Иначе

— …так что, я в порядке.  — Хорошо, если вы так говорите, — мягко улыбнулся мужчина, закрывая свой блокнот и складывая руки на коленях так, словно, наконец, закончил важное дело. Ген нахмурился. — И всё? Теперь вы оставите меня в покое?  — Ну, да.  — И не будете мне помогать? — Зачем же мне вам помогать, если вы в порядке?  Ген моргнул. Кокуё-сан — психолог, которого приставила к нему токийская больница после того, как его выписали из реанимации, утверждая, что процедура общения с терапевтом положена всем пациентам, которые были на грани жизни и смерти, — улыбался ему мягкой, приветливой, но абсолютно нечитаемой улыбкой. Кокуё-сан казался интересным и приятным, но Ген не хотел общаться с психологами, и потому медленно кивнул. — Ну… да? Да, я в порядке.  — В таком случае, я очень рад за вас, — Кокуё-сан склонил голову вбок, словно этот диалог казался ему в крайней степени забавным.  Ген выгнул бровь, потому что это было единственное движение, которое не вызывало боли. — Тогда почему вы не уходите?  Мужчина пожал плечами. — На наш сеанс отведён час. Прошло только десять минут. Если я выйду из палаты пациента, на которого напали, который получил три ножевых ранения, операцию на лёгком, сотрясение мозга, несколько скобок в затылке и в следствие всего этого очевидный околосмертный опыт в придачу, всего через десять минут от начала сеанса, потому что он утверждает, что с ним всё в порядке, ко мне будет много бюрократических вопросов, а я ужасно не люблю бюрократию, — он весело улыбнулся, и вокруг его глаз рассыпалась сеточка добрых морщинок.  Ген усмехнулся. — Понимаю. Но я не пережил околосмертный опыт. Со мной всё в порядке.  — Угу. Я так и сказал.  — Я не умер.  Кокуё-сан кивнул. — Я вижу.  — Не было ни ангелов, ни света в конце тоннеля, ничего. Там не было ничего, только пустота. И холод. Я просто понял, что умираю, но я остался жив, и тут нечего больше обсуждать.  — Вам повезло.  — Не уверен, — вырвалось из него, и Ген, испугавшись собственных слов, захлопнул рот, уставившись на свои пальцы. Сухие. Кожа потрескалась, нужно попросить Укё привезти ему крем. Центральное отопление всегда плохо влияло на его кожу.  В палате повисла странная, неуютная тишина. Гену не хотелось говорить о смерти. Во всём этом не было никакого смысла — о чём тут говорить, когда он остался жив? Он не умер.  Каким-то образом он не умер, хотя в какой-то момент, там, на крошечной парковке у заднего входа в ночной клуб, когда он лежал, не в силах кричать, не в силах двинуть рукой, не в силах даже вдохнуть, ему казалось, что всё это наконец закончилось. Он наблюдал за снежинками, он чувствовал, как они таяли на его лице, чувствовал, как ему становится всё холоднее, и понимал, что умирает.  Это было странно.  В тот момент он думал о том, как это красиво — медленно падающий снег в свете фонарей. И что всё вокруг такое романтичное… Пожалуй, умирать вот так было куда приятнее, чем в каком-нибудь наркотическом трипе. Он сожалел, что так и не сказал Сэнку о том, что на самом деле чувствует. Ему было жаль, что он так и не поцеловал его в трезвом уме и твёрдой памяти. Он был разочарован, что они с ним так и не посмотрели на комету…  Он подумал, что есть какая-то красивая метафора в том, что все снежинки уникальные и разные — прямо как люди, и что Сэнку, наверное, многое бы рассказал о них, и жаль, что Ген не увидит Сэнку напоследок, но хорошо, что тот не пришёл раньше, иначе кто знает, что этот урод сделал бы с ним, а потом стало совсем темно, и больше не было ничего.  Только холод и пустота.  О чём тут было говорить? Спустя пару минут Кокуё-сан легко, словно невзначай, словно говорил о погоде, подал голос. — Когда вы поняли, что умираете… Вам было страшно, Ген?  Ген задумался на секунду. Было ли ему страшно? Кажется, нет.   Ему было страшно, когда умирали другие. Страшно, когда уходили те, кто заслуживал жизни, те, кто хотел жить, те, кого кто-то любил, а Ген, ну…  …он и так тут порядком задержался.  — Нет. Я не боюсь смерти, я слишком хорошо с ней знаком.  Психолог улыбнулся. — Какая интересная формулировка фразы «я потерял всю свою семью и первую любовь в придачу»… — Интересные формулировки — это буквально моя работа! — Ген театрально взмахнул рукой и тут же поморщился от пульсирующей боли в грудине. Пожалуй, слишком активно шевелиться было ещё рановато. Болезненный приступ снова заставил его нахмуриться. Он бросил на своего незваного гостя сердитый взгляд. — Послушайте, Кокуё-сан, при всём уважении… я не знаю, что вам положено со мной делать, но мне не нужна помощь. У меня нет проблем с моим прошлым. У меня нет проблем с моим настоящим. Если бы меня не стало, мир бы не изменился. Всему на свете приходит конец — это одна из жизненных истин. Я в порядке.  — Вы сказали, что мир бы не изменился, если бы не стало вас. А с чьим уходом он изменился бы? — Ну… с уходом кого-то великого? — Задумался Ген. — Я знаю людей, которые действительно могут сделать очень многое для этого мира.  — Но это не вы.  — Не я.  — Вы не видите в этом противоречия?  Ген страдальчески вздохнул. — Кокуё-сан, я знаю, к чему этот разговор. У меня нет страха собственной смерти.  Кокуё-сан улыбнулся. — Поверьте, я успел это заметить. Это-то и тревожит.  — Я не собираюсь кончать с собой, я не- — Вы слышали о теории танатотерапии? — Задумчиво перебил его поток отрицания Кокуё-сан, Ген мотнул головой, и мужчина продолжил. — Эта теория базируется на представлении, что страх смерти является оборотной стороной страха жизни. Ген непонимающе нахмурился. — К чему вы клоните? — Вы знаете, считается, что феномен смерти можно использовать в контексте ресурса для жизни. Страх смерти способствует осознаванию жизненных стратегий и приоритетов. А если страха смерти нет… — О, кажется, я вас понял, — кивнул Ген. — Вы хотите сказать, что если мы мыслим себя бессмертными, то забываем о двигающей силе смерти, но если мы озабочены её приходом, то тогда забываем о жизни, и тем самым мы теряем возможность взять паузу и просто посмотреть на мир вокруг, просто наслаждаться текущим моментом, в котором и проявляется красота человеческой жизни, да? И что через осознание своей смертности снова и снова проявляется ресурс для жизни. И что раз у меня нет страха смерти, то нет и ресурса для жизни.  — Примерно так, да, — Кокуё-сан снова расплылся в очень тёплой улыбке. — Вы мыслите, словно очень пожилой человек, а не молодой парень. Это интересно.  Ген усмехнулся. — Не каждый пожилой человек переживает столько потерь, сколько пережил я. Мне пришлось отнестись к этому философски. Но я справился.  — Позвольте узнать, как же вы справлялись? — Не всегда здоровыми способами, но я не хочу осуждения, — Ген опустил взгляд, ковыряя шершавую ткань больничного постельного белья. — Я принял смерть уже давно. Я всё про неё понял.  Кокуё-сан звучал так, словно ведёт самую интересную беседу в своей жизни. — И что же вы о ней поняли? — Я понял, что смерть является проблемой только для нас, для людей. Это просто экзистенциальный феномен, присущий человеку только лишь по факту того, что он человек. Это часть жизни, которой мы зачем-то придаём слишком большое значение.  — Но лично вы, кажется, этого значения не придаёте, если я правильно понял?  Ген пожал плечами. — Вы спрашивали о моей смерти. Как мы оба видим, её не случилось, но почему-то нам всё равно приходится о ней говорить.  — Но вы осознаёте себя смертным?  — Конечно, осознаю. Все люди смертны. Но, как говорится, проблема в том, что иногда они внезапно смертны, — Ген тонко улыбнулся, поймав тёплый взгляд психолога, который снова раскрыл свой блокнот и начал что-то в нём писать. Это немного напрягло. — Что вы записываете? — Что стоит перечитать Булгакова, — с такой же тонкой улыбкой ответил ему Кокуё-сан. — Но мне всё-таки интересны ваши осознания человеческой смертности, а не его.  