At your side

Он держит стопку недавно проявленных фотографий, как гадалка, готовая предсказать судьбу из прошлого. На данный момент Абаккио один, но веса в его руках более чем достаточно, чтобы почувствовать чье-то присутствие рядом с ним за столом. Он хмуро смотрит на них, выглядывающих из-за надорванного края конверта, швыряет их обратно на стол вместе с остальными стопками и отворачивается на своем вращающемся стуле к узкому окну, из которого льётся поток серого света. Он не мог избавиться от тошноты недовольства с тех пор, как проснулся этим утром. Оно оставалось, потрескивая на кончиках его пальцев, как статическое электричество, более короткий запал для его терпения и приветливости, чем обычно. Не то чтобы его обычно было много. Беспокойство, вот что это было. Как будто Абаккио не мог что-то сдержать, ему нужно было выпустить это наружу, но что именно, он понятия не имел.  Абаккио раздраженно фыркнул, распахнул окно и с грохотом опустил сетку. Вид из запасной спальни, которую он использовал в качестве офиса, был таким, какой и следовало ожидать от этой части Неаполя: вид сверху на потрепанную непогодой черепицу на крыше, побуревший плющ, обвивший здание и спуск в узкий переулок под тем местом, где стоял мусорный контейнер Libeccio. Пигмент хлорофилла и другие загрязнения, присутствовавшие в воздухе, обесцветили желтую штукатурку магазина по соседству — какого-то портного, если он правильно помнил, — и Абаккио затеял игру, пытаясь разобраться в длинных каплях, стекающих на неровный цемент внизу. Он теребил выбившуюся нитку на подоле своей рубашки. Почему он был так взвинчен сегодня? Абаккио начинал раздражать сам себя, ему действительно следовало вернуться к сортировке кучи новых фотографий по стопкам, разложенных клиентом, перезвонить… Он наблюдает, как два голубя садятся на бельевую веревку за окном. Их хвосты наклонены, чтобы удерживать самих себя вертикально на тонкой проволоке, и они выпячивают грудь, поворачивая клювы друг к другу и закрывая маленькие медно-голубые веки. Тогда Абаккио внезапно осенило: он больше не хотел жить так, как жил раньше. Откинувшись на спинку стула, он чувствует, как пульсирует в висках, и старается не отмахнуться от этой мысли, как обычно, потому что… Потому что теперь у него действительно было что-то(а может кто-то?), на что ему, возможно, было не наплевать. И вам было бы наплевать на кого-нибудь, если бы вы задыхались, если бы вы жили полужизнью, не считая только самого необходимого. Впервые более чем за десять лет Леоне Абаккио понял, что ему нравится компания другого человека. Компания не просто нравилась, он наслаждался ею. Даже жаждал её.  Хах. Потрескивающая нервозность, с которой Абаккио боролся весь день, казалось, прошла, оставив его с потерей давления, заставившего вцепиться в подлокотник кресла. Как будто устойчивость пола уступила место свободному падению. Абаккио почувствовал невесомость, своего рода внутреннее открытие, которое оставляет его в затруднительном положении, но всё же благодарным за ясное небо и спасение от шторма, который в первую очередь погубил его. Абаккио понял это, когда подумал о Бруно, об их теперь уже шестидневной пробной рутине, о двух бокалах вина, которые он оставил на стойке, о непринужденности их разговоров… Всё это было своего рода предвкушением, чем то беспокойство, которое раздражало его весь день. Это было ужасно и в то же время не позволяло ему оторваться. Это было земное очарование. Бруно был повседневной магией. Тремя этажами ниже недавно обнаруженного самосознания Абаккио, скрипящие петли задней двери Libeccio распахнулись, металлическая пробка ударилась о кирпичную стену, голуби на своем насесте порхали и ворковали, прежде чем снова улечься на послеобеденный сон. Абаккио наклонился вперед, пока щека не прижалась к оконной сетке, и он вытянул шею, чтобы посмотреть на фигуру внизу, переводя дыхание. Это Бруно. Даже с такого расстояния — только плечи и макушка его тёмных волос — он практически чувствует волнение, которое, казалось, отражало собственное недовольство Абаккио всего несколько мгновений назад. Другой мужчина проводит пальцами по волосам, расплетая косу сзади дрожащими руками. Он прислоняется к штукатурке соседнего здания, почти наваливаясь на нее всем своим весом, пока Абаккио почти не ожидает, что стена поддастся давлению, которое наверняка спадает с плеч мужчины. Бруно поднимает голову, глаза закрыты, а линия рта скривилась в гримасе, и Абаккио испытывает внезапный стыд, который возникает, когда так тайно наблюдаешь за кем-то, кому явно требовалась минутка, чтобы собраться с мыслями.  