***
Вернувшись, они пообедали и выпили коньяка. — Так что, соскучилась по мне? — спросил Демидов и, положив руку ей на плечо, начал расстегивать платье. — Я сама, — она мягко вывернулась из-под его руки, отошла к кровати и, быстро раздевшись догола, улеглась на белоснежные простыни. Демидов неторопливо снял брюки и аккуратно повесил их на спинку стула. Она смотрела на него и вспоминала, как Женя стягивала с себя тонкие кружевные трусики, и какой у нее был при этом взгляд. Он опустился сверху: тяжелый, волосатый, сильный и начал безмолвно гладить и целовать ее тело, словно вдруг потерявшее всякую чувствительность. Лариса и раньше-то не любила с мужиками прелюдии, а сейчас вообще тошно стало. Она развела ноги шире, и Демидов намек понял, вошел наконец и сразу начал двигаться сильными энергичными толчками, врезаясь в нее с той же уверенностью, с которой только что рассекал морские волны. А в ней нарастало болезненное ощущение пустоты. — Скажи, что я шлюха твоя, Володя, — произнесла она. Жалкая попытка, но, вдруг, сработает. Демидов замер, нависая над ней. — А по морде не получу? — он усмехался, но в глазах его сквозило недоумение. — Может, и получишь, а может, и нет, — Лариса нетерпеливо качнула бедрами. — Скажи… — Ляля… — Демидов досадливо качнул головой. — Что ты выдумываешь? Какая же она дура! — Прости, — сказала Лариса, чувствуя, как его член выскользнул из нее. — Настроение не то. Ты не мог бы уехать? Демидов резко отстранился и сел на край кровати. — Ты, Ляля, конечно, прости, но я уже не в том возрасте, чтоб такие закидоны терпеть. Она ничего не ответила, повернулась на бок, к нему спиной. Дверь закрылась. А она даже не пошевелилась, так и осталась лежать среди скомканных простыней, лениво глядя, как колышется занавеска… Она не верила в бога. Но иногда ей казалось, что вся ее жизнь это часть чьей-то продуманной игры. И кто-то там наверху следит за ней и ждет, когда она вновь поддастся искушению, чтобы потом жестоко наказать ее.***
1994 год На Арбате как всегда было не протолкнуться: музыканты, художники и просто юродивые, всех тянуло туда как магнитом. Проходя мимо истошно орущего под гитару «Мы ждем перемен!!!» парня с косичкой, мимо неформалов в цепях и татуировках с черепами, сидящих на ступеньках театра Вахтангова, Лариса думала о том, что свобода — это охуенная вещь, но лучше, когда в твоей сумке от «Гуччи» лежат несколько пачек тысячных купюр и ты можешь потратить их на что угодно. Например, на картины для новой квартиры на Патриарших. Она прошла мимо прокуренного мужика в дешевой вареной куртке — «Пятьдесят рублей и ваш портрет будет готов через десять минут» и бесцветной худенькой женщины, торгующей нежными акварелями и увидела высокую рыжеволосую девушку с мольбертом. Художница рисовала маслом. Она лениво водила кистью по картине, на которой уже зеленели холмы и краснели маки, и только небо оставалось девственно белым. — А море есть? — деловито осведомилась Лариса. — Ненавижу море, — меланхолично произнесла девушка и подняла на нее светло-зеленые крыжовниковые глаза. — Оно, как смерть — бесконечное. — А цветочки, как жизнь? — Лариса усмехнулась и уже хотела было отойти, но девушка спросила: — Хочешь, тебя нарисую? — Спасибо, не надо — ответила Лариса, но с места не сдвинулась. — Бесплатно, — сказала девушка. — У тебя лицо необычное, колоритное. Его обязательно нужно писать. — На фоне моря? — с иронией спросила Лариса. — Тебе, скорее, степь подходит, — девушка задумчиво прищурилась, разглядывая ее. — Ковыль, клубы пыли и где-то там, на заднем плане, табуны необузданных диких лошадей. — Вот как… — Лариса широко улыбнулась. — Да ты прямо ясновидящая. Я из казачьего рода. Но имя у меня морское все же. Лариса. Чайка в переводе с греческого. — Ада Штиссель, — сказала девушка. — Я здесь живу рядом — Серебряный переулок. Вино будешь? У меня там бутылка «Монастырской избы», кажется, оставалась. Лариса последовала за ней, будто околдованная. Проходя мимо церкви, Ада спросила: «Помнишь, «Московский дворик» Поленова? Там ведь эта церковь, ты знала?» Лариса понятия не имела ни о каком Поленове, но, тем не менее, кивнула. Они нырнули в мрачный пустой двор и поднялись по грязной заплеванной