✕ ✕ ✕
Звонок от Феди поступил, как только Костя на непослушных ногах пришел туда, где телефон ловил сигнал. Это было уже после наступления темноты — договориться с собой, собраться и стереть свою боль с лица удалось только через пару часов, которые ощущались липкой бесконечностью. — Тьфу ты, сволочь, напугал! — первым делом выдохнул Федя, когда Костя принял вызов. — Нашел? — спросил Костя без эмоций, потому что заранее понимал, каким будет ответ. Федя помолчал. Потом пробормотал: — Гром, ты даже не думай мне, понял? Он жив, это главное, значит найдем. Рано или поздно, понял, ну? Не вздумай там всякое себе нарешать, ага? Костя неопределенно помычал. Ничего он не нарешает — думает всякое, конечно, и иногда до слепящего безумия хочет что-то такое сделать, но сам себя за волосы держит. Не имеет права. Тем более, прошло всего семнадцать с половиной месяцев, — слабовато. А волосы у него поседели еще в первый год. Не целиком. Черно-серебряные неровные пятна покрыли всю голову беспорядочно, как причудливый собачий окрас. — Костя, — позвал Федя сорванно, и стало стыдно за то, что друг тоже скоро поседеет в свои неполные двадцать семь. Он старше, конечно, но всё-таки. — Костя, ты не отчаивайся, хорошо? Найдем, я тебе слово даю. В школу его отведешь за руку, будешь мучиться с его математикой. Она у первоклашек, говорят, сложнее сейчас, чем у нас на выпуске была… Костя прикусывает губу до ржаво-соленого вкуса во рту. На дворе очередное слишком холодное лето. Время идет быстро, и кажется, что искать они начали совсем недавно, но в ноябре его сыну исполнится два года. Еще дважды по столько, и Федя будет грызть себя за то, что не сдержал обещание.✕ ✕ ✕
Людям свойственно самим искать себе источник опасности. И когда речь идет о масштабах государства, всё ещё проще: кучка людей выбирает, чем запугивать сотни тысяч других, и стать объектом страха может что угодно. И кто угодно. Еще несколько столетий назад оборотни не были чем-то сверхъестественным. Они просто были: рядом, иногда на одной с тобой улице или в одном вагоне поезда. В основном жили в собственных поселениях, чтобы подальше от вонючих городов и людей, которые могут перепутать наполовину сородича с обычным зверем и случайно пристрелить. Потом их стало больше. Потом стали рождаться в смешанных браках. И никогда нельзя было заранее узнать, каким зверем человек будет оборачиваться: то ли безобидным кроликом, то ли огромным медведем. Подросткам приходилось особенно сложно. Обычные-то плохо держат себя в руках и чего только не творят, пока не поумнеют. А от перекидышей можно ожидать самых страшных вещей: погромленные дома, разодранные воспитательницы в садах, педиатры в поликлиниках и дети на площадках, беспорядки в школах — всё это происходило часто, но достаточно ли для того, чтобы сделать то, что было сделано? Тех, кто отличается, проще запереть в клетку, чем узнать получше. Запретить им существовать среди всех остальных, оградить от людей и никого не подпускать ближе, чем позволяет загон, и то — исключительно поглазеть. Костю в национальные парки давно уже не пускают. Федя еще в первые поездки, тогда совместные с ним, горько усмехался в усы и думал: как же ж так можно, что родителей перекидышей не забирают вместе с детьми? И что не запрещают ездить в парки сразу же, не заносят имена в черный список одновременно с базой «на учёте». Всё равно же все ездят… Наверняка ездят. Как там делают другие, Федя, впрочем, не знал. Он судил по себе самому — его в первые пару раз выкручивало чуть ли не сильнее, чем Костю, как будто это его собственного… Да такое хуже, чем выкидыш на позднем сроке; Федя знает, о чём говорит. Другие, может, и могли спокойно гулять по песчаным тропинкам и оглядываться по сторонам, гадая, увидишь ли среди местных обитателей — грязных, худых, с сердитыми глазами и натянутыми острыми улыбками — собственного ребенка и сумеешь ли родительским сердцем его почувствовать и узнать… Ходить и не останавливаться надолго, чтобы надзиратели не вызвали охрану. Костя не мог — разумеется не мог. Федя тоже, но он, по крайней мере, держал себя в руках: понимал умом, что если они оба попадут в черный список, шансов найти Игорька точно не останется. Костя тоже это знал, но в тот момент он самого себя не осознавал, что уж говорить о доводах разума?.. И Федя не винил его за это. Охранники прибежали всего минуты через три, и Федя отчетливо запомнил две вещи: что никогда ещё ему не было так тяжело и стыдно молча стоять в стороне и что, если (когда) найдет Игоря, придется хорошо подумать, чтобы разобраться, как вытащить его на волю. Костя попытался подобраться к разбежавшимся в страхе детям — кто зверями, кто на двух ногах — прямо так, через равнодушную рабицу, чуть пальцы себе не повыламывал. Детям было лет по пять, а Игорю — едва ли полгода, но Костя не думал. Теперь пацану как раз пять, и Федя отчаянно надеялся, что гены достаточно сильны, что правду говорят про Громов, и он сразу узнает тяжелый взгляд друга, в который столько раз вглядывался вживую и на фотографиях двадцатилетней давности. Четверых мальчишек вывели на полянку по первой же просьбе. Федя старался не смотреть на худые, как ветки, руки и ноги, на тряпки вместо одежды и спутанные волосы. Вернее, на волосы смотрел тоже и сразу отсек белую голову с зареванным лицом. И Костя, и жена его — оба темноволосые, и всякое, конечно, бывает, но если бы Федя вглядывался в каждого ребенка, он точно сошел бы с ума. На кудрявого тоже решил не обращать внимания, смотрел на двоих оставшихся. — А ну хвосты покажите, ну-ка! — с притворной улыбкой шугнул надзиратель. — Вы ж умеете уже, давайте. Он, кажется, сделал какой-то незаметный жест, от