Очарование. Вот что это было. Абаккио не мог отвести взгляд, никогда еще он не встречал кого-то столь божественно человечного, столь болезненно нескончаемо совершенного. Недосягаемая человечность.  Вот оно снова — коктейль из вины и беспокойства, бурлящий в его венах. Абаккио нужно было за что-то ухватиться, он знал, что Бруно был, по сути, ещё одним человеком, до которого он мог дотянуться. Почему же Бруно казался таким далеким, таким небесным? Беспокойство снова извивалось гложущим ленточным червем, который питался его собственным саморазрушением. Раздражающий голос знал, что Абаккио нужно всего лишь научиться вставать после падения на дно в течение более чем десяти лет. Тогда он достигнет. Это было что-то хорошее, что-то, что он должен был сделать правильно, исправить. В промежутке между двумя зданиями Абаккио наблюдает, как Бруно приподнимается на собственных ремешках ботинок, заплетает волосы заново, отряхивает фартук и спокойно идет обратно в Libeccio. Абаккио удивлялся и задавался вопросом, как у кого-то может быть столько самообладания, как каждое движение, независимо от страсти, может выглядеть таким искусным. Он ничего так не хотел, как сбежать по ступенькам в ресторан и вышвырнуть на улицу любого титулованного придурка, который его беспокоил. Возможно, это было отчаяние, чтобы удержать его от ускользания после того, как Абаккио, наконец понял, насколько сильно изменения его рутины(насколько сильно Бруно) значили для него. У Абаккио хватило чести сжать кулаки, повернуться обратно к своему столу и замедлить собственное дыхание. Он мог только изо всех сил стараться не облажаться. Подавленность Бруно, кажется, не ослабевает, как у Абаккио, даже в конце дня, когда его приглашают в квартиру Леоне, и он садится на край дивана. Напряжение сковывает плечи Бруно и натянутую полуулыбку, его глаза остаются далекими, как синева, видимая на конце телескопа. Абаккио даже может видеть это по тому, как его пальцы сжимают ножку бокала для вина, хрусталь как будто вот-вот сломается в хватке мужчины. Глоток, который он делает, дольше обычного, но достаточно короткий, чтобы Абаккио ничего не сказал. Они пытаются слушать музыку. Он показал Бруно свою обширную коллекцию пластинок и узнал, что тот был более неравнодушен к джазу, чем к опере или барокко, которые предпочитал Абаккио. Он собирался купить Майлза Дэвиса в секонд-хенде, но пока не было времени, поэтому он остановился на чем-нибудь успокаивающем, чем-нибудь, что заполняло тишину, но оставалось незапоминающимся. Они пьют, не говоря ни слова, но в комнате совсем не тихо — слышно урчание грома, в небе сгущаются тучи, которые говорят о его напряжении в не очень тонких ударах. Абаккио задавался вопросом, как часто он сам переносил такую плохую погоду, и был только рад, что Бруно это не беспокоило. – Тяжелый день? – нерешительно спрашивает он. Снизить напряжение – это действительно единственное, что Абаккио может придумать, однако он всё ещё молится в свой бокал. Бруно вздыхает, бросает на него слегка опустошенный взгляд через полупрозрачный край, слегка искажая свой слегка нахмуренный взгляд во что-то более глубокое и, возможно, более искреннее. – Да, – признает он на выдохе, – обычно всё не так. Абаккио раньше обслуживал столики, имел дело с публикой в качестве бармена — он знает, что на самом деле так всегда бывает. Он не может представить, каково это – управлять заведением. Абаккио прижимает бокал к груди, мгновение обдумывает свой ответ. – Как долго ты работаешь в Libeccio? Другой мужчина откидывается на спинку