лестнице на последний этаж дореволюционного дома. Крохотная однушка была заставлена альбомами по искусству, рассыпающейся антикварной мебелью, пустыми бутылками и эскизами. Возле окна стоял расставленный мольберт, повсюду валялись тюбики с засохшей масляной краской, кисти, выпачканные разноцветными мазками тряпки и пепельницы, забитые окурками. Лариса сидела в кресле, обитом траченным молью бордовым велюром. То ли дешевое вино развязало ей язык, то ли неподвижный рысий взгляд заставлял ее выбалтывать все, что накипело, но, обычно немногословная, она проговорила о себе весь вечер. Ада смотрела на нее, слушала и небрежно, будто нехотя, бросала на холст мазки. Уходя, Лариса взглянула — кроме овала лица и бровей вразлет ничего. Подумала мельком: хорошо, что не быстро. Дома сказала Валерию, что была в мастерской у художницы, заказала пейзажи. И, возможно, та будет писать ее портрет. Он отмахнулся — делай что хочешь. Ему было не до нее — он занимался приватизацией бывшего пионерлагеря в Шаховском. Лариса стала ездить в Серебряный переулок несколько раз в неделю. Они пили, разговаривали, много смеялись, и Ада писала ее портрет, на котором Лариса тоже улыбалась. Ей нравилось Адино внимание и то, как она изучающе смотрит на нее и прищуривается, измеряя пропорции кистью. Однажды она кокетливо спросила: «Ну что ты там еще во мне разглядела?» — Стихию темной воли и душу ангела, — глубокомысленно произнесла Ада, тут же прыснула от смеха. — Видела бы ты сейчас свои глаза. Но это правда, Лара. Стоя у мольберта с бокалом в руке, она как-то произнесла: «Сколько же в тебе сексуальной энергии! Мне просто сносит крышу, когда я на тебя смотрю». Слова оказали на Ларису странное воздействие. С тех пор, глядя на подвижный чувственный рот, она представляла, как Ада целует ее в губы. А потом это случилось. Они пили, сидя в компании Адкиных друзей, и в самый разгар веселья Ада вдруг легко коснулась ее губ своими и тихо сказала: «Трахнуть тебя хочется, сил нет». Лариса сделала вид, что не расслышала, но всю неделю после думала только об этом. Ходила взвинченная и злая, искрилась от напряжения, но не звонила, сама себя поджаривала на медленном огне. А в воскресенье, не выдержав, поехала на ненавистный Арбат. «Наш убогий московский Монмартр», — как называла его Ада. Сопровождаемая веселой и бессмысленной джазовой композицией, Лариса дошла до толпы художников, наткнувшись на Адкиного знакомого, очкастого бородатого типа в сером берете, спросила: «Где Ада?» «Домой уже пошла, — махнул тот рукой и почти застенчиво спросил, — Вам Москва ночная за тридцатку не нужна?» Ларисе Москва и вовсе не была нужна, ни ночная, ни утренняя. Купив пару бутылок «Монастырской избы», она направилась в Серебряный переулок. Ада ее приходу обрадовалась: «А я уже переживала, куда ты запропастилась», — рассказала, что сегодня оптом продала несколько картин каким-то немцам и решила уйти пораньше. Ада выковыряла пробку ножом, потому что штопор найти не смогла, и разлила вино по стаканам. — За что пьем? — Стакан в руке Ларисы предательски дрогнул. — За нас, — Ада посмотрела на нее с едва заметной иронией. Они выпили и некоторое время молча смотрели друг на друга. А когда Адин взгляд стал невыносимо обжигающим, Лариса спросила: — Хочешь нарисовать меня голой? — от собственного осипшего голоса по спине поползли мурашки. — А ты хочешь? Лариса не ответила, выпила еще и медленно разделась, глядя прямо в зеленые бесовские глаза. Накрыв диван голубой драпировочной тканью, улеглась на бок, опираясь на локоть, в точности копируя гребаную Данаю. Ада, так и не взяв кисть, подошла к ней со стаканом в руке. — Не так. — А как? — спросила она с замиранием сердца. — Давай, — тихо сказала Ада и поставила стакан на табуретку у тахты. — Давай, покажи мне свою божественную пизду. Божественную будто опалило огнем. Выгнувшись, Лариса застонала и слегка развела ноги. Ее еще даже не коснулись, а она уже была вся переполнена невыносимым предоргазменным напряжением. — Я бы нарисовала ее отдельно, — пробормотала Ада без всякого стеснения. — Но если я сейчас тебе не отлижу, меня порвет на части. Ты ведь не против, моя милая? Резко выдохнув сквозь зубы: «С-сука», — Лариса закрыла глаза.