ashtray (пепельница)

             Предел, когда здоровый человек, не спавший долгое время, впадает в спячку, наступает на восьмые сутки. Ода знает об этом: после первого убийства он не мог сомкнуть глаз неделю. Несмотря на погрязшее в мусорном баке, испачканное кровью белье, запах стоял в носу, словно свежий. Хрип дробью отдавался в ушах.       Тогда он и решил, что больше никогда не поднимет руку на человека.       Дазай смеется над этим. Убил он, наверное, уже под сотню, и сам об этом не помнит. Каждое тело, умирая, пахнет по-разному, — вечно говорит он, усмехаясь. Один парень, задолжавший мафии, пах грязными носками. Другой, наверное, моряк — морской солью. И все до единого пахли страхом.       — Знаешь, как пахнет страх? — направляя пушку на очередь из семи человек, интересуется он. Семь — нелюбимое число Дазая. У него вообще нет любимых чисел.       Ода хмыкает задумчиво. Все знают. Его интересует ни столько ответ, сколько знаки, подаваемые телом Дазая. Взгляд, направленный в стену, — выше голов подчиненных. Тонюсенькая рука в бинтах и в ней — пистолет. Пальцы не дрожат, но белеют. Сжимаясь, отгоняют испуганную кровь к пяткам. Все остальное не движется, как на паузе: ботинок, вбитый в песок, чуть согнутое колено, родинка за маленьким ухом. И только грудь изредка поднимается. Напоминает, что Дазай — человек, а не демон, которым его все величают.       Прозвище ему, очевидно, заходит. Мальчишеская улыбка нет-нет да вырывается на скрытое за волосами лицо.       — Страх пахнет, как подгоревшее мясо, — не услышав ответ, продолжает он. — Если бы кролика или, скажем, лань подстрелили, они бы воняли так же. Но волки? Они перед смертью не пахнут.       Очередь — последователи Фемиды. С повязками на глазах и подрагивающими ногами. В этом темном подвале всегда пахнет мочой и рвотой, и никогда — подгоревшим мясом. Но в тот день Ода как будто тоже слышит его. Выстрелы идут залпом. Тонюсенькая рука в бинтах не подвластна хозяину, движется то влево, то вправо, то вниз, то вверх, пока пули не заканчиваются. Мочой пахнет чуть сильнее.       Дазай — вегетарианец.       Ода думает, что в нем есть что-нибудь человеческое. Процентов на пять. Остальное — волчье.                            Чтобы почувствовать запах подгоревшего мяса, достаточно прижать горящий окурок к коже. Можно и спичку — не так болезненно. Как-то Ода показывал Дазаю фокус: намочил пальцы слюной и потушил фитиль зажжённой им в сумерки свечки. Единственный глаз смотрел напряженно, тонкие ноздри вздымались как паруса корабля. Мясом не пахло.       Спина Дазая — небо, следы от потушенных окурков — созвездия. Он сидит в одних брюках, сгорбившись, и острые лопатки смещаются под кожей крыльями. Ода выдыхает. Не то чтобы он думал, что волчонок способен показать столько кожи.       Тот прячется за волосами.       — Я никогда не буду курить, — убеждает себя. — Привычки взрослых людей отвратительны.       — Никотин успокаивает, — отвечает Ода. Его глаза проводят маршрут от шеи в завитках до кромки ремня. Топографический кретинизм напоминает о себе и в такой узкой местности, глаза, путаясь в выступающих позвонках, начинают болеть. — Не мудрено с такой профессией. Нервы у меня ни к черту.       — И ты не убиваешь при этом.       Статус Дазая выше, но ему никто не завидует. Трупов он видел, наверное, больше, чем книг. И варится в этом с детства по принуждению, это Ода — из-за нехватки средств. Сейчас думает, что лучше бы умер от голода где-нибудь в подворотне вместе с такими же опустившимися на дно людьми. Он ошибается: если бы умер тогда, с Дазаем на земле они бы уже не встретились. Никто бы не узнал, что волчонок предпочитает мясу траву. Сигаретам — таблетки.       Чтобы заполнить тишину, Ода оправдывается:       — Проблем хватает.       На минуту Дазай замолкает. Горечь тает в молчании. Он, спохватившись, натягивает на себя кофту с длинными рукавами, забывая, что грязные бинты скопились у ног смятой кучкой. Ода думает, что зеленый ему идет.       Проблемы — плохая отметка. Проблемы — мышь в холодильнике, качающаяся в петле. У них же петля затянута на собственной шее. Глобальный пиздец. Дазай в зеленой кофте не по размеру не должен понимать это.       — Но я никогда не буду курить, — повторяет он.                            Ода понимает причины.       Ведь время от времени, тихо, тихо, когда никто из вышестоящих не слышит, звучит всегда быстрое: Пепельница. Иногда нахально, иногда с вызовом. Реже — с жалостью. И каждый раз с пропитывающим каждый слог страхом, проскальзывающем в подрагивающем голосе говорившего. Оде искренне интересно: у них нет мозгов или желания выжить? О смелости здесь не идет и речи. Ведь кто-нибудь нет-нет да передаст информацию объекту обсуждений.       Он сам, например. Если найдет в себе силы. Оскорбить Дазая — все равно что самому спуститься в пыточную. Самому отрезать себе пальцы. Выколоть глазницы. Или какие там еще блуждают легенды о демоническом вундеркинде.       