дивана, скрещивает ноги плавными движениями, которых Абаккио привык от него ожидать. Он позволяет небесно-голубым глазам закрыться, чтобы избавить Бруно от навалившейся усталости, той самой усталости, которая, Абаккио был уверен, пробьет стену, к которой тот прислонился на его глазах ранее днем. – Дай-ка вспомнить... – бормочет он, и фиалковые глаза наблюдают за тем, как напрягается его горло в такт словам, – прошло уже почти четырнадцать лет. Бруно, должно быть, почувствовал перемену в поведении Абаккио, потому что одаривает его мимолетной улыбкой, открывает глаза и наблюдает за удивлением из-под полуприкрытых век. Его голова все еще откинута назад, темные волосы заправлены за ухо — Абаккио уверен, что ему не могло быть больше двадцати пяти. Не из-за того, как по-юношески поворачиваются его глаза в те несколько раз, когда он видел, как тот смеется, или гладкости его загорелой кожи. – Как... — начинает он, но передумывает. Абаккио качает головой, – не обращай внимания, я не должен совать нос не в свое дело. Звук, который издает Бруно, звучит забавно, и Абаккио думает, что полюбил бы его сразу после того, как услышал этот звук ещё раз. Просто выдох воздуха из приоткрытых губ. – Всё в полном порядке. Наклонился ли он ближе, или это была просто собственное самонадеянное воображение Абаккио? Бруно снова вздыхает. – Я чувствую себя так спокойно, когда разговариваю с тобой, Леоне. И вот, это было всё. Одна из многих очень веских причин, по которым Абаккио не снимал макияж. Такая бледная кожа — наверняка кончики его ушей горели за водопадом волос, наверняка они пылали розовым от жара. Он прочистил горло, сделал ещё один глоток своего уменьшающегося запаса вина. – Мне кажется, будто тебе нужно выговориться, – пробормотал он. В голосе Бруно была хрипотца, тембр, сводивший волнение до тлеющего уголька, напряжение, застывшее в какой-то нотке баритона, усиливалось из-за почти допитого бокала, который он налил, и уютно окутывало сонливостью, которой Бруно, казалось, начал поддаваться. Абаккио был уверен, что тот наклонился, совсем чуть-чуть. – Что ж, – сказал Бруно, – тебя ждет довольно неприятная история. Если хочешь. «Если я захочу?» – Абаккио повторил про себя. Он был уверен, что если Бруно предложит прочитать ему словарь, то он был бы только за. Абаккио больше повернулся к своему гостю, хотел, чтобы его невозмутимая искренность хоть раз проявилась в полную силу, несмотря на жар, который всё ещё был так заметен на его лице, что, вероятно, покрыл даже ключицы.  – Я превосходный слушатель, Бруно. Бруно снова вздохнул, опустил взгляд на свое вино, не отрывая слишком тяжелой головы от спинки дивана. Он провел пальцем по выпуклой ножке бокала, и Абаккио обратил внимание на то, как его нижняя губа втянулась, что, как он заметил, делал другой мужчина, когда нервничал. Прядь его черных как смоль волос выбилась из того места, где она была заправлена, завиваясь вокруг подбородка. Бруно потребовалось некоторое время, чтобы заговорить, но ни один из них, казалось, этого не заметил — ничего, кроме атмосферы тихой музыки и их синхронного дыхания. – Итак... Мой отец был рыбаком. Это изнурительная работа, действительно требующая физических усилий. Ну, он заболел, когда мне было двенадцать. Моя мать уехала пару лет назад в Милан или что-то в этом роде, так что ее не было рядом. Пока Бруно говорил, он переключил все свое внимание на что-то другое, вокруг его лба пролегла встревоженная морщинка. Абаккио этого... Не ожидал, но он не собирался останавливать то, что казалось таким одержимым желанием вырваться наружу, точно так же, как он был бессилен остановить силу своего осознания ранее в тот же день. Его гость пожал плечами. – Счета за больницу и жилье просто продолжали накапливаться, как и следовало ожидать. Поэтому я бросил школу, притворился, что я старше, чем был на самом деле, чтобы работать. Работа в Libeccio была как раз той работой, на которой я оказался и на которой я застрял. Он почти осел на подушку под мышкой. Абаккио не нравилось видеть поражение, но он был знаком с выражением в зеркале в ванной