколько раз, когда пламя было катастрофически близко к его лицу и скачущий в полутьме комнаты огонёк едва опалял его подбородок, перекладывая всю ответственность за свои собственные действия на Морозова. Клуб дыма выходит из его рта вместе с негромкими словами: — Я хотел поблагодарить тебя. У тебя были все шансы и все основания на то, чтобы просто дать ... Им... — Павел морщится, предаваясь воспоминаниям, — убить меня, но ты этого не сделал. Не сделал, хотя мог бы, ведь и у них, и у тебя были весомые причины для этого. Он затягивается, и в небольшом облаке сигаретного дыма, начинавшем спускаться с потолка, Артём окончательно перестаёт что-либо понимать. В это время Павел, видимо, решает дополнить свой рассказ визуальной насыщенностью, поднимаясь из-за стола. Его затяжки долгие, перебиваются постоянным першением в горле и собственными размеренными шагами. Ещё чуть-чуть, и он начал бы маршировать, но, благо, вовремя останавливается, тем не менее всё ещё не открывая Артёму обзора ни на что, кроме своей спины: — Я никогда не хотел, чтобы мы были врагами. Вернее, даже не так... Это было не моим желанием, и не моим решением тоже, понимаешь? Я, прежде всего, солдат, и ты сам знаешь, что стоит за этим. — Вернее, был им. Думаю, тебе стоит знать, что я больше не работаю, — эта формулировка, право, вызывает у Артёма неподдельный интерес, — на Красных. Представь, что вершителю революции отсекли правую руку, и теперь она гниёт в этом подвале, — Павел, смотря на него через плечо, усмехается с этой фразы, хотя звучит она откровенно безрадостно. — Уверен, ты понимаешь, о чём я. Да, кошмары, которые не дают спать и грызут каждую ночь, муки совести, почти неподъемные, но тем не менее оставить их позади не получается — он понимает. Артём оседает на стуле, превращая свою осанку в абсолютное безобразие. — В первые пятнадцать минут на твоём лице можно было насчитать сто эмоций одновременно, но ты всё ещё не задал мне по-настоящему интересующий тебя вопрос. Возможно, из нас двоих, не мне стоило идти в разведку. На допросе тебя не расколешь, — Павел, очевидно, говорит быстрее, чем думает, но это становится проблемой для Артёма. Последняя фраза оставляет свежий отпечаток от ботинка на его открытой ране. — "Почему ты здесь, а не на Красной линии? Разве это не то, чего ты добивался?" Чувствуется, что это с каждой секундой всё больше ранит Павла, хотя его, по воспоминаниям рейнджера, не берут ни пули, ни ножи. Он нисколько не меняется в лице, но Артём ведь смотрит внутрь. Он легко отшатывается в сторону, пальцы его всё так же крепко держат сигарету, а на лицо падает тень натянутой улыбки: — Я прожёг те шансы, который ты дал мне. Больше их нет — не хочу продолжать рушить то, что когда-то было мне дорого. Я мог бы быть сейчас на Красной линии, или мог бы никогда не предавать тебя, но я сделал то, что сделал. Красную линию ждёт новый маршрут, а я опаздываю на этот поезд. Как только он проговаривает это, комната как-будто пустеет и наполняется одновременно. Наполняется снежниками, наполняется сожалением и неизбежностью. Павел всё ещё курит, хотя сигарета скоро рассыпется в его пальцах, и Артём сможет услышать звук падения пепла на бетон если просто навострит уши. Это неестественно — но правдиво, потому что в подвале на самом деле куда тише, чем до его недолгого сна. Ветер не хочет раскрошить остатки домов на улице, а сосульки не летят прямиком в макушку. Буря закончилась. Ему пора домой. Артём встаёт, мимоходом подмечая улучшение своего состояния — отдых пошёл ему на пользу. Это кресло явно обладает лечебными свойствами, и рейнджер расстаётся с ним почти нехотя. Ему хватает полминуты, чтобы завести Убойник за спину, но внешний вид его противогаза погружает все надежды на дно глубокой реки. Диагональная трещина на стекле не сулит ничего хорошего, и если стукнуть посильнее, куски его окажутся на полу меньше чем за полсекунды. Рейнджер шарит по карманам, заглядывает в подсумки — остатков липкой ленты не хватит даже чтобы заделать половину, да и есть ли в этом вообще хоть какой-то смысл? — Постой. Позади слышится тихий и хриплый голос Павла, а затем копошение. Через минуту треска каких-то стекляшек и стука пластика, он выныривает из-за спинки кресла с абсолютно целым противогазом в руках: — Твой ремонту уже не подлежит, только время потеряешь. Он почти всучивает его Артёму в руки, вводя мужчину в замешательство. — А это, — он непринуждённо забирает разбитый противогаз, — я заберу себе. В качестве трофея. Взволнованное лицо спартанца говорит само за себя, и он поспешно добавляет: — Не волнуйся насчёт этого, у меня есть ещё один. Его усталая улыбка не перекрывает серьёзности, поэтому Артём не видит смысла спорить. Он не оглядывается, когда идёт к лестнице, но слышит, как Павел идёт за ним, чтобы открыть дверь. Та, как назло, поддаётся плохо, и Морозов пытается расшевелить застрявшую щеколду, то и дело раздражённо кряхтя на неё. Чёрному приходится несколько раз щёлкнуть пальцами, чтобы привлечь его внимание: — "Послушай, у тебя всё ещё есть шанс всё изменить", — глаза Павла направлены на руки спартанца, но он не смотрит на них. Тема, которую он затрагивает, очевидно болезненная, и Артём чувствует себя так, словно прикладывает ему на ожог раскалённую маслянистую лампу. Впрочем, лезть внутрь его переживаний не слишком хочется — бывал он уже как-то в голове у Павла, не очень понравилось. — "Твоя жизнь всё ещё находится в твоих руках. Если тебе нужен мой совет…", — жестикуляция прекращается на несколько долгих секунд, потому что Артём подбирает нужную формулировку, и когда заканчивает, замечает на себе внимательный взгляд: — "Подари себе шанс, Павел. Я, или кто-нибудь ещё, могут дать тебе ещё хоть сотню шансов, если ты сам этого захочешь. Я надеюсь, ты удовлетворён таким ответом?", — Морозов переводит взгляд на дверь, над которой издевался последнюю минуту, и, наконец, побеждает её — медленно опадающие снежинки встречают Артёма как старого знакомого, сразу же облепляя его плечи и руки. Павел надевает потрескавшийся противогаз, и на свету его лицо меняется с опечаленного на озадаченное. — Спасибо, я запомню это, — несколько снежинок приземляются на его голову. — До свидания, Артём. И он не знает, поймёт ли Морозов, что "прощай", в этой конкретной ситуации означает не "пока", а "прости". "Прости и ты меня." — "Прощай, Павел".