Танец фиалки

      Сон пришёл к Марселю лишь в мастерской.       Долго он ворочался в кровати, в спальне на втором этаже, долго не мог найти покоя, хотя шторы были плотно задёрнуты и зеленоватый, могильный рассвет не разливал своего полотна на пол и стены. Ища место, где наконец обрёл бы расслабленное безразличие и к свету, и к мысли, Марсель вернулся к тому, откуда всё началось.       Мастерская сверкала отражениями раннего солнца на изгибах камня и гранях инструментов. Босые ноги словно обдало азотным туманом, стоило лишь ступить на бетонный пол. Жалко поморщившись от холода, Марсель прошёл во вторую часть мастерской, где лежал паркет. Там, забравшись на диван с ногами, он взглянул на набросок, приколотый перед рабочим столом металлической кнопкой. Вид мальчика, насильно тянущегося к небу, странно усыплял, наконец-то принося успокоение.       Сон пришёл к Марселю лишь в мастерской.       Он лежал на диване, откинув покрывало, защищающее мебель от пыли, и зеленоватые осенние туманы пожирали за стеклом его возлюбленный сад, полнящийся статуями. Не было сновидений, аккуратных губ не касалась улыбка, но длинные ресницы изредка подрагивали, хотя в обоих мирах царило тихое безветрие, а пахло для отдыхающего разума оно сладким ветивером. И сменялся тон рассвета, пока иллюзия запаха оставалась прежней. Холодное солнце коснулось верхушек деревьев, спустилось к поздним цветам и наконец-то пробралось сквозь стекло, медленно подбираясь к спящему.       Однако оно опоздало.       В мастерскую вошёл Энтони. Он с трудом, но тихо прикрыл дверь. Тёмный, разнеженный сном взгляд омеги скользнул подобно мнимому свету по инструменту, по камню, по безмолвной жизни, запертой пока не в глубине отреза мрамора, а в тонкой бесконечной полости наброска. Энтони взглянул на финальный аккорд, сошедший на бумагу мальчиком, тянущемся к небу, — и самого омегу вдруг за сердце, за самые тонкие его струны потянуло в бесконечную свинцовую гладь. Мгновенно пересохли губы, когда глаза, наоборот, неконтролируемо увлажнились.       Нежность на ласково-белом листе отразилась в реальности адом.       Энтони медленно прошёл ближе. Пальцы с коротко остриженными ногтями скользнули по множеству набросков, пока не сорвали самый центральный, самый лучший из них, признанный гением. Омега опёрся боком о стол, держа бумагу перед собой. Глаза видели всё хуже, а губы сохли сильнее. Обоняние уловило каждый тон запаха мастерской: камень, фиалки… ветивер. Разум требовал смять бумагу, разорвать на сотни клочков, но тело не подчинялось. Оно не хотело сделать больно тому, кто готов был эту боль принять.       Карий, затуманенный взгляд скользнул по теням мастерской и опустился к Марселю. Кажется, от его вида на глаза навернулись ещё большие слёзы. Медленно проковыляв к бете, Энтони с немым отчаяньем взглянул на него. Желание уничтожить набросок сменилось на физическую необходимость сжать горло того, кто сейчас уничтожал изнутри. От бессилия наконец-то навернулись слёзы. Омега тихо присел на край дивана. Груди и горла коснулось отчаянное рыдание, но вырывалось оно лишь кратким содроганием, будто биением сердца.       