которого все четверо дернулись. У двоих за спинами тревожно взметнулись хвосты — один короткий и пушистый, второй длинный и голый, как у крысы. Федя, который раньше поглядывал на оборотней с долей неприязни, теперь отреагировал разве что на их перепуганно распахнутые глаза. Особенно боялся светленький — у него никак не получалось показать хвост. Он аж зажмурился от старания, но ничего так и не произошло, и надзиратель демонстративно вздохнул, от чего мальчик снова начал плакать. Федя, должно быть, как-то изменился в лице, потому что четвертый из пацанов вдруг пискляво взвизгнул: — Так нельзя, уроды! Федя машинально перевел взгляд в тот же момент, когда мальчик поднял голову и уставился прямо на него взглядом, полным ненависти и страха, и Федя замер столбом, как будто это его приложат по спине розгами за лишнее движение. Мальчик смотрел на него, упрямо сжав зубы. Совсем еще маленький, но уже не верящий ни во что хорошее. И наглый — до безумства. Федю подтолкнули в спину, деликатно намекая, что пора идти дальше, а мальчишек схватили за шкирки и утащили прочь, к поселению, шикая на них, чтобы не скулили. Федя и тот мальчик отвернулись друг от друга, только когда сопровождающий грубовато напомнил об ограниченном времени прогулки. В тот день Федя сразу уехал. Убеждал себя, что ничего не заметил, потому что — на самом-то деле — не похож. Не больше, чем с десяток других, на которых он натыкался за прошедшие пять лет. Сколько раз он уже позволял себе поверить? Каждый раз думал, что более похожего уже не найдет. В конце концов, у этого волосы вились, а у Игорька должны максимум лежать волнами. И глаза всё-таки скорее серые, чем голубые, хотя это с возрастом еще может поменяться… А нос, нос какой? Федя не обратил внимания, не успел. Если бы был похож, он бы не сомневался, так? Просто сразу узнал бы, как будто увидел воплощенную в реальность детскую фотографию друга. Федя старался убедить себя, что ошибся. Косте он ничего не сказал — в любом случае молчал бы, пока не убедился. А тут тем более не имел права давать ложную надежду. И всё-таки этот вихрастый наглый мальчик не давал ему покоя, и на следующий день Федя снова стоял в кассе. — Я вчера как-то задумался и на птиц внимания не обращал, — проговорил он с заискивающей улыбкой, мысленно скрещивая пальцы, чтобы никто ничего не заподозрил. — Вот, посмотреть хочу, правда ли, что у них перья по всему телу. Сопровождающий, которых в этом парке приставляли ко всем посетителям, хохотнул и кивнул хмурому кассиру, чтобы пробил пропуск. — Птицы у нас все в отдельном загоне с крышей, чтобы не улетели, их на специальной экскурсии показываем. Но можно и так пройти, покажу! Ну да, подумал Федя, прогулка по парку стоит в два раза дороже остальных предложений. Когда они проходили мимо нужного места, Федя оглянулся и заметил как бы невзначай: — А тут же мальчишки вчера бегали… Сегодня ему с сопровождающим повезло — болтливый был и наивный, без лишних вопросов выложил всё, что надо. — Там двое бушевать начали, расцарапали надзирателю морду и чуть не удрали. Так что их в другой парк перевели, где порядки построже. У нас тут, считай, санаторий, а там их быстро надрессируют! Федя ожидал, что от подобного ответа возненавидит себя, но на деле не почувствовал вообще ничего. Потому что, на самом деле, ни капли не верил, что тот мальчик был сыном Кости. И, что бы он сам ни говорил убитому горем отцу, он уже перестал верить, что они когда-нибудь найдут его ребенка.✕ ✕ ✕
— Ублюдки! Вы не можете его забрать, мы же сдохнем поодиночке! Вы не понимаете?! Эйч орал, как будто его резали, ревел, вырывался, пытался кого-нибудь укусить, но его держали правильно — так, чтобы не достал. Говорят, даже человеческими зубами можно оторвать от кожи кусок. Майор, однако, не сомневался, что, если бы не укол, Эйч давно перекинулся бы в рысь и разгрыз всех, кто стоял на пути. Лишь бы прорваться к брату. — Пожалуйста, ну пожалуйста! Заберите нас обоих, вам жалко, что ли?! Пожалуйста!.. Остальные дети привычно стояли ровным строем, выпрямившись, насколько позволяли больные кости, и боялись шелохнуться, потому что разозленные смотрители могли сейчас отхлестать за любой шорох, любое лишнее движение. Плакать тоже было нельзя, но Майор слышал, как-то тут, то там кто-то из младших сдавленно всхлипывал. Ему самому было уже целых семь лет (восемьдесят семь месяцев, как сказали на последнем осмотре, при переводе), и он уже много понимал. Он был почти взрослым, поэтому сдерживался, даже когда его самого отрывали от друзей. За эти семь лет Майора одиннадцать раз переводили в разные парки. Или чуть больше, потому что кричащей и какающей личинкой он себя совсем не помнил — может, и тогда переводили, кто ж теперь узнает? Переезжать с места на место было интересно: в дни отъезда давали чуть больше еды и, хотя заставляли просыпаться очень рано, ничего больше в этот день не надо было делать. Только собраться на построение, чтобы тщательно всех пересчитали. Считать, кстати, Майор научился как раз по переводам. Первые четыре он помнил так плохо, что не был уверен, были они вообще или просто ему приснились. Следующие семь запомнились каждый по-своему: либо чересчур долгой дорогой, в которой нельзя было выйти из грузовика в туалет, и младшие начинали писаться прямо на деревянный пол (за что потом наказывали всех); либо болью в побитой розгами спине; либо слезным расставанием с тем, с кем успел подружиться. Майор далеко не сразу сообразил, что к товарищам по парку лучше не привязываться. Парки были одновременно очень разными и до мучительной скуки одинаковыми. Разная природа, разный способ строить хижины, разные работники. Зато везде действовали одни и