Когда поёт Сирин

Его уста — пурпуровая рана От лезвия, пропитанного ядом. Печальные, сомкнувшиеся рано, Они зовут к непознанным усладам. И руки — бледный мрамор полнолуний, В них ужасы неснятого проклятья, Они ласкали девушек-колдуний И ведали кровавые распятья.

В окно пробиваются нерешительные лучи солнца, неумело отражаясь в тысячах граней стекла. Явление удивительное, хотят бы потому, что в это время года светило обычно не изводит нас своим присутствием. Но сегодня что-то особенное зависло в воздухе. Изломанные зеркала играют с солнечными лучами. Нигде нет в них спасения.  Солнце прочно обосновалось на горизонте, являя промозглому миру свой бледный лик, древние костлявые лапы неведомых деревьев захватили пространство где-то там, внизу, где когда-то цвели сады. Они и были отголосками тех райских кущ, однако сейчас представляли сторону смерти. Ваня постепенно начинал чувствовать, что он становится с ними заодно.  Мысли неугомонно возвращались к виновнику всех его бед. И всех его страстей... В который раз он думал о том, что райский сад этой комнаты, созданный для него этим существом, является пороховой бочкой, готовой в любой момент разнести вдребезги мир жалкой человеческой плоти. Но что ж, кто не рискует?..   Он не приходил уже две луны, запрещая выходить из покоев. Только прислужницы мавки, подобно назойливым мухам слонялись туда-сюда: забрать бельё, принести бельё, принести еду, забрать еду, изволит ли господин искупаться, изволит ли вина. И снова оставляли его наедине с самим собой и этой холодной, промозглой тишиной, постепенно сводящей с ума. Если и было какое-то наказание, которое могло бы ударить по нервам сильнее, чем хлыст по спине, то это было оно. Виртуозное насилие над рыжей душой, даже без личного присутствия. Ни истерики с метанием посуды, ни скандалы с прислугой и охраной, ни жалостливые записки, передаваемые через слуг Кощею, не могли разбить этой тишины. Но сегодня как-то по-особенному...  После утренней бутылки вина свинцовые веки не желают слушаться, тело будто приковано к ложу. Ваня с трудом присаживается на постели, в голове отдаёт набатом. Скрип дверного замка уже не вызывает никаких эмоций, кроме усталости. Выбраться из этого обсидианового плена шелковых покрывал, холодящих кожу при каждом прикосновении. И когда же ему начал нравиться этот холод?  И когда ледяной ветер обхватывает пальцы и горло, царевич чувствует присутствие того, кто умело топит лёд. Нет нужды оборачиваться, чтобы узнать Его - один взгляд жаром прокатывается по коже, вспыхивая на щеках отсветом гармонии с закатом.  - Ты пришел... - Ваня не узнаёт своего голоса. Тихий, мелодичный, с лёгкой хрипотцой, старательно безразличный, с плохо скрываемым облегчением.  - Поразительная проницательность, царевич. - голос язвительным ядом прокатывается по венам, растекаясь болезненным жжением в груди. - Признаться, ты меня разочаровал.   Точечный стук каблуков по каменному полу покоев становится чуть громче, ближе к постели. Иван пытается обернуться на него, свесив ноги с постели, придерживая одеяло на бёдрах, зачем-то скрывая свою наготу. Хотя, чего Он там не видел? Ваня окидывает взглядом возвышающуюся фигуру Кощея в нескольких метрах от него. Закат рисует кровавые пятна на лице, этот лиловый взгляд кажется пронзительно холодным, но создавалось впечатление, что это лишь мутное стекло, за которым кипело что-то... Впрочем, это могло только казаться. От последних слов царевич слегка вздрогнул.  - Что именно разочаровало твоё тёмное величество? - усмехается юноша, склоняясь к штанам, валяющимся на полу, но только он коснулся их кончиками пальцев, как они магическим образом отползли в сторону, на недосягаемое расстояние.  - Даже не знаю, с чего начать. - тонкие губы изогнулись в усмешке.   “Чёрт... Ненавижу, когда ты так ухмыляешься!” - пронеслась раздраженная мысль в сознании юноши и слегка надув губы, он выразительно и прямо взглянул в ледяные озёра своего пленителя.   Ледяные озёра, освещённые закатом. Мёртвая красота, всё больше притягивающая к себе, манящая в эти смертельные воды обещанием крепких, как зимняя короста льда, объятий, сокрушающих, но дарующих жар во всём теле за несколько вдохов до погибели. Ваня с горечью понимал, что, окунувшись в эти озёра, заглянув в глубины этой чёрной души, он погиб. Несмотря на сопротивление и нежелание признавать реальность. Он чувствовал, как взгляд Кощея изучает его шею и плечи, опускаясь по спине, жадным взглядом разглядывая выделяющиеся лопатки, скользя всё ниже. На его коже уже давно зажили следы Кощеевых рук, лишь оставив тонкие белые полосы шрамов на спине, как память об ошибке царевича. Сошли синяки и засосы, но кожа предательски помнила, что это такое - оказаться во власти его рук.  - Даже не знаю, с чего начать. - повторяет Кощей и подходит ближе, переводя взгляд на грудь и живот рыжего, остановившись на худых пальцах, что упрямо придерживали одеяло, прикрывая пах и бёдра. - Твой глупый побег. Неувязанность. Как можно было на бегу вылететь на лестницу в подвал, переломав себе все кости? Неужели тебе со мной было так плохо, что ты решил так забавно самоубиться? - последнее предложение он проговорил так, словно они уже множество лет любовники, со звенящим упрёком и... Обидой?  - Ах, это... - Ваня слегка отмахнулся от его слов, как от назойливой мухи. - Я уж было решил, что настолько плохо целуюсь.  Безумие, адская смесь желаний, обязательств и похмелья разрывает сердце. И он бежал от них в спасительный сарказм и язвительность. И что в итоге? Очередная порция двусмысленных усмешек, взглядов и молчаливых выводов. Он видел всё это в его глазах. “Подлецу не надоедает испытывать мои измученные нервы.”  - О нет, мой маленький царевич. Целуешься ты прекрасно. - Ваня даже обрадовался, услышав эти слова, произнесённые мягким, почти нежным полушепотом, но это ощущение быстро прошло, когда он увидел хищную полу-оскал полу-улыбку на бледных губах Кощея. - Но Сирин в постели гораздо более горяч, послушен и раскован.  Воспоминания ледяной волной окатывают всё его естество, заставляя буквально сорваться с постели. Два месяца абсолютной тишины, потом явиться сюда и только для того, чтобы подтвердить то, о чём Ваня думал всё это время. Он не единственный... Ревность, боль от понимания, костяными пальцами впилась в глотку и перекрывая сознание, и сквозь этот туман, на доли секунды запорошивший взгляд, юноша увидел собственную руку, взмывшую в воздух и с громким хлопком опускающуюся на щеку Бессмертного. И в ту же секунду его запястье обхватывают длинные, крепкие пальцы, впиваясь когтями в нежную кожу царевича.  Иван многому был свидетелем за долгое время заточения. Видел множество вариантов проявления гнева как у живых, обычных людей, так и в исполнении нечисти. Но никогда ещё не доводилось лицезреть такой животной ярости в глазах. При абсолютном внешнем спокойствии. Стоя сейчас напротив Кощея, носящего для него смертельную опасность, юноша в полной мере ощущал ту кипящую бордовую волну сумасшедшей злости, что захлёстывала его сознание. Если доселе в глазах тёмного князя была ещё некоторая прозрачность, свойственная, к примеру, чароиту, то теперь на Ваню взирали две бездны, залитые кровью густой киновари с яростной лавой янтаря. В эту секунду пришло чёткое осознание, что этот момент может стать концом. Концом всего. Кажется, даже время застыло в нерешительности, не спеша отсчитывать свои секунды, будто давая шанс. Напрасно.  