комнате, чтобы распознать его в чертах лица другого человека. Было... Неправильно рассуждать с другого конца дивана, но он не осмеливался сделать что-либо, чтобы раскрыться, оставаться открытым для всего, что было нужно другому мужчине. – Могу я тебе кое-что сказать? – спросил Бруно, слегка приподнимаясь. – Всё, что угодно. Возможно, его ответ был слишком простым, слишком быстрым. Но ленивая улыбка, которой он удостоился, говорила об обратном. – Я просто… Я просто очень устал, Леоне. Он поставил бокал на кофейный столик перед собой, повернулся, предварительно подтянув колени на диван. Смех Бруно был невеселым, глухим звуком. – Извини, я слишком много говорю. Я уверен, что у тебя полно своих забот. – Нет. Он все еще кусал губу, вот что заметил Абаккио. – Я имею в виду... У меня есть своя драма, – поправил он, – но мне нравится, когда ты говоришь. Нравится слушать. Абаккио ничего так не хотел, как проскользнуть между диванных подушек, как потерянный пульт, хотел спрятать свою собственную напускную неловкость и розовый румянец. Почему общение с другими было для него таким болезненным? Но Бруно, казалось, это не беспокоило, он казался скорее расслабленным, чем обмякшим. Музыка все еще звучала из проигрывателя, а ночь за открытыми окнами была яркой и темной, подвесные светильники над кухней заливали остальную часть квартиры уютным сиянием. С улицы было слышно несколько машин и женский смех из бара неподалеку. А Бруно смотрел на него так, словно оказал ему величайшую в мире услугу, просто сидя и слушая его болтовню, как будто это не было чем-то таким, под что Абаккио мог заснуть и снова ожить в одночасье.  Бруно снова издал тот забавный звук, тот, с которым с его губ сорвалось легкое дуновение воздуха. – Расскажешь мне о себе? – тихо попросил он. Это было похоже на то, что кивок Абаккио давал ему что-то слишком хорошее, чтобы быть правдой, когда Абаккио чувствовал, что Бруно – это бриллиант, спрашивающий кусок угля о его блеске. – О чем? – тупо переспросил Абаккио, потому что, действительно, о чём тут было рассказывать? Позади него не было ничего, кроме зияющей пропасти, из которой он собирался попытаться выбраться. Бруно какое-то время задумчиво размышлял, и Абаккио постарался не вздрогнуть от резонанса, попытался насладиться медленно подкрадывающейся непринужденностью его позы. – Почему ты стал частным детективом? Абаккио усмехнулся, стараясь не закатывать глаза. – Думал, что смогу быть полезным, – проворчал он, – оказывается, я просто получаю места в первом ряду за неудачные браки, кучу юридических бумаг и бешеные деньги, брошенные на меня– Откуда это вырвалось? – Извини, – сказал Абаккио, перекрывая смешок Бруно, одновременно нежный и искренний, – я не хотел, чтобы всё было так горько. – Нет, нет, зато довольно честно! Мы можем поговорить о других вещах, если ты хочешь. Это был самый долгий разговор, который они провели, выпив целую бутылку вина. Мысль о большем была заманчивой, что Абаккио никогда не приравнивал к человеческому разговору. Слова были чем-то таким, что он использовал редко, но мысль о Бруно пробудила в нем желание сильнее, чем алкоголь.  – Если бы ты мог стать кем угодно, – пробормотал Бруно, казавшийся настороже, несмотря на пониженный голос, – кем бы ты был? Абаккио прислонился к подушке. Они были зеркальными отражениями, дополняющими друг друга цветами. Свернувшись вокруг узкого пространства, которое разделяло их, дихотомия¹, инь – тень и янь – солнце.  – Я не знаю, – это было похоже на запоздалое признание, несмотря на попытку Бруно поднять настроение. Он не мог знать, что вся жизнь Абаккио была подготовкой к тому, чтобы стать лучшим в своем классе, офицером-новичком, дослужившимся до сержанта, идеальным послушным солдатом, – я никогда по-настоящему не задумывался об этом, – признался он. Абаккио не задумывался, потому что его отец более чем достаточно подумал за него о его будущей карьере. Частное расследование было делом удобства, чем-то, что соответствовало его навыкам. Сейчас больше всего на свете он чувствовал острую боль, простую тоску по удовлетворенности. Удовлетворенность, которую Абаккио начал осознавать, была просто семейным счастьем. Повседневная магия. Потому что Бруно заставил его осознать: он не был счастлив, даже не был доволен. – А я знаю! – Знаешь? – спросил Абаккио. – Ммм... – промычал Бруно, наклоняясь вперед, – я бы пошел на обеденный перерыв, включил радио, которое есть у меня в задней комнате, затем ты бы вышел в эфир и объявил следующую песню. Тогда я бы забыл о своей горечи по поводу работы. Они моргнули, глядя друг на друга. Немного удивленные.  – Наверное, я слишком много выпил, – прошептал Бруно.  Был ли румянец на его щеках? Или Абаккио показалось? Леоне задавался вопросом, почему кто-то хочет слушать его ровный голос. Вместо этого поправил себя, испытывая огромную честь от того, что Бруно фактически признал, что находит его успокаивающим. Абаккио понял, что снова пялился, наблюдая за тем, как рассеянный свет освещает волны в глазах Бруно. – Как ты думаешь, кем бы я был? – спросил он. Это было дразняще, легко. Но за этим скрывалось любопытство. Они дышали синхронно. Становилось поздно, но день прошел, и время принадлежало им. – Учителем, – наконец сказал Абаккио, – и неплохим к тому же. Ты был бы терпелив, – прошептал он, – и тебе было бы действительно интересно этим заниматься. Однажды, вскоре после осознания Абаккио, Фуго подошёл к нему, сидящему во время обеденного перерыва в 12:30 у Саверио. Мальчишка скользнул на стул перед ним, как притянутый магнитом, уставился на Абаккио, играя со столовыми приборами, все еще завернутыми в матерчатую салфетку. Леоне снял наушники, потому что, как бы ему ни хотелось игнорировать его, это были уже не просто дети, а дети Бруно, и он уже довольно-таки привык видеть Наранчу поблизости. Ладил даже с крысой. Но Фуго больше напоминал ему хитрую ласку, что-то злобное и умное. Что-то, что оставалось враждебным. – Ты хочешь что-то сказать? Каким-то образом сияние Фуго становится более интенсивным, чем-то узким и сфокусированным, как лезвие эстока² или тех лазеров, которые используются для точных операций. – Чего ты хочешь от Буччеллати? – скрипит он, почему-то пугая, несмотря на разницу в их росте. Абаккио слышал достаточно, чтобы знать, что нужно следить за тем, как рука ребенка сжимает вилку. – Мы выпиваем вместе, немного болтаем. Вот и всё. Что он мог подумать? Абаккио понятия не имел. У Фуго был вид человека, который постарел далеко за свои годы. Голос с телом четырнадцатилетнего подростка и лицо с осанкой человека намного старше. Фуго ясно видел мир таким, какой он есть, вероятно, испытал всё, что он мог предложить, из первых рук. Ребенок без чуда, ребенок, чья невинность сменилась недоверием и гневом, с которыми Абаккио был слишком хорошо знаком. Что-то, что казалось неконтролируемым и нелогичным, хотя на самом деле это было только потому, что в этом не было ни единой ошибки в мире, ни одной вещи, которую его психика пыталась уберечь от повторной боли. Родиться среди обломков, зная, что осколки должны были сложиться вместе, — такова была его ярость. Абаккио однажды видел, как Фуго обучал Наранчу за столиками возле Libeccio. Наблюдал за тем, как №2 сломался под сильным захватом, прежде чем Бруно вышел из ресторана, без сомнения, увидев это из больших окон. Он наблюдал, как Бруно положил руку рядом с его рукой на мятую бумагу, но так и не дотронулся, вытащил новый карандаш из какой-то застежки на фартуке, его бормотание выдавало не голос, а движение губ. Успокаивал своей изменчивой алхимией так эффективно, что Фуго даже не поднял глаз. Кто кого защищал? Фуго ускользнул от Саверио, унося с собой окружающую его бурю. Абаккио подумал, что, возможно, это и есть любовь – защищать тех, кто тебе дорог от других в то время как они защищают тебя от самого себя. Он лежит в своей постели: это снова лицо Бруно в облупившейся краске, его голос, который всё ещё отдается эхом от перевернутых винных бокалов на стойке. Абаккио помнил время, когда он был так уверен, что всё понял, так уверен, что в этом не было никакого смысла. Он чувствовал это всем своим существом: жизнь была уловкой. Он был так готов свернуть с предначертанного ему пути, смириться с тем, что будет просто доводить себя до старости, получая работу, которой было достаточно для оплаты счетов, но никогда не достаточной для сбережений. Современное подневольное состояние. Его дни на повторе. Но, возможно, Абаккио ошибался. Возможно, загвоздка была в том, что он нашел кого-то, кто сделал этот труд не столько бесполезным, сколько сносным, или даже лучше: жизнь, за которую он боролся бы зубами и ногтями, лишь бы вернуться домой.  