At your side

Его дни напоминают лист глянцевой плёнки, проходящий мимо колеса проектора, и Абаккио механически вращает себя по кругу, а изображения проплывают монохромно. Когда он останавливается, то видит, как всё замирает небольшими перерывами: скомканный автобусный билет в кармане, пятно, которое оставляет его чашка на необработанном дереве, узор из окурков на тротуаре и сорняки, пробивающиеся из трещин в цементе. Затем это воспроизводилось снова, проецируясь перед ним на недосягаемый экран, когда он смотрел на последнем ряду пустого театра. И вот он поворачивается. В другой день. Бокал вина с Монтеверди. Он поднимает его в разреженный воздух, и свет просачивается сквозь него, искрясь. Затем Абаккио внезапно чувствует себя глупо, слегка краснеет, делая глоток. Сегодня он сентиментален, проведя часы по следам офицерского патруля. Жена офицера беспокоилась, что он не ложится спать, засиживаясь допоздна, не из-за того, что пытается стать детективом. Так что она отправила его одного. Его партнёр. Его отец. Он сам, концепция его собственной целостной личности, до которой оставалось более десяти лет. Абаккио не уверен, кого ему больше напомнил юношеский блеск глаз офицера, его стремление служить и защищать. Как будто фотографии, которые он сделал, были взяты из совершенно другого времени. Это поразительно – мельком увидеть себя в полном цвете, когда забыл. Трещина в фотоплёнке. Абаккио задавался вопросом, верно ли обратное по отношению к его партнеру, к его отцу. Когда он разочаровал их, появился ли он внезапно в черно-белом натюрморте с изображением человека, когда-то сделанного в технике техниколор¹? Было ли хуже обнаружить, что этот офицер неподкупный, представить, что именно такой могла бы быть его жизнь, будь у него только больше решимости оставаться на правильном пути? Он возвращается в свою квартиру. В другой день. Когда Абаккио лежит в постели, он может угадать особенности своих проблем по облупившейся краске потолка, которая трескается и опадает, как гниющие листья. «Вдохновляйся Богом, — сказала ему нонна², когда смотрела на будущее Абаккио в чайных листьях со дна его чашки, на влажные и растёртые формы, – вот что означает гадание, найди Божью цель в Его, казалось бы, случайном замысле». Тогда его нонна хмурилась и качала головой, поджимая губы. Казалось, она никогда не могла прочесть то, что было впереди. Иногда облупившийся потолок принимал форму лица его матери, сморщенного в тех местах, где он хранил ее в бумажнике. Иногда он видел своего отца, его лицо, когда Леоне приняли в Академию, а потом после, всё ещё такое невыносимое. Разочарование, как понял Абаккио, было не единичным моментом, а континуумом: однажды случившись, его было уже не вернуть. Это задержалось как болезнь в задней части горла. Разочаровывать отца было сродни неуважению, было оскорблением памяти матери. В те дни, когда Абаккио видел своего отца, он заставлял себя смотреть на него снизу вверх, пока слёзы не щипали ему глаза. Когда это был Никола, в выглаженном мундире и с улыбкой, такой же болезненно яркой, как и его значок... Абаккио, трус, которым он был, поворачивался, чтобы погрузиться в забвение подложенных подушек, словно желая задушить себя воспоминанием о его лице. Однако сегодня вечером он с удивлением обнаружил кого-то другого. Это его сосед. Буччеллати. Бруно — так он просил называть себя, хотя Абаккио редко обращался к нему таким образом. Бруно постучал в дверь на следующее утро после беспорядков с видеоигрой, чтобы извиниться, его волосы были собраны в самый короткий хвост, который Абаккио когда-либо видел, пряди свободно скользили вдоль его подбородка, рубашка с вышивкой Libeccio была заправлена ​​в черный сервировочный фартук. Абаккио не сразу открыл дверь — в конце концов, рутина была его единственным исключением. Стук вежливый, настойчивый. Как