Когда же нос сильно заложило, омега невольно шмыгнул им. Без того беспокойный сон Марселя был нарушен и тот с глухим мычанием сел, протирая глаза. Энтони тогда постарался утереться краем футболки, но взгляду фиалок предстало опухшее, заплаканное личико омеги. — Почему ты плачешь? — неосознанно спросил бета, а потом тряхнул головой, беря мальчика за руку. — Энтони…       Омега сглотнул и затих, дыша через рот. Будто ведомый, он наклонился и взял набросок. Глаза цвета сиреневых тонов небосвода скользнули по пику возможностей гения и поднялись к глазам карим. — Это... — Энтони замер, силясь выговорить слова, силясь сказать о том, что скользило по его щеке некрупной слезой. — Это…       Смахнув соль, мальчик замер, залюбовался тем, кто сейчас смотрел с неменьшим любованием; смотрел с ожиданием слов, которые жаждал услышать. — Это очень сильно, — выдохнул омега, и его губ коснулась сдержанная, снисходительная улыбка. — Тогда почему слёзы? — Подумайте сами. — Чёртова улыбка так и не сходила с раскрасневшихся от покусывания губ.       Марсель взглянул на набросок и долго смотрел на него, хотя, кажется, рассматривал он большой палец омеги и аккуратный, короткий ноготь. Быстро поморгав, он вернул глаза к Энтони, не то действительно зная причину его слёз, не то просто испытывая необъяснимое желание тоже вдруг расплакаться, разделить непонятое чувство. — Ах, Марсель, вы всё же гений, — прошептал мальчик.       Он поднял руку к горлу беты, коснулся кожи кончиками пальцев, вызывая крупные мурашки. Касание чуть ожесточилось. Энтони заставил юношу податься ближе, сжимая его шею и надавливая тем самым большим пальцем на кожу под левым челюстным суставом. Находясь на грани, когда удушение вот-вот и станет пугающим, Марсель отстранённо посмотрел в тёмные, заплаканные глаза. Он вдруг испытал то же жадное, неконтролируемое желание, как в первые часы знакомства, когда обнял Энтони за талию у машины, когда не сдержался, касаясь его губ. Теперь эта жажда в разы усилилась. — У вас… такой пожирающий взгляд сейчас, — усмехнулся Энтони. — Марсель, вы — утончённый, проницательный человек, но стоит вам взяться за работу — и вы становитесь ненасытным, несдержанным. — Да, это так… — Все гении — эгоисты, — вздохнул омега, отпуская горло юноши и спуская руку на его грудь, — и вы сочетаете в себе глупую доброту и обычный эгоизм.       Сжав ворот футболки в кулаке, Энтони притянул бету к себе, коснувшись носом его щеки, а губами почти прильнув к его. Закрылись глаза сиреневые и глаза тёмно-карие. Тон ветивера смешался с запахом чёрной смороды и густой фиалкой. Не в силах насладиться ароматом, омега зашептал едва слышно, но всё говорили случайные касания губ: — Я такой же эгоист. И когда вы не сдерживаете себя, когда не думаете, караете ли, любите ли, вы так прекрасны, что... мне хочется быть нужным вам вечно, что я хочу вас всего. Хочу как вы… как вы, желающий всего меня, даже если во мне нет желаемого…       Энтони тихо засмеялся, не отстраняясь и не открывая глаз. Прикосновение длинных ресниц будоражило, а растерянное, сбитое дыхание на губах вызывало мурашки. Накрыв ладонью щёку Марселя, омега размашисто огладил чёткую скулу большим пальцем. — Ты хочешь, чтобы я сказал это? — Да, Марсель. Я хочу услышать это, хочу услышать, что сейчас вы эгоист, что сейчас вам наплевать.       Мгновение промедления. Секунда размышления. Энтони ощутил на своей талии сильные руки, почувствовал, как крепкие ладони соскальзываю ему на спину. Он невольно прогнулся под ними. Слова вновь заставили движением соприкоснуться жадные губы: — Я признаю. Мне наплевать. И я хочу тебя всего.       Касание не окончилось с фразой, а лишь разгорелось. Они впервые целовались. Марсель погряз в солёном вкусе ветивера; тот шлейфом оставался после каждой, даже самой краткой ласки. Со звоном лопались ягоды чёрной смородины, стоило прильнуть к нижней губе омеги, распухшей от покусывания перед разговором. А Энтони, кажется, не чувствовал вкуса. Его пьянил жар, пьянили трещины на сухих губах, которые обещали быть лепестками фиалки. Его пьянило неожиданное непонимание, и оно имело солоноватый привкус.       