По крайней мере Ода убеждаться в правдивости желания не имеет. Он стоит возле головного здания мафии в компании десяти человек, по статусу равных себе, в месте для курения и впервые со дня знакомства с прославленной Пепельницей делает правильный выбор. Чтобы приблизить себя к развязке, громко спрашивает:       — Почему Пепельница?       Смельчак замолкает. Неуверенный смех остальных гаснет вместе с придавленной сигаретой. Ода смотрит на нее, давя ботинком, до тех пор, пока огонь не потухнет окончательно. И лишь тогда выгибает бровь в нетерпении. Неужели никто не хочет делиться с ним сплетнями?       Он переспрашивает.       Смельчак подает голос:       — Ты что, никогда не слышал? Такие байки ходить начали раньше, чем самые страшные легенды, связанные с Вундеркиндом. Босс развлекался с ним. Может, все еще развлекается.       Пальцы, спрятанные в кармане, с каждым сказанным словом сжимаются крепче. Ода чувствует, как ногти прорубают полумесяцы в его ладони. Для окружающих незаметно. Как и все на свете. В их глазах есть блеск, но дальше собственного носа они не видят. Ведь на его лице — ни тени боли. Значит, ни капли чисто дружеского интереса. И именно отсутствие эмоций развязывает языки стоящих рядом сослуживцев.       Один говорит:       — Он тушит сигареты о мальчонку. С каждой провинностью места становятся изощереннее. Готов поспорить, что на этом босс не остановился. Он страшный человек. Можешь себе представить самого мерзкого маньяка на свете? Вот босс — его отец и учитель. Совратитель в том числе.       Второй продолжает за него:       — Сейчас, конечно, он уже не вписывается в стандарты. Слишком вырос. Но лет восемь назад, ставлю свой ноготь на отсечение, не раз сопровождал босса в ночные приключения. Каждый раз — эйфория. Пепельница это умеет. Все-таки с ранних лет.       Ода думает о родинке за ухом Дазая. Он смотрит на это место каждый раз, когда Дазай позволяет ему прикрывать тыл. Почти что при каждой встрече. Он на шаг впереди, Ода на два сзади. Демонический вундеркинд говорит, и его челюсть расслабленно двигается. Острый подбородок начинает выступать чуть сильнее. Моргает он редко, и это замечают не все. Те, кто не замечает, начинают чувствовать страх перед наделенной жизнью марионеткой.       Кукла. Пластмассовая. С самыми красивыми глазами, которые только видел Ода в течение долгих-долгих лет нахождения на Земле.       Он сглатывает. Тошнота подкатывает к горлу чуть сильнее. На его окурок, пару минут назад придавленный ботинком, кто-то наступает. И именно в этот момент Ода с рахмаху бьет в челюсть. Кому конкретно — и сам понятия не имеет. За что? Ответ тот же. Ярость выступает на его лице через плотно сжатые зубы. Кожа на тыльной стороне ладони рвется с каждым движением.       Он бьет раз, два. Взгляд замыливается. Наверное, именно из-за этого Ода пропускает удар, опрокидывающий его на спину.       Кровь на затылке. Шум. Выстрел, выстрел.       Парень, говоривший с ним третьим и охотнее всех, кричит, хватаясь за ногу.       — Он, блять, отстрелил мне палец.       Ему отвечают незамедлительно. Прямо из тени.       — Ты попрощался с ногтем. Как велено.       В темноте видно лишь один глаз. Кукольный. Без блеска. Ода смотрит с полминуты и все равно не замечает, чтобы Дазай моргал. Вероятно, он делает это с ним синхронно. Но остальные... могут ли десять человек моргать одновременно, повинуясь приказу длинных-длинных ресниц мальчика-предводителя?       Ода начинает думать, что ему пудрят мозги. Вся мафия вместе взятая. Все они вместе.       Потому что Дазай обходится одним простреленным пальцем сегодня вечером. Он стоит в тени, совсем тонкий в своем накинутом на плечи плаще, пока самые низшие члены мафии забегают в здание через черный вход, боясь смерти.       Дазай же смерти не боится.       Он ее отчаянно жаждет. Ода делает этот вывод, приподнимаясь на локтях с измазанной собственной кровью земли. Выглядит он неприлично. Гематомы тут и там расползаются на лице, теплая жидкость начинает засыхать на затылке.       Дазай не двигается до тех пор, пока дверь не захлопывается за последним из внезапно выживших.       Приходит в движение. Покачивается на пятках.       — Почему ты их не убил? — уточняет Ода. — Мог бы подтвердить то, что о тебе говорили.       — Подтвердить то, что меня используют то в качестве туалета, то пепельницы?       — Нет, — Ода кривится, борясь с тошнотой. — То, что ты демон.       Уголки губ расползаются тонкой ниточкой на его лице. Дазай никогда не показывает зубы. Не ему, по крайней мере. Он прячет пистолет в кобуру и наклоняется, чтобы подать руку, за которую Одасаку с удовольствием берется. Чтобы пожалеть об этом. Потому что, когда слышишь такие вещи, надо либо лежать, либо сидеть.       — Не то чтобы они сильно ошибаются. В каждой байке часть правды есть.       Уточнять — себе дороже. Ода не повторяет ошибки. Он сгибается пополам и выплевывает остатки обеда прямо в лужу с собственной кровью. Окурок, придавленный несколькими ботинками, переживает еще один инцидент.       Какая интересная жизнь.       Прямо как у некоторых.