продавец, чёткий. Только мягкий вздох с другой стороны поднял его с ног, словно перетягивание каната, вызвавшее вздох и у него в какой-то форме исчерпанной некромантии. Почему он увидел его сейчас? Абаккио даже не мог вспомнить их разговор, только неловкость его обычных бесед эхом возвращалась в настоящее. Но вот он предчувствовал облупившуюся потолочную краску, первое лицо, которое он увидел за многие годы, оно не смотрело на него свысока с разочарованием, без каких-либо ожиданий. Блеск голубого, прежде чем Абаккио погрузился в сон. Еще один день. Он сидит во внутреннем дворике Кафе и Пекарни Саверио во время обеденного перерыва, наконец-то устроившись поудобнее на подушке над кованым стулом, на котором он сидел каждый день ровно в 12:30, в наушниках играет Гольдберг-вариации Баха из плеера, спрятанного в большой карман его плаща. Когда начинается ария, он может закрыть глаза, позволяя музыке смыть непрекращающуюся болтовню, непрекращающееся движение, те самые мысли, которые то и дело проносились в его сознании. Только музыка, созерцание солнца, зажигающего кровь на его закрытых веках оранжевым пламенем, и меланхолия от невозможности раствориться в музыке дольше, чем перерыв в работе, и глубже, чем только через звук и душу. Абаккио доходит только до середины Variatio 1, прежде чем синкопа дополняется шумом на витрине, бергамотный апельсин его чая достаточно остыл, чтобы его можно было пить. — Облезлая маленькая грязная крыса! – крик, который стал отчётливо ощущаться на фоне Баха. Ответ столь же разрушительный и достаточно знакомый для того, чтобы Абаккио остановил свою музыку и обернулся, тонкий, высокий визг предпубертатного ребенка, как ногти, царапающие по классной доске. – Да ладно, я думал, это бесплатные образцы! Знаете, чтобы посмотреть, хороши ли они! — пищит мальчишка, его тощая рука держится в тисках самого Саверио, пока он безуспешно пытается вырваться из хватки. На щеке мальчика пятно от какого-то теста, куда он, очевидно, напихал «бесплатные образцы». Абаккио не может не оставаться в противоречии между взглядом на ребенка — Наранча, как он узнал, — или впечатлением от жара, скрывающегося за обычно спокойным поведением Саверио. Он ел здесь много лет и никогда не видел, чтобы мужчина так краснел, разве что от добродушного смеха. — Вороватый сопляк, я позабочусь о том, чтобы ты не запачкался… — продолжал Саверио, вероятно, больше оскорбленный мыслью о том, что его пирожные нуждаются в дегустации, чем самим воровством. – Я обещаю, я больше так не буду, без обид! – Наранча прервал его, сияя улыбкой, которая была слишком невинной и невозмутимой для задержанного в данный момент. Такой взгляд означал, что он уже не первый раз выпутывается из подобной ситуации с помощью обаяния. Абаккио вздохнул, повесив наушники на шею. – Позвольте мне. Саверио, и его вор обернулись, и если бы не желание вернуться к Variatio 1 и обеденному перерыву, то Абаккио обернулся бы, увидев самодовольную ухмылку Наранчи. Или, скорее, ухмылку, поедающая печенье, смазанную чем-то вроде рикотты³. Лицо Леоне исказила недовольная гримаса. Планировал ли он, чтобы Абаккио выручил его из беды? — Синьор Абаккио, вы знаете этого правонарушителя? — спросил Саверио, дёргая ребенка вперёд, как будто его нужно было хорошенько разглядеть, чтобы убедиться, что ярко-оранжевая повязка на голове и футболка с надписью «Snoop Dogg’s The Last Meal» спереди принадлежат верному правонарушителю. – К сожалению. Саверио вздохнул. У Абаккио было достаточно взаимопонимания с этим человеком, обед, приготовленный для него, и краткое приветствие Саверио каждый день в 12:25, прежде чем он сел, всего этого было достаточно, чтобы мужчина уже знал, о чём тот просит. – Если он снова сюда придёт, я звоню в полицию. – Понятно. Выпустив руку Наранчи из своей хватки и на мгновение взглянув