те же простые правила, которых было всего три: беспрекословно слушаться надзирателей, хорошо себя вести перед посетителями и никогда не пытаться сбежать. Этот парк был похуже некоторых других, но и не самым страшным — такие Майор тоже успел увидеть. Там кормили хлебом и водой, заставляли работать по полдня, ничему не учили, зато наказывали за малейшие провинности. Здесь же главным правилом, кроме трех основных, было — не плакать. Эйчу и Ди было не по семь, а по целых двенадцать лет, и они всегда стойко терпели удары розгой, сжимали зубы и не позволяли себе слезы. Только однажды Майор случайно подглядел, как Эйч тихонько скулил, лежа головой у брата на коленях, а тот гладил его по волосам и успокаивал. Майор их связи понять не мог; он даже не понимал до конца, что это значит — брат. Но те были похожи до того, что если бы не разница в цвете волос (у Ди были темнее), их было бы совсем не отличить. Даже в животной форме они были одинаковыми, кроме, опять же, цвета шерсти — только темнее был почему-то Эйч. Майор рассудил, что братья — это когда вот так похожи, и втайне мечтал, что у него тоже есть где-нибудь свой брат. А может, даже несколько! Бывает же и такое, наверное? — Я же сдохну, я повешусь прямо сегодня, вы понимаете, сволочи?! За что вы… почему… Ди! Ди!.. — рыдал Эйч, никого вокруг не видя, и Майор раз и навсегда пообещал себе, что никаких братьев искать не будет, а если найдет, то никогда не будет с ними дружить. Чтобы потом не было вот так. Он перевел взгляд на Ди — очень тихого и равнодушного ко всему. Тот всегда был почти незаметным, в отличие от брата, который как будто стремился поговорить со всеми одновременно и присутствовать во всех доступных местах сразу. Теперь Ди снова был спокоен, как если бы ничего вокруг себя не слышал, и, забираясь в кузов грузовика, ни разу не обернулся. И всё-таки Майор, прищурившись, разглядел на его щеках блестящие дорожки. И сам не понял, отчего у него вдруг сдавило горло неожиданно подступившим комком: от бессильных криков Эйча или от этих безмолвных слёз. Майор никогда раньше не знал, что глаза может так сильно жечь и что бывает так больно в горле и почему-то в груди, прямо рядом с сердцем, когда беда даже не касается тебя самого. Он крепко сцепил зубы, чтобы не заскулить, — ему целых семь лет, ему уже нельзя. Эйч продолжал плакать навзрыд, но больше не бился — наоборот, обвис на руках взрослых, уперся коленями в песок и громко всхлипывал, опустив лицо. Челка у него вся намокла, и он больше не произнес ни звука вплоть до момента, когда грузовик завелся, затарахтел, тронулся с места и уехал прочь, постепенно затихая в степной дали. На следующий день Майор ни разу нигде не увидел Эйча. На следующий за ним — тоже. И, когда на третий уже начал волноваться, вдруг заметил его макушку в самом углу общей столовой. Майор похолодел — Эйч никогда там не сидел и уж точно никогда не был таким тихим. Наверное, его наказали за крики! Избили, и хорошо, если ничего не сломали… Майор схватил со стола выданную порцию каши и поспешил к нему. Вдруг нужна помощь, а никто и внимания не обратил?! Такое уже бывало, но в правилах — Майор точно знает — сказано, что детей нельзя серьезно калечить. За такое со смотрителей снимают зарплату. Что это значит, Майор не знал, но, наверное, что-то нехорошее. — Эйч, — позвал он почти шепотом, боясь напугать. Но тот даже не дернулся. Так и продолжил сидеть прямо на полу, обхватив руками колени и глядя перед собой, как будто не услышал. Майор пригляделся — ни крови, ни серьезных синяков не заметил. — Эйч, ты в порядке? — позвал он еще раз, чуть громче, и вдруг заметил, что тарелка с нетронутой едой стоит на полу у его ног. — Поешь, пока не отобрали! А то будешь до вечера голодный. — Не хочу, — отозвался Эйч невнятно, Майор даже подумал, что неправильно расслышал. Он хотел было опуститься рядом, но почувствовал на себе пристальный, строгий взгляд смотрителя, поэтому не решился. Но снова попробовал спросить: — Где ты был? Эйч наконец-то поднял на него глаза. Он смотрел так, как будто не узнаёт Майора; может, и не узнавал, они же совсем мало общались. — Что?.. «Неужели его ударили по голове! — ужаснулся Майор. — От этого же можно память потерять или вообще стать овощем!.. Почти как он сейчас… Или просто умереть!» — Где ты был вчера? — спросил Майор, стараясь не показывать волнения. Эйч моргнул. — Здесь. И тогда Майор наконец-то понял две вещи: Эйч вовсе никуда не пропадал и даже не прятался, а еще у него в волосах появились белые ниточки, как у директора парка и некоторых охранников. Майор думал, что такие бывают только у совсем-совсем взрослых. Как, например, у того мужчины… Майор тогда был в лесном парке, и вокруг были деревья, а не бесконечная трава. Прошло больше двух лет, а странно внимательный взгляд не забылся. На секунду тогда показалось, что он хороший, что может как-то помочь… Но ребят начали бить, а он ни слова не сказал и даже не отвернулся. Майор понятия не имел, какой бывает жизнь за пределами парков; иногда ему казалось, что за забором вовсе нет никакого мира, и детей просто жалеют, не рассказывая этот секрет. Но потом видел, как трехлетнюю девочку хлещут по спине за то, что расплакалась среди ночи от кошмара, и понял: никто здесь не знает никакой жалости. И там, за пределами, наверное, тоже… Иначе парков не существовало бы вовсе. От Эйча пришлось отвернуться, пока к ним не подошли и не отчитали за трату времени. Да и стоило съесть свою порцию, пока не передумали и не отобрали, — о том, как это бывает, Майор знал по собственному опыту. Он принялся есть прямо так, без ложки, всё равно ему, кажется, не досталась. Розги розгами, а лучше уж быть побитым, чем голодным.✕ ✕ ✕