Ген закатил глаза, ощущая, что его подловили. Кокуё-сан усмехнулся, и Ген раздражённо дёрнул плечом. — Каждый в этом осознании видит что-то своё: кто-то жалеет об отложенных делах и идёт делать то, что никогда не делал, кто-то наоборот, включается в постоянную гонку за достижениями, кто-то сосредотачивается на поиске и принятии себя… Ну, я думаю, что именно благодаря осознанию конечности своего бытия человек просыпается от той сонной жути обыденного существования, начинает действовать и совершать поступки, и всё такое… Кокуё-сан усмехнулся. — Да, обычно моя работа здесь подразумевает примерно такие посылы. Столкновение со смертью как возможность испытать любовь «и всё такое». Но вы не отвечаете на мой вопрос. Я спрашиваю не о гипотетических людях, я спрашиваю о вас, Ген, ваше личное отношение к этому, а не то, что вы вычитали в трудах экзистенциалистов, — его голос был мягким, но не терпящим возражений, и Ген чувствовал, что его прижали к стенке. — Хотя, конечно, занятно, что вы эти труды читали.  — Философия экзистенциализма вообще очень занятная штука! — Театрально просиял Ген, радуясь возможности снова перевести тему. — Как говорил Ролло Мэй, любовь есть напоминание о смертности. Я выучил это в двадцать. Так что, — Ген пожал плечами, — вы можете не тратить на меня время. Кому-то вы явно нужнее.   Ген ожидал чего угодно, но не того, что Кокуё-сан заливисто рассмеётся, утирая выступившие в уголках глаз смешливые слёзы. — Да уж, редко мне выдаётся поболтать с кем-то, кто цитирует Ролло Мэя! Вы умеете удивлять, Ген.  — Я удивительно хорош в удивлении! — Вы удивительно хороши в заговаривании зубов, — Кокуё-сан снова стал серьёзным в одно мгновение, как по щелчку пальцев, и Ген напрягся. — Намного проще принимать собственную смерть, чем чужую, да? — Что- — Я вижу, что вы делаете, Ген. Я понимаю, зачем вы это делаете. Когда людям больно, запредельно больно, они склонны отгораживаться от своей боли. Дайте угадаю: вы, наверное, ещё и думаете, что заслужили всё то, что с вами случилось? Что вам даже жаль, что возмездия во имя справедливости не произошло? Что хорошо, что напали на вас, а не кого-то ещё, потому что ваша жизнь — она как будто бы и не значит ничего, никакого смысла не имеет, не то, что жизнь любого другого человека, верно? Ген молчал, потупив взгляд, словно не мог смотреть ни на что больше, кроме дужки аккуратных круглых очков Кокуё-сана. Почему вдруг стало так холодно? Может, стоит попросить медсестру сделать в палате чуть теплее? У Гена уже дрожат руки. — Я не… — он запнулся, прочистив горло, пытаясь добавить уверенности в свой тон. — Я не считаю, что моя жизнь не имеет значения. Да, я… мне было тяжело, и я действительно вёл себя деструктивно, но я справлялся, я… — Я не обвиняю вас, Ген, — голос Кокуё-сана был таким обволакивающе-мягким, таким тёплым, таким сквозящим желанием помочь, что Ген сам не заметил, как по щекам потекли слёзы. — Я уверен, что вы делали всё, что в ваших силах, чтобы справиться. Я уверен, что вы хотели справиться, и то, как вы это делали, не имеет большого значения, главное, что вы пытались. Но, поверьте, вы можете быть не в порядке, Ген. Это нормально.  Ген шмыгнул носом, утирая предательскую жидкость со своих щёк. Он сам не понял, в какой момент его раздражение сменилось лавиной сложносочинённых чувств, но сейчас казалось, что справиться с этим потоком почти невозможно. — Я… был не в порядке. Но все от этого так устали, я доставлял всем столько проблем своими нелепыми попытками справиться, и… — И вы решили притвориться, что вы в порядке? В горле возник сухой ком, который Гену никак не удавалось проглотить. Губы задрожали, и он их поджал. — Я где-то слышал, что нужно притворяться, пока сам не поверишь в то, что ты в порядке. Ну… мне действительно стало лучше.  — О, понимаю- — И мне правда не было страшно, когда я понял, что умираю.  Кокуё-сан вздохнул. — Хорошо- — Мне было грустно.  — Грустно?