на ребенка, Саверио повернулся и захлопнул дверь своего магазина, радостно позвякивая колокольчиками на ручке. Не обращая внимания на ребенка, Абаккио снова сел на свое место, готовый насладиться остатком времени, отведенным на обеденный перерыв, прежде чем ему нужно будет встретиться со своим следующим клиентом. Он уже был готов снова надеть наушники и включить музыку, когда осознал, что ребенок всё ещё болтается вокруг его стола как комар. – Отстань. Наранча закатил глаза, как будто его волновал Абаккио. — Фу ты, я хотел поблагодарить. – Делаю это только в первый и последний раз, — проворчал он, натягивая наушники на уши и молясь, чтобы ребенок не был настолько туп, чтобы не понять посыл. – Понял! Но дайте-ка мне... Он роется в карманах толстовки, повязанной вокруг его талии, и вытаскивает из нее разные предметы: пожеванную ручку, гладкий от ерзания камень, полоску жевательной резинки в серебряной фольге и немного ворсинок. – Вот! – наконец провозглашает он, поднимая половину канноли по-сицилийски⁴ и торжествующе кладя её на стол рядом с чайным блюдцем Абаккио, как будто она не была только что извлечена из грязных глубин его кармана и украдена из магазина, рядом с большими витринами которого он всё ещё стоит. — За то, что вытащили меня из беды! – он вскрикивает, Абаккио чувствует давление головной боли под кожей висков, как первые пузыри кипятка, – Буччеллати убил бы меня, — бодро говорит Наранча, наконец поворачиваясь, чтобы убежать, оставив его наедине с Бахом, собственным обедом и с отвращением смотреть на канноли. Сегодня Абаккио добрался только до Variatio 9, и чайные листья на дне его чашки превратились в морской крест. Он может слышать, как его нонна хихикает издалека, когда ему было десять лет. «Крест надежды, — говорила она, наклоняясь, чтобы запечатлеть его изумление низким заговорщическим молчанием, – якорь души, надёжный и непоколебимый». Абаккио терпеть не мог детей. Это то, что он сказал себе. Но правда была в том, что он думал, что не может сделать ничего добрее, чем не втягивать ни одну душу в мировую неразбериху. Абаккио не питал иллюзий по поводу того, насколько посредственным отцом он будет в лучшем случае. Примерно таким же хорошим отцом, как и сыном. Он повидал более чем достаточно за свои несколько лет офицерской службы и много лет частного сыска, чтобы избегать детей, как правило, в любом случае, особенно по работе. Он пытается этого не делать, но вспоминает тот случай, когда он уступил. Его наняли, чтобы выследить сбежавшего подростка, которого полиция не смогла найти, и он нашел его после месяца поисков в полубессознательном состоянии на заднем дворе наркобарона вместе с другими посетителями. Абаккио почти пожалел об этом: он мог сказать, что это тот человек, которого искал, только по характерной родинке на подбородке. – Моё дитя! — плакала женщина, когда он в оцепенении тащил её сына домой. Мальчишка не мог даже пробормотать собственное имя, а родную мать уж точно не узнал. То, что нашёл Абаккио, не было ни её ребенком, ни даже её сыном. Её сын был мечтой, ожиданием, которое не оправдалось. Это был не её сын, а её антисын, напоминание о том, кем он мог бы быть. То, что он принёс ей, не было ни чем лучше и обратимее, чем живые мертвецы, а затем мокрые чайные листья для предсказания другой вселенной, где остался её настоящий сын. В 22:32 в дверь Абаккио стучат, как раз в тот момент, когда он собирался воткнуть иглу в винил и налить свой Греко ди Туфо. Он останавливается на полпути, как будто не может поверить, что слышал звук, который только что вообразил. «Зачем мне это воображать? – недоумевает он про себя, – зачем мне воображать прерывание своей рутины?» Он знает, кто это, ещё до того, как открывает дверь, и готовится, как он всегда делает, когда разговаривает с кем-то, кроме своей камеры. Он более чем хорошо