Говорить — даже самому себе — было куда проще, чем делать. Время шло, и Майор, вопреки данным себе обещаниям, подружился с несколькими ребятами: почти взрослый Актер, тихий Молчун, кусачий Громила, мирный Рыжий да веселый и совсем мелкий Ромашка. Майор чуть ли не бил сам себя по башке, ругался себе под нос и каждый вечер вспоминал разлученных братьев. Но оказалось, что иногда противиться возникающей между людьми общности просто невозможно. А может, у людей так не бывает вовсе — Майор не помнил, чтобы хоть раз видел группу надзирателей или охранников, которые так же смеялись бы над своими особенными шутками, придумывали интересное занятие, которое никто другой не знает, или просто гуляли бы вместе. Может быть, так умеют только оборотни. Их «непобедимая шестерка» сложилась сама собой. Сначала были Актер и Молчун — приехали вместе много лет назад и, пусть не дружили открыто, всегда оставались друг другу поддержкой. Потом к Молчуну прибился Рыжий, а потом они втроем взяли за правило удерживать Громилу, когда тот рвется ругаться и рычать. Не обходилось без драк, которые однажды стали не больше, чем шуточной возней. — А ты что смотришь? — строго пробасил кто-то над ухом, когда Майор восхищенно наблюдал за катающимся по песку клубком разноцветного меха. От неожиданности он подпрыгнул, резко оборачиваясь и переставая улыбаться; на макушке — чувствовалось — вылезли уши. Актер смотрел на Майора сверху вниз, вглядываясь в его лицо внимательно и серьезно. Майор вжал голову в плечи и попятился. — Н-ничего, — выдавил он, собираясь удрать. Но не тут-то было: заметив происходящее, остальные парни прекратили возню и вмиг оказались рядом — Майор почувствовал спиной, что упирается в чей-то взъерошенный мех. — Че он? — гаркнул через секунду голос Громилы. Майору вдруг стало очень страшно. Волку ничего не стоит перегрызть ему шею даже в человеческой форме, а в животной — и подавно!.. Актер еле заметно дернул головой, и Громила тут же притих. Двое других приосанились и тоже обернулись, мгновенно вырастая и возвышаясь над Майором. Страшно стало просто до ужаса! Майор хотел было ощетиниться, пригрозить, что, даже если его погрызут, сами тоже не уйдут не покусанными, но из горла вырвался только перепуганный скулеж. — Да ладно тебе, — вдруг продолжил Актер намного мягче и посмотрел на него как-то растерянно. — Мы ж, это… Не кусаемся. В смысле… — Он замолк, моргая. Громила заржал, Рыжий подхватил, даже Молчун негромко фыркнул. Как-то так их стало пятеро. И Майор впервые на своей шкуре почувствовал, что значит то сокровенное слово, на котором лежало негласное табу; то самое слово, которое произносили только шепотом, под покровом ночи, в самое ушко плачущим от одиночества детям. Проговаривали по слогам и рассказывали о нем, и звучало всё это, как самая настоящая сказка. с е м ь я. Они защищали друг друга от хищных взглядов надзирателей и завистливых — других ребят. Таскали лишние порции вкусностей и делили на всех поровну. Придумывали игры, которые никто, кроме них, не понимал. А если кому-то становилось так грустно, что он забивался под дырявое одеяло с головой и скулил, остальные четверо подбивались к нему и прижимались со всех сторон: кто мягкой шерстью, кто теплой кожей. Грусть тогда не проходила, потому что ее, такую большую, пятерым маленьким зверькам не напугать. Но она как будто делилась на всех, как всегда делилась лишняя буханка хлеба или новая игрушка, и грустно было каждому, но это можно было потерпеть. Ромашка — единственный, кто оказался в их компании неслучайно. Как только его привезли из прошлого парка — очень мягкого порядками, судя по тому, как изумленно расширились, а потом мгновенно намокли обидой его глаза после первой же розги, — Ромашка каким-то чудом заметил, что они связаны. И еще большим чудом сразу определил, к кому из пятерых нужно подходить первым. Актеру он не понравился. — Ты на нас ответственность за себя перекладываешь! — слышал Майор их разговор тем же вечером. — Вот натворишь что-то, будут тебя бить, а нам бежать наперерез! А если тебя переведут или, чего уж, загрызет кто-нибудь?! Нам что делать прикажешь? — Не натворю, — буркнул Ромашка и тут же ярко-ярко заулыбался. — Я вам пригожусь, честно! Ну дайте мне шанс! Всего разочек!.. — Мелкий ты еще, — вздохнул Актер и, покачав головой, молча отвернулся и, прихрамывая, поплелся в спальную. — Ничего не мелкий! Ну Актер, ну пожалуйста! Вообще-то Ромашка был очень даже мелким — всего на два годика старше Майора. По сравнению с остальными парнями, у которых на щеках вовсю росла щетина, это совсем мало. Впрочем, Майору казалось иногда, что тот ничего не старше, а очень даже младше него. И было так его жалко, и так хотелось побыть тем, кто его обнимет и успокоит — хотелось и ему показать, что это такое, то-самое-слово!.. Но остальные были против, и Майор не мог их переубедить. Вздыхал только да посматривал в сторону несчастного Ромашки. Тот, впрочем, времени зря не терял и всеми силами старался показать, как он нужен и полезен: приносил выброшенные с кухни ошметки колбасы и прочих вкусностей, узнавал тихонько, когда будут проверки. Он, обращаясь в мелкую собаку с песчаной шерстью, легко терялся на выжженной солнцем траве, так что добывать важное у него получалось хорошо. — Может, это, — неловко забурчал Рыжий после того, как Ромашка принес им всем по косточке и молча удалился, махнув хвостом. — Дадим шанс мальчишке, а? — Нет, — твердо сказал Актер. Все переглянулись, но спорить не стали. Да, решения принимали они все вместе, но были ситуации… вот как эта. Когда решающее слово оставалось за Актером. Майор не знал, как это называется и почему так, но так было, и он