… — Да, — всхлипнул Ген. — Мне было грустно, что я не посмотрел на комету с Сэнку-чаном. Я подумал: наверное, я и так тут уже задержался, наверное, мне и правда давно было пора, но вот бы всё-таки хотя бы на минуточку оказаться там, с ним, посмотреть на эту дурацкую комету… Почему сегодня? Почему не завтра? — На месте неясной лавины эмоций Ген ощутил всполохи злости, которые разгорались всё сильнее, чем больше он говорил. Он набрал побольше воздуха в свои ноющие лёгкие. — Я не против умереть, но неужели нужно было именно так? Неужели я совсем не заслужил хотя бы одного вечера, в котором я был бы счастлив? Неужели я не заслужил исполнения хотя бы одной чёртовой мечты, хоты бы такой крошечной? Я не понимаю, почему?! За что со мной всё это, я… — Ген захлебнулся рыданиями, содрогаясь всем телом, и шипя сквозь зубы от боли, которая пронзала всё его существо в каждом движении.  — Расскажите мне про эту свою крошечную мечту, Ген, — Кокуё-сан подал ему пачку салфеток, и Ген, снова шмыгнув носом, принялся сбивчиво рассказывать о том, как сильно ждал этого вечера, этого концерта, этой их по-дурацки романтичной затеи с комето-вечеринкой, он рассказывал, признаваясь в своих мечтах не столько психологу, сколько себе самому, как в мельчайших деталях представлял себе их с Сэнку разговор под звездами и как лелеял под рёбрами надежду на то, что всё это будет свиданием, и что он сможет его поцеловать, и что Сэнку передумает и захочет с ним быть, что Ген каким-то образом отмолил свои грехи, что каким-то образом заслужил себе второй шанс, но… Но теперь Сэнку быстро отводит от него взгляд, нервничает, когда заходит в палату, и, кажется, все эти надежды Гену просто стоит похоронить.  Как стоило бы похоронить и Гена, но он почему-то здесь.  Спустя ещё полтора часа Ген, обессиленный, едва не засыпал на полуслове, но всё равно продолжал говорить. Кокуё-сан задавал наводящие вопросы, делал пометки в своём блокноте и явно был очень, очень вовлечён, но когда паузы между словами Гена стали слишком частыми, а моргания слишком долгими, предложил им на сегодня закончить. Он подал Гену стакан воды и, улыбнувшись всё так же тепло, направился к выходу из палаты.  — Спасибо, Кокуё-сан, — прошептал Ген.  — Спасибо вам, Ген. Встретимся завтра? — Было бы славно, — он улыбнулся искренне и устало, глотнул воды, чтобы смочить пересохшее горло, и быстро заснул, так крепко, как, кажется, не спал уже очень много лет.  ••• — Ген, Ген, Ген, — Сэнку шептал в каком-то полубреду, целуя холодные щёки, трясущимися пальцами набирая номер скорой, — не умирай, пожалуйста… не оставляй меня, не уходи, слышишь? Его собственные руки дрожали так сильно, что Гена в его объятиях буквально трясло, и Сэнку усилием воли пришлось победить своё тело, чтобы не навредить. Сейчас нет места страху. Сейчас Сэнку нужно действовать.  Ген был бледным, таким бледным, будто в нём вообще не осталось жизни, таким бледным, что на фоне абсолютно бесцветного лица яркой розовой полоской виднелся зигзагообразный шрам, которого обычно почти не было заметно. Сэнку потянулся к его шее, просто потому что ему нужно было проверить, ему нужно было убедиться, что пульс есть, что жизнь ещё есть. Он есть. Слабый, едва ощутимый, но есть. Ген был жив, даже если его дыхание было едва ли очевидным, очень поверхностным — видимо, нож проткнул его лёгкое, — он был жив, даже если выглядел, словно восковая кукла, и Сэнку нельзя было терять ни минуты.  Он пытался собрать в своём лихорадочном разуме всё, что помнил про первую помощь, но в голове пульсировала лишь одна мысль — ни в коем случае не вытаскивать нож. Сэнку не сводил с него глаз, его пальцы ни на секунду не отпускали точку пульса, чтобы убедиться, что под этой фарфоровой кожей всё ещё бьётся жизнь.  Вдруг Ген едва слышно захрипел. Его ресницы задрожали, и он медленно приоткрыл помутневшие, расфокусированные глаза, уголки его губ дёрнулись в крошечной улыбке. — С-с-сэ… кха… — Ген попытался что-то сказать, видимо, позвать Сэнку по имени, но нельзя было, чтобы он тратил драгоценные силы на разговор, поэтому Сэнку отчаянно замотал головой, прижимаясь лбом к его лбу, сжимая его в своих руках.  — Всё в порядке, — бессмысленно шептал Сэнку, пытаясь скрыть дрожь в собственном голосе, не уверенный, пытается он сказать это Гену или самому себе, — ты в порядке, Ген, сюда уже едет скорая, всё будет хорошо… Красивые, нежно-розовые тонкие губы, которые Сэнку так отчаянно любил, с уголка которых стекала тёмная кровавая струйка, снова дёрнулись в слабой улыбке, и глупое, истосковавшееся по нему сердце Сэнку защемило волной удушающей боли. Он сжал Гена в руках ещё сильнее, и ещё, насколько позволяла его осторожность, насколько было вообще возможно, и улыбался ему в ответ, шепча какую-то бессмысленную чушь, до тех пор, пока не почувствовал, что Ген снова начинает обмякать, слабея в его руках, и не увидел, что кошачьи глаза медленно закатываются назад. Его пульс всё ещё бился под его пальцами, но этот и без того медленный, размеренный, пугающе слабый стук теперь замедлился ещё сильнее, и Сэнку в режиме реального времени ощущал, как каждую клеточку его существа, каждый его нейрон, каждый атом, каждую грёбаную митохондрию заливает паникой.  — Ген, Ген, родной мой, посмотри на меня... — Красивое, словно вырезанное из тончайшего мрамора лицо Гена стало таким уставшим, будто сама мысль о малейшей концентрации утомляла его ускользающий разум, его выражение стало совсем отсутствующим, и Сэнку тряхнул его, зная, что так нельзя, но не в силах смотреть, как этот чудесный, удивительный человек родом откуда-то из его мечты гаснет прямо в его руках. — Мне нужно, чтобы ты оставался со мной. Ген, давай же, открой глаза… Где-то на фоне приближался вселяющий надежду вой сирен. Помощь была совсем рядом.  Сэнку нельзя было его отпускать.  — Ген, милый, ну же, посмотри на меня... — Невероятные кошачьи глаза с пронзительно-стальными радужками показались из-под дрожащих ресниц, и Сэнку судорожно выдохнул, убирая налипшие пряди с его лица, неустанно шепча. — Вот ты где, Ген, привет, оставайся со мной, смотри на меня, ладно? Сэнку внезапно поймал себя на том, что пытается запомнить эти глаза, отказываясь принимать ту мысль, что, возможно, видит их в последний раз, и... Нет, нет. Не в последний раз.  Не сегодня.  Не сейчас.  Он вглядывался в каждую до нелепого длинную слипшуюся ресничку, в каждую тёплую ртутную лужицу в неотступной стали его глаз, и, казалось, в них отражалось всё, сама Вселенная, сама суть, сама жизнь, и Сэнку не мог допустить, чтобы- Кошачьи глаза снова сомкнулись, и паника захлестнула Сэнку с новой силой. Сирены раздавались уже совсем близко, воздух уже окрасился красным и синим сигнальным светом.  Ещё немного.  — Ген, умоляю, посмотри на меня, — до сих пор Сэнку держался ещё хорошо, но теперь его голос откровенно дрожал и ломался, и он прижал к себе Гена так крепко, так крепко… — Давай, ну же, Ген, останься со мной, просто останься со мной... Наконец-то появилась скорая, визжа тормозами, кажется, разрывая само пространство-время. Задняя дверь шумно распахнулась, и из неё выскочили два бодрых санитара, бросаясь прямо к Сэнку, и, как бы это ни было тяжело, но Сэнку сумел заставить себя выпустить Гена из рук, чтобы его сложили на носилки.  — Вы можете объяснить нам, что здесь произошло? Сэнку плохо помнил, что было дальше и как они вообще добрались до больницы. Помнил только, что его не пустили с Геном в скорую, потому что ему пришлось вызывать полицию и давать показания. Он отвечал на вопросы полицейских, параллельно писал Луне с просьбой выяснить по своим каналам, к насколько хорошему врачу попал Ген, и всё это казалось каким-то бессмысленным абсурдом, но он всё равно зачем-то поглядывал на время, какой-то очень далёкой частью сознания пытаясь оценить, успеют ли они с Геном посмотреть на комету.  Как только Сэнку выяснил, в какую больницу отвезли Гена, сразу кинул сообщение Рюсую — чтобы тот поехал туда за скорой, пока Сэнку разбирался с полицией, объясняя всё то скудное, что знал и понимал. Вскоре к нему присоединился Цукаса, который в тот момент явно соображал куда яснее. Цукаса рассказывал про того отбитого, который чуть не сорвал им концерт, а Сэнку крупно колотило от безызвестности.  