Он остался даже после окончания поцелуя. Энтони отстранился и посмотрел на аккуратное, будто бесстрастное лицо беты. Не надеясь увидеть смущения, нежности или удовлетворения, омега всё равно почувствовал лёгкую обиду, будто всё то должно было сейчас украшать щёки юноши так же, как украшалось сейчас личико самого мальчика. — Сожалеешь? — Дарю вам всего себя, как обещал, — тихо сказал Энтони и с усталой гордостью приподнял подбородок. — Вам нужен весь я, чтобы создать шедевр? Я дарю вам его.       С его лица медленно стекал румянец, оставляя прохладные карие глаза. — Пообещайте, что завершите его, — попросил омега. — Обещаю, — будто неосознанно сказал Марсель.       Лёгкие слёзы блеснули средь лепестков фиалки, и бета взял лицо Энтони в ладони. Его щёки были прохладные, уже лишённые нежной красноты поцелуя. Можно ли назвать поцелуем то, что сделано не ради физического наслаждения и мысленной близости? Ради чего был этот поцелуй? Марсель не мог ответить себе на этот вопрос. Не мог сказать, получил ли что-то большее, чем физическое удовольствие. — Хотели бы вы поцеловать меня снова? — Да.       Энтони усмехнулся. Он повернулся спиной к бете и прилёг на диване, подкладывая запястье под щёку. Марсель тоже лёг, обнимая омегу за талию. Вместе они смотрели в туманный сад, где в молочных сетях запуталось юное солнце; запуталось, пока просто искало замёрзшие статуи. Оно хотело согреть их, но туман был слишком густой, а деревья слишком голы и безлики.       Лежал возле дивана на полу драгоценный набросок, где мальчик стремился избавиться от своего сердца. Сейчас оно ужасно болело, а с доски над столом смотрел юноша на перилах, избавленный от пуантов. — Не помню, что в детстве думал о том, как встречу своего принца, — заговорил Энтони, взглядом выхватив осколок статуи, не поглощённый туманом. — Однако… я помню обычные глупости, нежные мысли о первом поцелуе… Мне доводилось целоваться… потому что так надо. Почему люди вообще решили, что поцелуй — это… знак настоящей близости? Это такой же расходник… Весь человек — расходник. Я пользуюсь вами и вашими деньгами, а вы… пользуетесь моей душой и моим телом. — Прости, Энтони, я… — Вы бы не стали меня целовать? — Омега усмехнулся. — Целовать вас было приятно.       Марсель тихо сглотнул и приподнялся на локте, стараясь посмотреть в лицо Энтони, стараясь увидеть выражение, которое объяснило бы его слова, но личико мальчика оставалось спокойным, может, только тень усталости лежала на щеках. Ощутив взгляд, он перевернулся на спину и посмотрел в глаза Марселя. Медленная дрожь ресниц завораживала. Коснувшись подбородка беты, Энтони вновь притянул его к себе. Поцелуй был краткий. — Да, это приятно, — прошептал омега. — И вы выглядите забавно… — Я совсем не понимаю, как себя вести… и не понимаю, что сейчас творится в твоей душе. — Я наслаждаюсь мгновением. Я эгоист. Все гении — эгоисты, — засмеялся Энтони.       Улыбаясь, он вновь устроился на боку и закрыл глаза. Выражение его лица вскоре приобрело расслабленные черты. Марсель тоже прилёг, опять обнимая мальчика за талию. Усталая, спутанная тоска забралась под рёбра. Прижав вдруг омегу к себе, юноша зажмурился и зарылся носом в его волосы. — Я эгоист, пусть так, но я так хочу помочь тебе… не только физически, — сказал он. — Эта статуя… не ты для неё, а она для тебя.       