в одиноких панельках

      Говорят, дети – чистая копия своих родителей. Ведь они – произведения, куски глины, из которых два человека лепят то, что могут, что хотели бы видеть. В России, с ее треклятыми семейными ценностями было принято идти в школу, потом в институт и на работу. Обязательно надо учиться хорошо и зарабатывать много. Обязательно где-то там по пути нужно найти себе пару, жениться в восемнадцать, родить ребенка и учить его жить точно так же. Это константа. Круг сансары, который должен делать оборот раз за разом, вне зависимости от места и обстоятельств. Будь то большая дорогая квартира в центре столицы, или едва стоящая на фундаменте развалюха – в «семейных ценностях» есть странное понятие о боге, что даст лужайку, раз дал и зайку. Здесь многие полагаются на бога, хотя, по сути.. Все они богохульники. Даже священники с толстым пузом на дорогих авто. Витя никогда этого не понимал.

И, наверное, никогда уже не поймет.

— Здесь стало немного чище, — Эдик оглядывается по сторонам, когда они заходят в опустевшую квартиру. Всех балагуров еще с час назад увезли в отделение, трезветь и приходить в себя. Чтобы на следующий день они пошли и купили еще водки, снова закатили застолье, на их шум снова вызвали милицию, их снова забрали в отделение. И так по кругу. Таков был жизненный цикл алкоголиков, топящих горе, скуку и безделие на дне стакана. Кто-то искал там ответы на вопросы, кто-то спасения, а кто-то развлечения. В маленьких городах не слишком то много занятий. Там даже работы не особо много. — Ага. Пару дней назад я пытался отмыть пол. Как видишь, что-то даже получилось, — Виктор пожимает плечом как-то даже.. равнодушно. У его матери были причины быть такой, какая она есть. Были причины поднимать на него руку и сыпать проклятьями. Он не винил ее, не ненавидел. Но если удастся сбежать, разорвать этот порочный круг – он не будет раздумывать ни секунды. – Иди аккуратней, пару месяцев назад в коридоре лампочка перегорела. Денег на новую, естественно, нет, — знающий свой дом, как себя самого, Витя безошибочно переступает через гору старых грязных ботинок и отодвигает потертым кедом пустую бутылку из под водки. С тех пор, как мама стала тем, чем стала, он пытался поддерживать дом хоть как-то. Убирался иногда, выносил мусор. Даже пытался что-то готовить. Но некому было научить мальчишку тому, чем лучше отмыть липкие пятна от пролитого сладкого дешевого ликера, или как оттереть от старенькой плиты застывший коричневой коркой жир. Витя делал все, что мог, но этого было недостаточно. — Если бы мама не хваталась за сердце от одного твоего вида и имени, я бы позвал тебя к нам пожить. Хоть поел бы нормально, — бубнит Эдик, хватаясь за край майки хулигана, чтобы не потерять его в темноте. Он шаркает своими чистыми летними ботинками по грязному полу, искренне надеясь, что где-то здесь не притаилась лужа блевотины, или чего еще похуже. Сложно будет объяснить щепетильной мамаше, откуда на обуви взялась зловонная грязь, если еще вечером Каспаров пришел в чистой, а утром обнаружилось такое недоразумение. – Ты хоть ел сегодня? — Скинь с кровати все на пол, а я пока найду кассету, — с мрачным видом Витя старается перевести тему, чувствуя внутри привычную дрожь тревоги. Такое всегда бывает, когда он не видит лица Эдика, а тому снова открывается какая-нибудь огорчительная правда. Помнится, тот сильно расстроился, узнав, что на одной из домашних маек пятно вовсе не от кофе. Витя где-то подсознательно всегда боялся его разочаровать. Боялся, что эта крошечная пугливая деталь нормальности, чего-то теплого и уютного, сбежит в ужасе, не выдержав. Никто не может терпеть такое вечно. Но со стороны Эдика звучит лишь тяжелый вздох. Он привык к этому. Привык к тому, что о еде блондин вспоминает лишь когда друзья хватают за шкирку и не дают перевести тему, или когда сам Эдик стоит на своем и требует ответов. Хотя по тощей фигуре Кирсова итак понятно – есть он забывает еще чаще, чем спать. – Пацаны притащили бутеры с колбасой и пиво. Весь день их жевали. Мамаша Ромы пытается о нас заботиться изо всех сил, — и это не ложь. В их компании Рома – единственный, у кого оба родителя есть. У Петра одна только мамаша шизофреничка, у Генки бешеный папаша мент, у Вити мамаша алкоголичка. А Рома… У Ромы батя на заводе круглые сутки, а мамаша страшно хочет о ком-то заботиться, пока безвылазно сидит дома. Рому закормила, а через него уж лет пять, как пытается добраться и до пацанов. — Я