был слишком занят угощением, чтобы об этом думать. Но на Актера всё-таки поглядывал, а поэтому заметил, как тот долго-долго смотрел прямо перед собой, о чём-то размышляя, прежде чем наконец-то взяться за косточку. Той же ночью Майор подскочил от едкого запаха, который никогда до этого не чувствовал так сильно. Закашлялся, глаза мгновенно заслезились, а до ушей долетел шум и зарождающиеся крики. — Вставайте! — закричал кто-то, раздался визг. Майор не понимал, что происходит, ничего не видел в темноте и просто перебирал ногами в суматошной толпе. Всё чаще ребята постарше повторяли одно слово — пожар. Что это такое, Майор не знал, но понял, что что-то опасное. Потом вспомнил: так пахнет дым. Ребята выбирались из спальной, кто как мог, и из-за того, что постоянно кто-то падал на четвереньки и пытался пробежать зверем, выйти наружу стало почти невозможно. А запах стал уже осязаемым, царапал горло и жег нос. Майору бы тоже обратиться, но он боялся, что так его затопчут. Поэтому — шел, бежал, толкался, как и все, и отчаянно оглядывался и принюхивался, но за мешаниной звуков и конечностей никак не мог разглядеть хоть кого-то из своих. А пламя гудело совсем рядом — прямо за дрожащей от его напора стенкой. И не зря говорили, что то-самое-слово — семья — бывает сильнее чего-либо на свете. И плевать, что Ромашку они так и не приняли, — Майор и без разрешений давно считал его своим!.. И поэтому сдавленный скулеж он услышал легко, как будто на миг всё остальное в мире стихло. Он резко замер, хотел повернуться на звук, но не получалось даже стоять на месте — толпа утягивала его вперед. — Ромашка! — бессильно закричал Майор, пытаясь пробиться против движения всех остальных. — Ромашка!.. Рома-а!.. Он наконец увидел — Ромашка в облике собаки бежал по лестнице, и лапа у него провалилась между ступенек и застряла. Майор встретился с ним взглядом, заметил застывший в его глазах бешеный ужас, приготовился рваться… — А ну стоять. — Его резко схватили под локоть и одним мощным движением протянули мимо всех к выходу. Носа коснулся блаженный запах свежего ночного воздуха, но Майор не собирался ни секунды им наслаждаться. Он оскалился, стал вырываться, вцепился в чужую руку когтями. — Там Ромашка! Я должен!.. Надо!.. — Сидеть! — рявкнул Актер так, что слова сами встали поперек горла, а уши плотно прижались к голове. Майор увидел, как в рыжих отблесках огня глаза Актера сверкают искрами раздражения и страха. Больше тот ничего не сказал — прыгнул обратно в спальную, откуда успел выбежать последний перепуганный ребенок. Майор во все глаза смотрел на дверь, хотя от яркого пламени было уже больно. Вдруг — раз! И на крыльцо выскочил Ромашка, пробежал еще несколько шагов и упал в песок, начал по нему кататься и громко скулить. Майор учуял вонь паленой шерсти, и его чуть не вывернуло скудным ужином. Краем глаза он увидел, что Рыжий, Молчун и Громила всё это время были поблизости, мотали хвостами в волнении; Рыжий, заметив обожженного Ромашку, кинулся к нему. А в следующий момент здание рассыпалось в горящую труху. Дети дружно отшатнулись и заплакали еще громче, кто-то стал паниковать, что огонь может перекинуться на поле, и тогда они все тут сгорят, кто-то молча сидел в траве и смотрел в никуда. Майор же как стоял, не в силах отвернуться или двинуться, так и продолжил стоять. Даже толком не почувствовал тяжелую ладонь на своем плече. И за ней — вторую, на другом. В ту ночь многие спали в обнимку, потому что на голой земле так было теплее. Майор наконец-то обнимал Ромашку, и остальные тоже были рядом, все — людьми, хоть так и едва удавалось греться. И всё было совсем не так, как он себе представлял. Ромашка всхлипывал до самого утра — не то от того, что болели ожоги, не то от случившегося. Майор в себе слёз так и не нашел, как и Рыжий, и Громила, и Молчун. Ни одному из них не удалось уснуть. Потом взошло солнце. Не грело — пришла осень. Осенью Рыжего, а потом и Майора перевели в другие парки.✕ ✕ ✕
Было здорово вернуться в лес. Чувствовалось, что внутреннему зверю куда спокойнее под высокими деревьями и в теплой листве, чем посреди открытого пространства и гнилой травы. Зимой это ощущалось особенно остро. Майор старался думать именно об этом, а не о расставании. Старался не вспоминать, как тихо плакал Ромашка, не думать о том, бросят ли его остальные теперь, когда Майор не присматривает… Они ведь так толком и не приняли этого мальчишку, только Рыжий относился к нему теплее, а тот уехал тоже… «Забудь, — твердил себе Майор, стискивая зубы до скрежета. — Забудь, это всё неважно, ты никогда больше его не увидишь. Забудь, глупое животное!» Но чем больше он старался не думать о песчаном щенке, тем больше, выходило, думал. О Молчуне думал тоже, и о Рыжем (куда он попал, интересно?), и даже немножко о Громиле. Про Актера вспоминать было… странно. И почему-то не так грустно. Говорят, смерть — это что-то плохое, но что плохого, если ему теперь не придется мучиться в парках? Не придется терпеть голод и холод, не придется ни с кем расставаться? Актеру из них всех повезло больше всего. Знать, что он сейчас где-то, где нет заборов, было приятно. Так Майор думал изо дня в день, просыпался с этой мыслью и даже мог тихонько улыбнуться, глядя в темноту перед собой. Он думал о том, что однажды и для него всё закончится, и от этого становилось легче переносить работу, мерзких посетителей парка и жестких надзирателей. А потом наступал вечер, и Майор совсем ничего не мог с собой поделать — начинал трястись и до боли закусывать губы, жмуриться, чтобы не выпустить на волю ни капли слезинок, ни одного звука. Забывая даже, что в этом парке никто не запрещал плакать, — правила давно