А Энтони снова усмехнулся и положил ладонь на руку беты. — Хочу снова сказать, что у вас очень сильные руки. — Энтони… — Я услышал вас. Я благодарен, — сказал омега, задумался и небрежно добавил: — Исполните мою просьбу? — Какую? — Я хочу погулять с вами в саду…       Марсель слегка приподнял брови и взглянул в мглистый сад, где из тумана выглядывали то ветви деревьев, то части статуй. Где-то там стояло самое первое творение беты, где-то там — и самое последнее. Юноша сел, сместив касание ладони с живота на бок омеги. Пальцы ощутили крепкие волны косых мышц. При всей внешней хрупкости и лёгкости Энтони до сих пор не растерял впечатляюще натренированного тела, хотя рано или поздно без ежедневных изнуряющих занятий всё это сойдёт на нет.       Словно зная, о чём сейчас подумал Марсель, Энтони тоже коснулся талии и повёл вверх. В мгновении дрожи, соскользнувшей с кончиков пальцев, отразилось его повторное обретение знания о напрасности проведённой работы. Спеша переключиться на что-нибудь другое, омега аккуратно сел, неуклюже спуская ноги на пол.       Они пролежали вместе не более нескольких минут, но казалось, что прошли часы молчания. — Я принесу обувь и какую-нибудь верхнюю одежду, — сказал Марсель и поднялся. — Достаточно будет тапочек и кофты. — Там холодно, Энтони. — У меня всё равно не хватит сил обойти весь ваш сад. Терпеть не могу верхнюю одежду и шнурки. — Омега слабо поморщился. — Особенно сейчас.       Бета нахмурился, дёрнул подбородком, но ушёл, ничего не сказав. А вернулся он через несколько минут с двумя парами кроссовок и тёплыми кофтами с пушистым начёсом. Обе толстовки были его, одна бежевая, а другая просто чёрная. Обе они пахли фиалками. Бросив одежду на диван, Марсель присел на корточки возле омеги, чтобы помочь ему обуться. — Мне хочется и поблагодарить вас, и… назло вам отказаться, — хмыкнул Энтони, беря поданный ему носок и натягивая на здоровую ногу. — Скоро ты будешь делать это сам.       Омега не сдержал тяжёлого вздоха и обнял своё колено, наблюдая, как Марсель ловко завязывает шнурки аккуратным, крепким бантом. Так же он поступил и со вторым кроссовком младшего, а сам Энтони выбрал чёрную кофту. Накинув бежевую, Марсель склонился к мальчику и взял его на руки, чтобы доставить прямо к двери в сад. — Вам нравится носить меня на руках, — констатировал омега, прислонившись плечом к стеклу.       Марсель не стал отрицать. Он вернулся за своими кроссовками и легко надел их, не развязывая шнурков. Стоило же открыть дверь в сад, как туман хлынул в мастерскую, растёкся по паркету, целуя щиколотки и вызывая лёгкое содрогание в плечах. Осень пахла сыростью, прелыми листьями, поздними розами и бархатцами. Медленно ступая в зеленовато-молочное безмолвие утра, бета и омега молча переглянулись. Сад зловеще звал, заманивал таинственными силуэтами статуй и деревьев, а ароматы поздних цветов навевали колдовскую сонливость. — И много у вас статуй? — Здесь? Здесь не всё. Многие я продал, — ответил Марсель. — Продали? Серьёзно? Вы помешаны на этом, но продали их? — воскликнул омега. — Помешан, именно так, — согласился юноша, — но стоит закончить работу — и она больше не может дать мне то, что даёт во время создания. Я вижу сны, я работаю каждый день, но потом всё обрывается… и я ищу новый источник, новую идею. — А сейчас нашли меня. Я будто бесконечен, потому что я живой человек, — хмыкнул Энтони. — Человек, а не момент чьей-то истории.       Строгая улыбка коснулась губ омеги. Взгляд меркнущих, карих глаз углубился в туман, не то танцуя, не то вздрагивая пламенем свечи. Медленно облизнув губы, странно пересыхающие во влажном воздухе, Энтони побоялся посмотреть сейчас на Марселя. Он испугался, что увидит не задумчивую растерянность на его лице, не мечтательную тревожность и не ранее увиденную жажду, а нечто куда более животное, нечто неприсущее по-глупому доброму юноше.       