завтра принесу тебе чего-нибудь. И.. Это что, кровь?! – Эдик ужаснулся, взглянув на темное пятно на подушке. Вопрос, конечно, риторический. Кровать Вити была самым чистым местом в квартире, только барахлом завалена. И если на ней появлялось пятно, то, скорее всего, от крови. — Так визжишь, будто в первый раз ее там видишь, — блондин ничего не мог с собой поделать. Он не мог заставить свой организм перестать пускать кровь носом после очередного кошмарного сна. Не пока он живет в заваленной барахлом тесной комнатушке, в которой у кровати на тумбочке только пепел, рассыпанный дешевый табак, немного медикаментов и пепельница, полная окурков и кусков ваты с кровью. С характерным шорохом из своей рубашки вылезает кассета – поцарапанная местами, с наклейкой от того видеопроката, в котором Витя ее стащил. Ему должно бы быть стыдно, но.. Никогда не было.       Пока блондин копается у видика и пузатого телика, Эдик забирается на мягкую постель, скидывает ботинки и подтягивает колени к груди, обнимая. Взгляд его карих глаз невольно вновь и вновь скользит по стенам. Старые обои давно почернели и местами отклеиваются, а поверх них – плакаты каких-то американских групп и десятки, может, даже сотни листков бумаги – самые дорогие, самые красивые по мнению самого Вити рисунки. Безошибочно, где-то почти у себя под боком, над кроватью, Эдик даже находит свой собственный портрет. Кажется, это из пионер-лагеря, в котором они пересеклись год назад. Витька туда по квоте, или как это там зовется, бесплатно отправили, а за путевку Эдика мама отвалила кучу деньжищ. Только вот, в итоге, оказались они в одном отряде. Кажется, там все и произошло. Ночью, на причале. Эдик словил паническую атаку и просто пытался найти место отдышаться, а Витек курил там в одиночестве. Тогда Эдик открыл для себя лицо под маской. Очень грустное, тоскливое. И нет, ему не стало жалко хулигана, который его с первого класса гнобил со своей шайкой, он просто… Не мог поверить в то, что у одного из монстров может быть сердце. А вот сейчас глаза с теплотой смотрят на портрет с дурацким отрядным галстуком. И в том, как прорисованы глаза и улыбка, растрепанные темные волосы – в этом всем Эдик видел то, как на самом деле к нему относились. По-особенному, тепло. — Двигайся давай, чего расселся, — с пультом, заботливо завернутым в полиэтиленовый пакет, чтобы не запачкался, в руках Виктор плюхается на кровать рядом со своим гостем и прислоняется к стене, увешанной рисунками так, будто это всего лишь обои, а не что-то ценное. Эдик ойкнул, отодвигаясь чуть в сторону, но все еще оставаясь под тощим боком, пока на экране уже появляется картинка, а гнусавый голос, который в одиночку озвучивает весь фильм, начинает читать имена главных актеров и название фильма.       В этой комнате, в этой квартире – ужасно грязно и пахнет сыростью и засохшей блевотиной. На окнах нет штор и уличный фонарь светит прямо в глаза, вокруг все завалено каким-то барахлом, шмотками, которые не стирались годами, в воздухе снова распространяется запах табачного дыма. И в любой другой ситуации это было бы последним местом, в котором Каспарову бы захотелось оказаться. Да и Витя тоже выбрал бы что угодно, лишь бы не эту богом забытую дыру. И все ж таки, под гнусавый голос диктора они были рады сидеть здесь. Прижимаясь боками друг к другу, несмотря на ужасную жару, от которой не спасает даже открытое настежь окно. Потому что рано утром им придется разбежаться по разным углам и снова притворяться, будто они ненавидят друг друга. — Вить, — тихо позвал Эдик, когда на темном экране показались строчки белых букв, складывавшихся в титры. Фильм закончился, и за окном, кажется, уже начинало светлеть. Значит, им осталась всего пара часов вместе. Брюнет задирает голову, чтобы посмотреть на лицо хулигана. Оно кажется ему таким ужасно красивым. Даже с желтеющим синяком на нижней челюсти, даже с нахмуренными бровями, даже слишком худое для здорового человека. И оно становится еще красивее, когда подросток поворачивает голову и переводит взгляд от телика к лицу напротив. – Помнишь, ты говорил про заброшенный завод и крутой вид с его крыши? — Ты же ссышься от высоты, — удивительно темные для натурального блондина брови хмурятся, выражая недоумение своего обладателя. Он помнил, как начал описывать в красках свои ощущения после посещения того места, когда впервые туда пробрался, а Эдик едва не хлопнулся в обморок от одних только описаний. — Ну да, но