смешались в голове. В один из таких вечеров плеча Майора коснулась чья-то ладонь. От неожиданности он сразу подскочил, едва не падая с кровати, обернулся и ощетинился, готовый бить и бежать. Перед ним сидел смутно знакомый мальчик — даже, скорее, парень — с рыжими волосами и птичьим носом. Он, кажется, сам напугался, потому что во все глаза смотрел на него, вскинув руки ладонями вверх. Почему-то этот жест заставил Майора тут же спрятать клыки. — Ох, ну ты… — выдохнул парень, сглотнул и нервно хихикнул. — Опасный зверек. Не обижу, не бойся. Глаза у него были усталые, но добрые, это Майор видел даже в темноте. Он медленно опустил руки и продолжил вопросительно моргать. Тогда Майор фыркнул и спрятался обратно под одеяло, нехотя отворачиваясь. — Я не буду с тобой дружить, — пробухтел он. Позади раздался негромкий смех. — Почему это? Майор промолчал, не зная, как объяснить коротко. В конце концов, парень ведь не маленький, должен сам понимать! Тот, может быть, понимал, потому что вдруг сказал тихонько: — Дружить и не надо, тут ты прав. Но можно же просто быть рядом и друг другу помогать, знаешь?.. Ко мне самые младшие всегда приходят, если плохо. Ты не маленький, но тоже можешь. Я Доктор, кстати. А ты… Майор, да? Майор открыл глаза и некоторое время помолчал, хмуря лоб. Потом не выдержал — любопытство оказалось сильнее. Но, решил он, поворачиваясь лицом к Доктору, от разговора вреда не будет, правда же? Он даже не собирается с ним долго общаться, только задаст вопрос. — Почему Доктор? Они же лечат. Глаза рыжего парня загадочно сверкнули. Он склонил голову набок и пожал плечами. — Я тоже, можно сказать, лечу. Только такие раны, которые просто так не увидишь. Майор снова не очень хорошо его понял, но переспрашивать не стал. — Знаешь, мне бы не помешала помощь, — легко продолжил Доктор и, вздохнув, поднялся на ноги. — Завтра буду проводить ревизию и один не управлюсь… Он многозначительно замолк, теперь Майор даже не сомневался, что это было специально, что его провоцировали задать вопрос!.. И, что ж, Доктор был в этом деле мастером, потому что сдержаться вновь не получилось. — Что такое ревизия? — буркнул Майор, стараясь не показать, насколько ему интересно незнакомое слово. Доктор еле слышно хихикнул. — Буду разбирать запасы лекарств, проверять всё по списку и составлять еще один список — того, чего не хватает, чтобы потом передать его директору парка, и скоро он закупит всё нужное. Майор ахнул! — Сам директор парка?! Ты с ним… он тебя… — Слово подобралось не сразу. — Ты на него работаешь?! От этой мысли стало одновременно очень страшно и чертовски любопытно. Майор никогда раньше не встречал такого чуда, чтобы оборотень не просто выслуживался перед надзирателями, а занимался полноценной работой. А его еще и слушают! Либо тут совсем мягкий директор, либо Доктор знает что-то такое особенное, что делает его совершенно незаменимым. Но тут Доктор возмущенно зафырчал. — Вот еще! Ничего не работаю! Я просто занимаюсь своими делами, а что они решили извлечь из этого выгоду, это их дело. Главное, что лекарства и инструменты привозят по первой же просьбе. Неудивительно, им же надо… Доктор осекся и не договорил. А Майор и не подумал переспросить, слишком взбудораженный мыслью о загадочных «инструментах». Хотелось посмотреть хоть одним глазком… И вовсе дело было не в Докторе с его хитростями! — Я побегу, — улыбнулся тот между делом — и вдруг выпустил непонятный темно-рыжий хвост, махнул им то ли на прощание, то ли в знак насмешки, подмигнул и убежал, бросив: — Был рад познакомиться, Майор! После его ухода стало как-то слишком тихо, Майор даже растерялся. Полежал чуток, не двигаясь и невольно принюхиваясь к остаточному сладковатому запаху странного зверя (какого — непонятно, всё перебивали травно-терпкие запахи лекарств), потом перевернулся на спину и стал лежать уже так, уставившись в потолок. Рив… реве… ревизия, вот! Что за игра такая… Уже проваливаясь в сон, Майор вдруг понял, что от этого простого разговора на весь вечер позабыл о своей грусти. На следующий день он старательно обходил стороной домик, где, как он почему-то знал, расположился Доктор. Его самого видно не было — наверное, занимался ревизией. Но чем больше Майор старался держаться подальше, тем ближе каким-то удивительным образом оказывался. Майор топтался у самого входа, пытаясь заглянуть в щелочку неплотно прикрытой двери, как вдруг та резко распахнулась, едва не ударив его по лбу, и на пороге показался хитро улыбающийся Доктор. Майор от неожиданности отпрянул и уставился на него. Они помолчали, а потом Доктор неожиданно махнул рукой: — Давай бегом внутрь, раз пришел! Тебе работа есть, — и скрылся в глубине таинственной хижины. И Майор, поспорив с самим собой жалкие пару секунд, быстро юркнул следом.✕ ✕ ✕
Что такое Новый год, Майор узнал от Доктора. Ночь стояла на удивление теплая и ясная, совсем не было ветра. Майор тихо радовался, что сможет спокойно уснуть, не дрожа от холода и не дергаясь от завываний стужи, как вдруг услышал шорох и насторожился. Впрочем, уже через пару ударов сердца он успокоился и вопросительно обернулся. — Чего тебе? — беззлобно шепнул он в темноту. Шаги Доктора и его травный запах уже стали знакомыми, как свои собственные. Это было не так, как раньше. Не то-самое-слово. Майор держался от Доктора в сторонке, а тот никак не выделял его среди многочисленных ребят, с которыми проводил время и которым помогал улыбаться. Но всё-таки было… что-то. То, из-за чего Майор точно знал: он всегда защитит Доктора в беде, а тот сделает то же самое в ответ. В темноте сверкнули желтым глаза. — Пойдем, — заговорщически бросил Доктор и, как обычно без объяснений, тихо