И, заставляя его вздрогнуть, в тумане наконец-то показалась первая статуя. Это был сам Энтони. Это было то самое творение, которое стало исходной точкой — местом, где встретились судьбы. Не сдержавшись, взглянув на Марселя, омега вдруг увидел усталую, мягкую любовь. Она сквозила во взгляде фиалковых глаз, пряталась в мимических морщинах ласковой улыбки. Статуя более не пугала творца. Он прошёл ближе и легко коснулся холодного умиротворённого лица. Длинные пальцы юноши скользнули по мраморной щеке, пока не спустились на шею, где начиналось напряжение измученного тела. — Это последнее напоминание о том, кем я мог стать и чего это стоило, — сказал Энтони.       Его голос был спокоен, будто говорила безмолвная статуя. — Кажется, что в последний раз я танцевал так хорошо, как никогда бы более не смог, — выдохнул он. — И действительно… не смогу уже.       Омега усмехнулся и отвёл глаза, медленно идя дальше. Марсель тогда оторвался от статуи и пошёл рядом с мальчиком, вглядываясь в туман впереди. Он обступал двух маленьких людей, клубами скатывался с деревьев и растений, обданных изморозью, и набегал на дорожку морским прибоем безветрия. — Окончив эту статую, я понял, как бы хотел принести тебе хоть капельку спокойствия, — сказал Марсель. — Если бы ты тогда остановился… — Остановился?! — воскликнул омега. — Я остановился сейчас! И мне даже незачем жить!       Его рука врезалась в шею юноши и сжала горло до пика обоюдной боли, а ноготь впился в кожу под челюстным суставом так, что чуть-чуть рассёк её. Удушье стало сильным равно давлению большого пальца на горло, оставляющему синяк. Слуха омеги через секунду уже коснулось тихое сипение, но он словно ничего не слышал, как и видел лишь один туман. Только прикосновение к щеке пробудило сознание, замкнутое в приступе ярости. Тело подвело омегу — и он, внезапно ослабевший, рухнул в объятия Марселя.       Тот бережно прижал к себе Энтони, закрывая заслезившиеся глаза. Ощущая сильные руки, легко поддерживающие глупое тело, омега глухо засмеялся, зажмурился, пряча лицо у шеи юноши. Запах стареющей осени сменился на единственный тон фиалок. Восстановив дыхание, Марсель положил ладонь на макушку мальчика, большим пальцем поглаживая его по волосам. — Простите, — сдавленно прошептал Энтони. — Не всегда можешь сдержать это?.. — Бета качнул головой.       Омега лишь жалко кивнул. Слова боли, слова предательства и слова унижения резали язык, но никак не срывались с губ. Энтони был способен лишь на жалкий, спокойный рассказ о том, что с ним произошло. — Помните, я рассказал вам о своём бывшем? — тихо спросил он. — Помню… — Я заснул у вас на руках, потому что мне впервые за долгое время стало по-настоящему хорошо… Смотря на статую, я снова ждал, что мне будет так же хорошо, но она лишь напоминает о том, чего я лишился. Как иронично, ведь у неё такое… тихое лицо. — Я не могу насильно дать его тебе. — Это так… убивает, — сглотнул Энтони.       Его голос дрогнул, стоило чуткому носу уловить нотку крови. — Я сделал вам так больно… — Ничего страшного. — Марсель продолжил гладить мальчика по волосам и чуть-чуть улыбнулся: — Легран будет шутить, что мы скатились к домашнему насилию. — Как бы он меня не прибил за такие выкрутасы, — в шею беты пробубнил Энтони. — Я ему не позволю…       Омега ответил не сразу, будто собирался с мыслями, подбирая слова. — Я не хочу делать вам больно не потому, что боюсь вашего брата.       Марсель легко выдохнул и наклонил голову вбок, заглядывая в глаза юноши. Сейчас это были очень тоскливые, потерянные лепестки бездны, где светились лишь реплики звёзд. — Я готов потерпеть, если от этого тебе станет легче, — сказал он. — Я хочу дать тебе это тихое лицо. Это моё желание. Все гении — эгоисты. — Только сейчас вы не гений.