осознает собственную озлобленность, своё недружелюбное поведение, одновременно целенаправленное в суровом лице, которое он рисует каждое утро, и непреднамеренное, в своей неспособности перейти к лёгкой, вежливой беседе. Он разглаживает переднюю часть своей водолазки, прежде чем открыть дверь. Это Бруно. Конечно, это Бруно. Абаккио понял это по звуку стука. Кто же ещё? Он держит бутылку просекко фризанте и одаривает его дружелюбной улыбкой, на которую Абаккио отвечает своим типичным хмурым взглядом, лишь немного менее строгим, чем другие его мрачные взгляды. — Я знаю, что уже поздно, но не хочешь ли выпить? — спрашивает он, и Абаккио нужно время, чтобы обдумать предложение, потому что выпивать с его соседом вместо Монтеверди было… По-другому. Другая, но не тревожная мысль. Это было что-то почти приветственное, пробуждающее тепло, которое он отверг бы, если бы оно было менее нежным. Главным принципом Абаккио долгое время был строгий изоляционизм, краткая внешняя дипломатия только в случае необходимости. — Можешь сказать «нет», — мягко говорит Бруно, напоминая ему, что он стоял там с полуоткрытой дверью, уставившись на золото подсвеченной этикетки и на то, как тонкие пальцы другого мужчины сомкнулись вокруг горлышка бутылки. – Нет, — инстинктивно отвечает он, – то есть да, – и хочет раствориться в кривых половицах, – я бы хотел что-нибудь выпить. Бруно, со своей стороны, кажется невозмутимым его речью, несмотря на неэлегантность Абаккио, которую, кажется, он всегда чувствует. Он удобно проскальзывает в квартиру, следует за Абаккио по линолеуму к искусственному мрамору на кухонной стойке и посмеивается над уже вытекшим стеклом. – У меня было такое ощущение, будто тебе понравится вино. Абаккио только кивает, думая о странном выборе просекко. Эфемерное шипение, свежая медовая роса и грушевая хрустящая корочка на языке, легкость, переходящая в игристую кислотность и плавно переходящая в сладость сливок, — он задается вопросом, что могло заставить Бруно выбрать это вино, не говоря уже о том, что это будет именно то вино, которое он с удовольствием выпил бы. Он задается вопросом, прав ли Бруно или то, что Бруно даже потратил время, чтобы подумать о его предпочтениях в алкоголе, что заставляет Абаккио чувствовать себя немного... Странно в первую очередь, поэтому он просто кивает и не думает об этом. Он ставит еще один бокал на стол и начинает открывать бутылку, делая вид, что сосредоточен на задаче, чтобы не встретиться с голубыми глазами другого мужчины. – Причина? – спрашивает Абаккио через некоторое время, понимая, что, должно быть, выглядит грубым, и пытается придумать, что бы пробормотать. Но Бруно снова, похоже, не возражает, садится на скрипучий табурет с другой стороны столешницы и наклоняется, чтобы взять бокал, который только что налил Абаккио. Это напомнило Леоне о днях, когда он работал барменом, болезненное дежавю, которое заставило его быстро сесть по ту же сторону стойки, несмотря на полное намерение оставаться на более удобном расстоянии. – Я знаю, когда мальчики что-то скрывают или лгут мне, – объясняет Бруно с намёком на самодовольство, узнав что-то, — Наранча рассказал мне, как ты помог ему сегодня. Абаккио снова кивает, делает глоток охлажденного вина и наслаждается интенсивным букетом ароматов, дополняющих вкус. Какое-то время они оба молчат и, когда Абаккио поднимает глаза, Бруно смотрит на него. Это не тот неприятный взгляд, которого он ожидал, а скорее захват его глаз сеткой благодарности. Абаккио не знает, что ответить, разве что слегка углубляя нарисованный хмурый взгляд и чуть крепче сжимая в ладони ножку бокала. — Спасибо, — говорит Бруно, и Абаккио второй раз за ночь хочется раствориться в половицах. – Пустяки, — отвечает он, делая еще один глоток в качестве предлога, чтобы прервать подлинную напряженность своего