исчез. Майор вздохнул и стал одеваться. Проще было сразу пойти следом, чем потом выслушивать возмущения, спорить и всё равно в итоге делать то, о чём Доктору взбредет в голову попросить. В коридоре Майор шагнул было к лестнице, но тут его перехватили под локоть и потащили в противоположную сторону. — А куда?.. — Т-с-с! Так, с шипением и ворчанием, они потайными ходами выбрались на самую крышу. У Майора аж дух захватило — он уже бывал здесь несколько раз, но всегда в звериной форме. Человеком было страшно, да и попросту нельзя. В руке Доктора что-то звякнуло, и Майор сообразил: — У тебя ключ от крыши?.. Откуда?! На честный ответ он не рассчитывал, и Доктор его не разочаровал — отмахнулся и фыркнул что-то о том, что к замку подошел ключ от кладовки. Они осторожно прошли несколько шагов, а потом Доктор снял с плеча рюкзак, достал плед и деловито разложил на уже расчищенном от снега участке, а потом без лишних размышлений плюхнулся задницей на устроенное место и откинулся на спину. — Давай сюда, чего замер? Майор опасливо огляделся. — Сюда же нельзя… — Где это написано? — Доктор фыркнул. — Да и всё равно никто не заметит, если ляжешь и не будешь орать. Его задумки Майор не понял, но делать было нечего — всё равно от холода весь сон прошел. Он осторожно приблизился, оглядел предложенное место, недовольно побухтел, но всё-таки устроился рядом. Спину холодило даже через плед, голове было твердо, но когда он со вздохом перевел взгляд прямо — вверх, — он замер. — Ого… Доктор самодовольно хмыкнул, но ничего говорить не стал. Да и не было до него дела, когда там, впереди — наверху! — была такая красота! Майор вдруг понял, что никогда раньше не обращал внимания на небо. Чего там смотреть? Ну солнце, ну облака, ну луна. Теперь же на небе… нет, ничего особенного не было. Были просто звезды. Так много звезд, сколько цифр, наверное, и не придумали. Каждый кусочек темно-синего небесного лоскутка был усыпан ими, как серебристым песком, а поперек небосвода пролегала непонятная, блеклая, но всё-таки заметная голубовато-зеленая полоса. Она мерцала и переливалась, как живая, и Майор долго не мог даже моргнуть, пока глаза не стало щипать от мороза. — Они как миллиарды… миллиардов… лампочек, — выдохнул он и засмеялся. Доктор — тоже, но как-то натянуто. А потом, помедлив, сказал: — Сегодня Новый год. Майор замер, вспоминая. Что-то знакомое было в этих словах, что-то из далекого детства, когда он был едва ли больше розовых человеческих личинок. — Что это? — спросил он. Доктор помолчал еще немного, а потом продолжил сдавленным голосом, как будто ему мешал комок в горле: — Сегодня наступает новый… новый год. Вчера еще был один, а сегодня уже другой… Понимаешь? Нет, стой, не так… — Он громко сглотнул. — Сегодня у нашего мира день рождения. Когда-то его все праздновали. Может, и сейчас празднуют… просто не здесь. Про дни рождения Майор слышал. По ним считали возраст. Некоторые, как он знал, друг друга поздравляли с этим днём — непонятно почему. Но людям нравилось, значит это что-то хорошее. А уж день рождения целого мира наверняка был большим праздником… Майор повернул голову к Доктору и с изумлением заметил, что у того на щеках блестят слёзы. Хотел спросить, но прикусил язык. Есть вещи, которые понимаешь, только когда вырастаешь. Майор уже сейчас понимал больше, чем несколько лет назад, но всё-таки пока недостаточно. Тогда он улыбнулся так широко, как только мог, и сказал: — С днем Нового года, Доктор! Тот зажмурился, морща лоб и нос, но сипло засмеялся. Потом шумно выдохнул, тоже повернул голову и улыбнулся в ответ. — И тебя с Новым годом… — Он осекся и посмотрел куда-то мимо, будто что-то вспоминал. — Я Майор, — на всякий случай напомнил Майор. Доктор мотнул рыжими волосами, потом заглянул ему прямо в глаза, подумал-подумал и вдруг решительно поднялся на локтях. — Знаешь, — начал он своим обычным бодрым тоном, — на Новый год принято дарить подарки. — А что это? — заинтересовался Майор, тоже приподнимаясь. — Это когда люди отдают друг другу что-то хорошее и ничего не просят взамен. Просто, ну, чтобы сделать приятно, поднять настроение… И у меня есть кое-что для тебя. Майор стушевался, тут же начиная соображать, но понимая, что сделать какую-то полезную и хорошую вещь из воздуха точно не сможет. Интересно, а слепленная из снега фигурка может быть подарком?.. Наверное нет, она растает, да и снег сейчас не лепится… — Я же ничего тебе не приготовил, — признался Майор. Доктор вдруг несильно стукнул его по лбу. — У тебя что, в одно ухо влетело, а в другое тут же вылетело? — заворчал он. — Я же сказал, взамен ничего не нужно! Тем более, ты не знал… Хочешь, потом что-нибудь подаришь. Да и подарок мой… скажем так, это даже не вещь. Майор снова перестал его понимать и даже немного расстроился. Он на секунду подумал, что Доктор подарит ему что-то вроде новых перчаток, например. Или — вот было бы чудо! — свою собственную игрушку… Но это, конечно же, было совсем необязательно. — И что это? Доктор немного помолчал, громко сопя и заламывая пальцы; от волнения у него под шапкой стали виднеться уголочки ушей. А потом он выпалил горячим шепотом: — Месяц назад я пробрался в кабинет директора и нашел наши документы. Майор обалдело моргнул, а когда осознал услышанное, подскочил и едва не грохнулся вниз — Доктор вовремя поддержал за локоть. — Что?! — Тихо ты, — шикнул Доктор, от смущения розовея щеками. — Знаю, что опасно было, и что теперь? — Ты стащил документы!.. — Ничего я не стащил! Только посмотрел! И знаешь что? — Он сверкнул глазами и уставился прямо на него. — Я узнал наши настоящие имена. Твоё — в том числе! Тут уже Майор замолк и стал глупо пялиться в ответ. Сердце