Лабиринты прошлого

      Казалось, сбежать отсюда совсем невозможно. Точнее, здравый смысл подсказывал, что из катакомб не удавалось ещё никому сбежать. Стоило лишь только прикрыть глаза, всё тело напрягалось, концентрировалось на звуках, шорохах, перешёптываниях. Здесь нужно было держать ухо востро. Здесь во сне тебя могли схватить и избить или ещё чего хуже. Никакого сна, только полудрём. Так шли минуты, часы, сутки отрешенья.       Где-то она слышала, что местные прозвали это место Ямой и обходили его стороной подобру-поздорову в любое время суток. Старшие стыдливо отводили глаза, когда слышали это название; сыновья их беззастенчиво предлагали прогуляться до него; внуки же не прочь были позариться на то, что осталось от бывших «посетителей» Ямы. Бывших значит мёртвых. Первые и немногочисленные поселения начинались не менее, чем за один шем расстояния. На бескрайних песчаных просторах в радиусе, видимым невооружённым глазом, не было ни единого растения. Добирались сюда пешком, только люди в особом статусе могли позволить себе паланкин или колесницу. Путь был изнурительным физически и эмоционально даже для них, не говоря о «посетителях».       Прогорклая тьма внутри была такая, что вырви глаз. Стены сухие, но грязные, пол и потолок были влажными, липкими. Пахло потом и грязью. Но ещё больше ей не нравилось присутствие таких же, как она, троих рядом, не было в этом ничего нормального. Несмотря на явный дискомфорт, она вела себя раздражающе спокойно. Другие «посетители» могли за это недолюбливать. Бей или беги – единственный дуалистичный сценарий, прокручивающийся на повторе последнее время. Прежде, чем она ясно для себя уяснила, что бежать, в принципе, и некуда, ей успели погнуть ребро, вычистить левый глаз и отшлифовать лицо о монолитные каменные блоки, из которых и была сделано это помещение. Это был настоящий зверинец, настоящая клетка. Значит, и уважали здесь только качественно приложенную силу. Или хитрость. Однако, надежду в таком месте лучше было бы припрятать подальше.       Она встрепенулась, прижалась к сухой стене, обхватив руками колени и положив на них голову лицом вниз. Согбенное тело пронизывали редкие мурашки. Это был не момент отчаяния, но спасения. Чем более кротко себя ведёшь со жрецами, тем целее будешь. Намёк на излишнюю уверенность мог стоить многого. Так же поступили и все сокамерницы, прятались в глубине, разбегаясь от любого шороха извне по углам словно крысы. Будто всё живое сворачивается перед стихийным бедствием. Случайно, однажды, ей удалось провалиться в сон под шаги жрецов. Вскоре последовало пробуждение, подстёгнутое страхом.       Невозможно было понять время, которое ты смог просуществовать здесь. Не было ни одного шанса на хоть какой-то учёт времени. Система исчислений стала изолированной. Самой популярной системой стала сама Яма, её события. Расстояния мерились тростью одного хромого жреца. Чирк-чирк-чирк, цок. Одна камера. Чирк-чирк-чирк, цок. Ещё одна. Время измерялось поданной похлёбкой. Она была всегда неизменно горячей, так как подавалась в утреннее время суток. В пустыни нахождение в монолитных блоках в утренние часы было самым опасным временем. Сооружения постепенно остывали за ночь. Сквозь малые щели ходили сквозняки, особенно скверные тогда же, утром. Так что это был весьма профессиональный подход. Клиентоориентированный. Если же время близилось к сумеркам, что легко улавливалось переменой с пика температуры на ощутимое похолодание, кого-то забирали. Навсегда. Зачем, куда – не знал никто, но мог догадываться сам про себя. Однако время отсутствия четвёртого в заточении всегда разнилось. Забирали одного человека, а приводили уже другого. Спустя какое-то время во тьме все чувства обострялись, различать других «посетителей» друг от друга, старых и новых становилось слишком просто.       Заговорить никто не пытался. Кто-то по соображениям принципиальным, кто-то по причинам исключительно физическим, например, из-за вырванного языка. Ни до обхода, ни после обхода никаких мыслей для озвучивания ни у кого не возникало. Атмосфера была накалена до предела и, одновременно, насквозь смердела отчаянием и смирением.       Один из монолитных блоков со скрежетом был отодвинут. Языки пламени от факелов пришедших жрецов играли на сухих матовых и влажных глянцевых поверхностях по-разному, это было целое представление тьмы и света. По ту сторону особенно выделялся высокий человек в, на первый невооружённый взгляд, бесформенном одеянии с факелом в руке, стоявший поодаль. Игра света и теней делала своё дело – можно было разглядеть какие-то отдельные детали, некоторые цвета и образы частями, но не лицо. Волей судьбы, она оказалась ближе всего к отодвинутому блоку, даже когда, вслед за остальными, постаралась переместиться на четвереньках вглубь.       — Ты. На выход.       После непродолжительной паузы её предплечья коснулась крепкая ладонь и бесцеремонно схватила за него, поднимая на ноги. Факел осветил её лицо, ослепил до боли в глазницах, она в ту же секунду попыталась заслонить его грязными слипшимися прядями волос, некогда похожих на завораживающий каскад лёгких иссиня чёрных волн. В ответ досталось именно им. Хват ослаб и с предплечья перекочевал на голову. Послышалась хриплая усмешка. Сжав неряшливо охапку женских волос в кулак, мужская рука потянула их на себя. Изо рта вырвался надрывный стон, но она тут же взяла себя в руки, закусив нарочно зубами язык до крови. Солёный привкус во рту на несколько коротких секунд привёл её в чувство. Благодатная перспектива отвечать перед неизвестно кем ещё и за неповиновение не прельщала. И неведомо, что в таком случае было хуже – лишиться нескольких клоков волос, возможно, зубов, толики достоинства, но как-нибудь пережить это или отвечать перед лицом правосудия, законов и порядков которого ты не знаешь и знать бы не желала.       — Это точно она? — Раздался неуверенный юношеский голос за спиной. Она усмехнулась и чувство самосохранения пропало на мгновение само собой.       — Подойди ближе, и сказы о Могучей Сехмет станут для тебя сказкой на ночь.       — Как ты смеешь упоминать имя почитаемой богини, грязная шезму? — Отозвался другой, более грубый голос, и с этими словами её повалили ничком на песок.       В рот закатились тысячи мелких песчинок, царапающих внутреннюю сторону щёк столь же сильно, как и наружную. Она рефлекторно попыталась выплюнуть их и подняться. За спиной послышался шаг, а ещё через секунду она ощутила на своём затылке первое и последнее, на этот раз, последствие своей строптивости. Чья-то нога с силой надавливала на него и заставляла голову тонуть в песках. Кто бы то ни был, он не собирался так быстро оставить задуманное, а лишь давил сильнее и совершал стопой движения влево-вправо, будто задавливал ничтожную мошку, желая стереть в ничто и оставить от неё одно мокрое место. Утоляя в себе жажду власти и превосходство в уничижении кого-то другого, он шумно сопел, стискивал зубы, но действо не бросал, продолжая надеяться, что однажды вычистит скверну, всю её, в каждом шезму, чего бы это ему не стоило.       — Довольно. — Громогласно, более властный раздался голос на все катакомбы. — Оставь её. Или не боишься ты гнева Сети?       Тот, кто втаптывал девичью голову в песок, замер. За занятием своим он сначала не услышал просьбы, а потом, когда был упомянут правитель как Верхнего Египта, так и Нижнего, обозлённый, рассерженный, смиренно убрал стопу и отошёл на прежнее место. Не сразу, но перечить властному голосу не стал.       В висках пульсировала кровь, когда ей удалось наконец вдохнуть полной грудью и извлечь изо рта большую часть песка. Она ещё не скоро смогла бы встать, если бы у неё было больше времени. Однако после удушающего, якобы во имя ценности нравственности, приёма жреца им не захотелось разменивать понапрасну, особенно когда было упомянуто имя того, кого всуе называть было нежелательно. На дрожащих руках, пошатываясь, она привстала и сама, с заплетающимися одна за другую ногами, зашагала в направлении, которого придерживались ранее. Горло саднило, на языке чувствовался вкус собственной крови, а глотку терзали удушающие спазмы; давилась, но терпела, не желая больше ни показывать слабостей, ни давать возможности лишний раз отпустить в свою сторону колкий комментарий.       — Не беги так, шезму, или не терпится распрощаться с жизнью? — Вновь начал тот, который упрекал за упоминание божества и втаптывал в песок.       Она вопрос, на свой риск, проигнорировала. Не было ни сил, ни желания что-либо говорить. По грязному лицу против её воли скатывалась единственная чистая слезинка. Она не спеша пробиралась сквозь все препятствия, которые учиняли ей мелкие прилипшие прядки волос на её пути.       В этом он был прав до отвращения.       Среди всех силуэтов она узнала тот, чей не спутает ни с каким другим. Среди всех голосов она узнала единственный, который обожествлял её при жизни. Но если он заодно с теми, кто сейчас вёл её на верную смерть, значит, она допустила самую большую ошибку в своей жизни.