мне в этом году уже шестнадцать, всего через две недели. И я подумал, может, ты подаришь мне поход туда? Бороться со страхом и все такое, — уютный комок страхов и тревог, пахнущий фруктовыми витаминами, мелко задрожал. Эдику было страшно даже думать о том месте – заброшенный завод, грязь, торчащая арматура, копоть на сгоревших этажах.. Там наверняка валяются спидозные шприцы и куча осколков от бутылок. А от мысли о виде с башни у него голова начинала жутко кружиться. И все же… Шестнадцать – это уже большой срок. Такой, в который наступает самое время, чтобы бороться со своими детскими страхами. Может, хоть тогда он сможет осилить поход на колесо обозрения? — Ну, если ты уверен что хочешь.. – Витя растерянно жмет плечом. Он помнил о грядущем дне рождения, точно знал, что увидит Эдика только вечером, когда он вернется с праздника, наевшийся торта и мороженого со своими друзьями. Только думал, что они ночью пойдут куда-нибудь, типа того поля, или проберутся в парк, сопрут лодку поплавать, или что-нибудь в этом духе. Это же, вроде как, романтично, да? Но желание именинника ведь закон. — Что-то в этом духе, да. Я приберегу для тебя торт и газировку. Я точно видел, что мама раздобыла целый ящик фанты. Круто, да?! От ее газов даже в носу щи-       Витя вдруг наклонился и поцеловал Эдика. Мягко так, медленно, осторожно. Со всей нежностью, на которую может быть способен художник, выросший в пошарпанной панельке где-то в российской глубинке. Не то, чтобы Кирсову надоела болтовня, но в моментах, когда Эдик рассказывал о чем-то, что вызывало у него восторг и радость, он становился таким красивым, что аж в груди щемить начинало. И Витя никогда не мог удержаться. Поэтому поцеловал без всяких зазрений совести. Им итак слишком редко удавалось встретиться, посидеть вдвоем, тихо и мирно. Так, чтобы оба смогли отвлечься от привычной суеты. Так, чтобы Витя хоть в этот момент почувствовал себя на своем месте. Не в метре от себя самого, не шпионом под прикрытием. А именно там, где и должен быть.       Наверное, не погибни отец в той заварушке с ограблением, на службе, их жизнь сложилась бы совсем иначе. И Генкин батя бы не съехал с катушек, потеряв лучшего друга, и они бы не стали теми, кем стали в итоге. Может, они бы дружили с лохами, что на год их младше, а не гоняли их по всему городу. Может, они бы с Эдиком тоже были давними друзьями. Но все эти сложные уравнения с тысячами переменных таят на фоне тихого скрипа старой кровати, когда они вдвоем заваливаются на нее. Когда Эдик вздрагивает от прикосновения холодных пальцев и шумно выдыхает Вите в губы. В наступающее утро, в котором они чуть лениво ласкают друг друга, целуют, сгорая от летней жары, но не желая отлипать друг от друга, им становится невыносимо хорошо. Так, как никогда еще не было. Первая любовь и первый опыт, легкий флер запретности происходящего и такой же легкий страх однажды оказаться раскрытыми.       На тонком запястье Эдика звучит писк новомодных электронных часов, и он, наконец, отрывается от потеплевших губ Кирсова, чтобы взглянуть на время. 7:00. Время маминого подъема. Где-то отдаленно слышится истошный звон будильника. Прелесть и недостаток панелек – слышимость здесь просто превосходная. И Эдик тихо ахает, сразу же выскальзывая из уютных объятий. Он торопливо поправляет задранную футболку, правильно натягивает шорты и втискивается в свои светлые летние ботинки. Растрепанный, румяный, он оглядывается воровато, проверяя, ничего ли не забыл. — Давай быстрее. Пока она в ванной, успеешь прошмыгнуть, — Кирсов со вздохом садится на кровати и поправляет майку, ладонью убирая светлые волосы назад. Эдик выглядит виновато, но целует наскоро блондина куда-то в скулу, да спешит удалиться, с чертыханием едва не поскользнувшись на треклятой пустой бутылке в коридоре. Витя невольно улыбается, сползая с постели и шагая по пустой темной квартире. Отпихивает бутылку снова в сторону – мама точно из-за нее упадет, закрывает входную дверь и шоркает неторопливо на кухню. В такие моменты ему кажется, что все не так уж и плохо. Что вот-вот, еще немного, и жизнь пойдет на лад. Очередной привод заставит мать взяться за ум, ненависть у друзей внезапно растворится, они с Эдиком смогут больше не скрываться так тщательно. Мечты это все, конечно. Но как же чертовски приятно думать об этом, прислонившись лбом к прохладному дереву кухонного шкафчика, пока ложкой размешиваешь в чашке растворимый кофе с тремя ложками сахара.