зрительного контакта. – Спокойствие и тишина, связанные с тем, что несовершеннолетний не имеет дела с обвинением в краже в магазине, — это не пустяки, — вздыхает он с улыбкой, опираясь на табурет. Абаккио думает, что никогда не видел таких блестящих и темных волос, понимает, что снова погрузился в свои мысли и что смотреть на них считается грубым. Делает еще один глоток и пытается придумать, что сказать, чтобы отвлечь их от дальнейших благодарностей, которые ему не по душе. В любом случае это было эгоистично. Всё, чего он хотел за обедом, – это спокойно слушать свою музыку, а самым быстрым путём было вызволить ребенка из беды. Он думает о больших круглых глазах и непослушных волосах Наранчи, затем о резких чертах Фуго и вечном гневе и пытается найти их в ракурсе его глаз, обведённых морскими кругами, и форме его губ. И снова смотрит. – Они усыновлённые? – Абаккио выпаливает, мысленно пинает себя и благодарит за то, что тональный крем скрывает его смущение. Бруно какое-то время задумчиво мычит, раздумывает с вином и довольно вежливо даёт Абаккио передохнуть. — Нет, — говорит он, снова глядя на Леоне, – я даю им место, чтобы держались подальше от улиц. Ничего более формального, чем юридические документы. Или биология. – Это мило, — грубо говорит он, потому что на самом деле уже слишком поздно, и вино хорошее, но Абаккио просто чувствует себя слишком неуклюжим, слишком нетерпеливым, чтобы сказать больше, чем два или три слова, или издать ворчание в знак подтверждения, и кажется, беспокоить Бруно? Другой мужчина откинулся на табуретку, как будто это было самое удобное сиденье, какое только можно себе представить, осторожно держал бокал, его присутствие сопровождалось такой непринужденностью, которую Абаккио не чувствовал в себе. Словно сидя там, он мог сгладить все загнутые и оборванные края своего беспокойства. – Стабильность и безопасность важны, – осторожно говорит Бруно, одаривает его внимательной улыбкой, от которой в уголках глаз появляются морщинки, а на щеках – тень напоминающая ямочки. Он пожимает плечами, – всё равно мои мальчики не дают жизни становиться скучной. Скучной. Абаккио делает еще один глоток вина и думает об этом слове, чувствует, как оно звучит внутри него, как проклятие, снятое глазами Бруно, которые совсем не похожи на него. Когда Бруно уходит, Абаккио садится на диван, где он обычно слушает Монтеверди, и вместо этого играет остальные Гольдберг-вариации Баха. Он думает обо всех ночах, которые провел в одном и том же месте, о той же музыке, о том же вине и об одной и той же компании или её отсутствии. Абаккио пытается распутать свои дни, но обнаруживает, что нет конца, кроме сегодняшней ночи. Сегодня вечером, когда у него была другая музыка, вино и компания. Когда он подходит к арии da capo, он думает об анализе Питера Уильямса, о том, как он писал о возвращении к арии, вызывая чувство ностальгии по неуловимой красоте остальных вариаций. «Никакое возвращение не может иметь нейтральный аффект… – задерживается на уроке истории музыки Абаккио, он думает об Иоганне Маттесоне и закрывает глаза на последних нотах, – то, что до известной степени противопоставляется надежде и, следовательно, порождает контрастное расположение звуков, называется страхом, унынием, неудачей…» Какую доктрину привязанности пытался передать Бах? Какую неуловимую красоту он имел в виду, пытался достичь? Абаккио знал, что он чувствовал, когда позволял себе плыть по течению музыки: нечто среднее между tristesse и désir. Тем не менее, когда он дошёл до конца второй арии, он пришёл к довольно очевидному выводу, к которому никогда раньше не приходил за все годы прослушивания. Вторая ария была повторением первой, каждая нота и каждая пауза были точно такими же. Но по возвращении музыка была какой-то другой. Абаккио недоумевал: к чему он должен вернуться?