вдруг зашлось неимоверно быстрым стуком, и он даже не смог толком объяснить самому себе, почему так сильно заволновался. Имена у них забирали. Если, конечно, те вообще были: детей ведь часто увозили в парк сразу после рождения, и немногие успевали обзавестись хотя бы простенькой бумажкой, которая вела бы ниточку к родителям. Только те, кто постарше и помнил себя в семье хотя бы смутно, знали настоящие имена, но пользоваться ими ни в коем случае было нельзя. С тех пор, как ребенок оказывался в парке, он являлся собственностью государства и носил кличку, данную при первом распределении. Майор знал всё это по крупицам информации, которую узнавал в разное время от самых разных людей. О своих родителях он старался не думать, потому что найти их всё равно бы не смог — как, если никакой связи с ними не осталось? Но теперь… Он вдруг почувствовал, что не может дышать, и испуганно схватил Доктора за руку. Тот мигом сориентировался, схватил его за лицо и заставил посмотреть себе в глаза. — …вместе со мной, да! Давай, вдох!.. Умница. Выдох. Еще раз… Когда с глаз упала пелена, а сердце и дыхание немного успокоились, Майор прошептал еле слышно, не отстраняясь, а наоборот наклоняясь ближе к Доктору: — Это правда? Ты знаешь, как меня зовут? Доктор мелко закивал, глядя на него одновременно с печалью и надеждой. — Я тебе скажу, — так же тихо проговорил он. — Если пообещаешь, что никому пока не назовешь своё имя и что не попытаешься сбежать один. Слышишь, Майор? Не вздумай. Ты должен выжить, должен… — У Доктора сорвался голос, и он судорожно вздохнул, что больше было похоже на всхлип. — Должен однажды выбраться отсюда. Обещай мне. Майор серьезно кивнул. — Обещаю. — И добавил: — Тогда сбежим вместе, да? Доктор перестал даже дышать. Потом поджал губы и неопределенно дернул подбородком. А потом сказал совсем тихо, почти по слогам и всё равно заикаясь: — Меня з-зовут Сергей. Сергей Ра… Разумовский. Его имя звучало, как красивая музыка, и подходило ему намного лучше безликого Доктор. Майор невольно улыбнулся. Запомнить бы теперь… Сер-р-ргей. Почти как рычание, но незлое — ласковое. — А меня? Стало вдруг боязно — вдруг его имя звучит не так красиво? Это, конечно, совсем неважно, главное — его, настоящее! Полученное от родителей. Единственная, но самая крепкая ниточка к ним, по которой однажды, может быть, получится их разыскать. Доктор — Сергей — тепло улыбнулся. — Игорь, — просто сказал он. — Тебя зовут Игорь. И в этот момент во всём мире появился смысл. Не по щелчку — скорее, как наливается вода в стакан. Только что он пустой, а потом его донышка касается что-то, что может спасать жизни, и вот он постепенно заполняется, и вот каждый кусочек пустого пространства заливает вода, пока не доходит до краев, почти переливаясь через них. Мир, который только что был для Майора пустым и безликим, не предвещающим никогда в его короткой жизни ничего хорошего, стал вдруг заполненным и светлым для Игоря, у которого впереди много лет и бескрайнее небо, усыпанное возможностями, как звездами. Совсем неожиданно Сергей продолжил: — Игорь Константинович Гром. — Он улыбнулся еще шире. — Это твоё полное имя. Майор… Игорь?.. ошалело моргнул. Целых три имени? Это еще как?.. — Не три имени, — тихонько засмеялся Доктор (так всё же привычнее, да и не стоит пока переучиваться) и отстранился. Улегся снова и начал рассказывать: — У каждого человека есть, кроме имени, фамилия и отчество. Вот у меня фамилия — Разумовский. У тебя — Гром. — А зачем? — не понял Майор (да, точно нельзя привыкать, нужно притвориться даже перед самим собой, что ничегошеньки не знаешь). — Это вроде как имя твоей семьи! — нашелся Доктор. — Все твои родственники носят одну фамилию, и так они могут найти друг друга. Правда, иногда фамилии бывают одинаковые даже не у родственников… А, еще со стороны мамы фамилия другая… Доктор замолчал — запутался. Майор тоже ничего не понял, но решил, что неважно, что такое фамилия, главное просто знать, что она есть. — А очес… отч… — Отчество. Это то, как зовут твоего папу. Например, мой папа — Виктор, значит я — Викторович. А твой, получается, Константин. Майор заморгал. Подумать только! Сколько всего можно узнать о себе, просто зная своё имя! — У твоего папы тоже есть родители, для тебя они бабушка и дедушка, и они тоже Громы, — продолжал Доктор. — И у тебя есть мама, но неизвестно, как ее зовут… А еще у тебя могут быть братья или сестры. И они тоже будут Громы и Константиновичи. Это если родные… — О, про братьев я слышал! — перебил Майор. — Встречал в одном из парков. Они были одинаковые, не отличить! — Значит близнецы, — деловито объяснил Доктор. — Но братья не обязательно похожи. Так называются люди, у которых одни родители, один или оба… У меня тоже был брат, старший. Не знаю, где он сейчас… Доктор продолжал свой рассказ, пока они оба не замерзли и не пришлось возвращаться в тепло. Майор и не знал раньше, какой большой может быть семья. Он не понял, как определить, является ли человек твоим родственником, и точно ли это нужно, чтобы назвать его своим братом, дядей или бабушкой… Он хотел верить, что в прошлом питомнике остались его братья, или кузены, или кто угодно еще для него, его, каким бы словом их ни назвали. Но одно Майор знал точно: теперь он не просто существо, до которого никому нет дела. Теперь он знает, что где-то в мире есть люди с фамилией Гром, и часть из них — непременно его семья. Настоящая, родная семья. А это значит, что рано или поздно он их найдет. Он, конечно, не знал, что Константин Гром давно перестал надеяться на то же, но изо дня в день, просыпаясь, в глубине души ждал встречи со своим самым родным человеком. В этом мире или в другом.