Домой. Когда он в последний раз употреблял это слово?  – Мне кажется, что он был расстроен из-за того, что я «разрушаю свое будущее» или что-то в этом роде, – сказал Бруно.  Они сидели лицом друг к другу, сложив ноги крест-накрест, что напомнило ему о детском саду, наполовину прижавшись к спинке дивана. А вино, выпитое между ними, наоборот, не совсем напоминало о нём. – Я должен был поступить в какую-нибудь модную частную школу. Абаккио закончил смаковать вино. Одно из преимуществ столь долгой работы в Libeccio — у Бруно был доступ к приличному вину, которое ни один из них иначе не мог себе позволить. – Ты хотел туда поступить? – спросил Абаккио. Он был уверен, что Бруно не знал, что значит быть эгоистом. Не в течение месяца или около того их спокойной страстной близости, разговоров, которые они поддерживали. Абаккио удивлялся, знал ли тот вообще, что эгоизм – это что-то иное, кроме воспоминания. Бруно не ответил. – Я тоже не совсем оправдал ожидания своего отца, – пробормотал Абаккио в тишине. Но, похоже, Бруно замолчал не столько из-за дискомфорта, сколько из-за задумчивости. – Я хочу... Одну ночь, – сказал Бруно таким милым тоном, который означал то, что он считал сказанное глупым. Абаккио находил это очаровывающим. Это был тон, который означал, что Бруно озвучивал то, чего, по его мнению, не должен был озвучивать: чувство вины, воображение. – Одну ночь? Бруно что-то промычал, пытаясь притвориться, что это неважно, но при этом прикусил губу. – Ммм, как одна ночь в каком-нибудь дрянном фильме, где главный герой целый день ведет экстравагантную жизнь. Знаешь, нелепая, непрактичная одежда, чрезмерный декор, дорогая еда, подаваемая слишком маленькими порциями... Чего хотел Абаккио? Так долго освобождался от давления отца, напоминаний о матери по всему дому, ее фиалковых глазах, серебристых волосах и выжидательной улыбке… Он мог представить, чего он хотел бы сейчас, спустя десятилетия после всех разочарований. И все же... Описывать то, чего он хотел, было подобно тому, как слепой описывает свет, а глухой – звук. Он так долго обходился без этого, что мог схватывать концепции только по краям. Но звук и свет – это нечто гораздо большее, опыт, который вы не можете представить в полной мере. Это все равно что описывать жар красного цвета, не испуская его на самом деле, как тоску по глубокому синему. Абаккио долго пытался удовлетворить себя мыслью об этом, идеей яркости или тона, в то время как её качество и резонанс оставались неуловимыми, ускользая от его чувств в тот момент, когда он ощущал мерцание или шепот.  Леоне думал, что теперь знает, чего хочет. Абаккио хотел сделать кого-то счастливым. Другими словами, он хотел справиться с усталостью, хотел быть бальзамом для жизненной кучи мусора. Он хотел дать кому-то весь мир, который он мог предложить, хотел иметь что-то, что сделало бы борьбу стоящей. Он хотел слышать чей-то смех, хотел видеть кого-то каждое утро, хотел представить, как легко, когда кто-то был рядом, пока он был озлоблен, выведен из себя и хотел ударить или заплакать, или закричать, хотел быть этим кем-то для кого-то другого. Он хотел иметь кого-нибудь, с кем можно было бы поговорить, выпить, подурачиться, пока один день перетекал в другой. Хотел добавить пластинки в свою коллекцию, которые иначе никогда бы не выбрал. Хотел снова готовить для кого-то, хотел посмотреть на гадание на чайных листьях и увидеть чье-то лицо, которое не выглядело разочарованным. Кого-то, кто был его второй половиной. В самом осязаемом смысле: Абаккио хотел быть на чьей-то стороне.