Но кары не последовало. Кощей будто каменное изваяние застыл, даже ресницы его не дрогнули за те бесконечные, тягучие мгновения, что отделяли их от пощечины. Спустя вечность князь недоверчиво касается щеки, словно неосознанно, не отдавая себе отчёт в этом жесте. Делает глубокий вздох, видимо приходя в себя. Резкая слабость в ногах заставляет Ивана опуститься обратно на постель, руки сотрясает предательская дрожь. Вот оно - лицо смерти. Чтобы хоть как-то удержать собственное лицо, не дать чудовищу понять степень своего страха, решается заговорить, учитывая, что это мёртвое молчание ничего не решит.   - Ещё бы мне из-за тебя с собой пытаться покончить... - фыркает Ваня, плохо справляясь с дрожью в голосе. - Значит так его зовут. Ясно.   - Что тебе вообще может быть ясно. - скорее утверждением, чем вопросом, гремит низкий голос с оттенком угрозы и насмешки. Кощей всё так же сжимал его запястье и учуяв запах крови от проколотой когтями кожи, он слегка склоняется, пошло слизывая капельки крови с его запястья, с усмешкой опуская взгляд по телу юноши, замечая, что оно уже не скрыто за одеялом. - Фырчишь, как котёнок, дуешься. Не далече, как три луны назад кричал о том, что ненавидишь меня и убьёшь при случае, а сейчас шлёшь мне записки и надоедаешь слугам требованиями позвать меня.   - Что ты хочешь сейчас от меня услышать? - глубоко вздохнув, Ваня ощущает, как от касания к коже прохладного языка по спине и плечам бегут мурашки.   Он искоса наблюдает за этим действием, отмечая, что проклятый при этом закрывает глаза. Получает удовольствие. Что хуже всего, царевич уже не может врать себе, будто бы сам не наслаждается этим касанием и тоже закрывает глаза, чтобы скрыть смущение. Но Кощей уже всё успел прочитать в васильковом взгляде.  - Ты знаешь. Скажи это. - Кощей резким движением откидывает юношу спиной на постель, вытягивая его руку над головой и прижимая её к постели.   Хищником нависнув над ним, он смотрит в глаза юноши пылающим золотым взглядом, что проникает до самой души, вгрызается в сознание, не даёт снова закрыть глаза. Ваня пытается отвернуться, сжаться, выгнуться, всё, что угодно, лишь бы сейчас не чувствовать себя таким беззащитным перед ним. Сильнее, чем когда бы то ни было.   - Иди к своему этому... - царевич упирается ладонью в грудь Кощея, даже через рубашку на мужчине чувствуя его холодное тело, пытаясь столкнуть его с себя, но мужчина лёгким и сильным движением колен раздвигает худые ножки царевича, дразняще коснувшись языком его щеки. - Его и лапай, понял? Не видел тебя и ещё столько бы не видеть... - обида взяла вверх, говоря устами юноши, но Кощей лишь смеётся, опускаясь губами к его уху.  - Точно? Попроси ещё раз и я уйду, - он говорит лукаво и протяжно, но нет никакого смысла сомневаться в том, что он именно так и поступит.  Сейчас, когда он, наконец, пришел. Сейчас, когда он снова настолько близко, что Ваня чувствует на себе его дыхание, столь ненавистное и желанное одновременно. Когда он снова растягивает его на постели и от этого начинает приятно щекотать внизу живота, царевич загоняет всю свою гордость себе обратно в глотку, повернувшись лицом к лицу Кощея, застыв в миллиметрах от его губ.  - Да, я... Я... Ревную тебя! - поверженным шепотом выдыхает Иван, так и не найдя в себе силы на другие слова.