Когда они с Цукасой, наконец, ворвались в приёмное отделение скорой помощи, Сэнку снова почувствовал, что может хоть сколько-то ясно соображать. Что может дышать.  Гена привезли в Центральную Токийскую, кажется, это сумела устроить Луна, и, пусть отделение скорой помощи и реанимации было совсем в другом крыле, нежели интенсивная терапия, в этом чувствовалась какая-то жестокая ирония. Именно здесь, именно в этой чёртовой больнице они с Геном сблизились, и именно здесь Сэнку может Гена потерять.  Нет, нет.  К чёрту эти мысли! Сэнку его не потеряет.  Больница пахла дезинфектором, пластиком и почему-то свежей краской. Химический запах приятно успокаивал нервную систему Сэнку и он, вбежав в холл перед входом в хирургическое отделение, глубоко вдохнул, чтобы хотя бы немного прийти в себя.  Навстречу выбежали Рюсуй и Укё.  Звукач, почему-то, был просто чертовски зол. — Какого хрена ты с ним сделал?! Сэнку оторопело моргнул. — Я?! Рюсуй быстро заслонил Сэнку плечом. — Ты чего, Укё, совсем сбрендил?! Он-то тут при чём? — Пока не доказано обратное, нельзя исключать, что он не виноват- — А ну-ка повтори, что сказал, — зло, но очень отчётливо процедил Сэнку, делая шаг вперёд, огибая Рюсуя.  — Вы, оба, прекратите сейчас же, — за спиной Укё внезапно вырос Цукаса. — Не хватало нам ещё драки в отделении скорой помощи. Остынь, Укё. Благодаря Сэнку Ген вообще всё ещё жив.  Укё был красным от злости и горя. Он остервенело смотрел на Сэнку, и, казалось, готов был вот-вот взорваться очередной гневной волной, но тяжелая рука Цукасы легла на его плечо, и Укё эмоционально качнуло в другую сторону — он крупно вздрогнул, всхлипнул и разрыдался, уткнувшись куда-то Цукасе в подмышку. — Я не могу в это поверить, у него только всё стало налаживаться, и вот так, почему, я- — Рю, — шепнул Цукаса, глядя на остекленевший взгляд Сэнку, который не знал, что ему вообще сейчас ощущать, и чью психику окончательно добила реакция Укё, — давай-ка мы их разведём.  — Отличная идея, — кивнул Рюсуй, подхватывая Сэнку под локоть и оттаскивая его в сторону.  — Мы пойдём посидим дальше по коридору, операционная вот за этими дверьми. Когда доктор выйдет, мы все его увидим, — сказал барабанщик и поволок рыдающего Укё к сидениям неподалёку. Нанами кивнул ему, настороженно глядя на Сэнку, который всё ещё никак не реагировал.  — Как ты, братан?  — В порядке, — выдохнул Сэнку, медленно моргая. — Я в порядке. Главное, чтобы Ген тоже был… в порядке.  — Угу, — хмыкнул Рюсуй и замолчал, облокотившись к стене рядом с Сэнку.  В коридоре было немного людей. Кто-то спал, скорчившись на неудобном железном кресле, кто-то гипнотизировал глазами телефон. Пожилая женщина роняла слёзы в платок, а женщина помоложе утешающе гладила её по спине. Молодой парень нервно постукивал ногой по полу. В стороне, у автоматов с напитками, тихо плакала совсем юная девушка.  Взгляд Сэнку снова упал на Укё, который, кажется, уже вымочил рукав Цукасы насквозь.  — Чего это он? — Мрачно уточнил Сэнку. — И… неужели правда может показаться, что я как-то виноват?… — Он просто в шоке, — пожал плечами Рюсуй. — И, конечно, нет, ты ни в чём не виноват. Укё просто… ну, они с Геном очень близки, он любит его и волнуется за него.  — Я тоже в шоке, — прошептал Сэнку. — И я тоже его люблю, — добавил он совсем едва слышно.  Они постояли так ещё немного, и Рюсуй, убедившись, что Сэнку не буянит, похлопал его по плечу и отошёл к притихшим в стороне Цукасе и Укё. Сэнку коротко кивнул ему, подтверждая, что он в порядке, и медленно сполз по стене, подтягивая ноги к груди, обхватывая колени руками.  Как же ему было страшно.  Медленно вдохнув, Сэнку вдруг обнаружил, что сжимает в руке не свой телефон, а Гена. Не особо отдавая себе отчёт, он нажал на кнопку блокировки, и когда экран загорелся, его сердце, казалось, пропустило удар. Или даже два.  Там, на заставке его телефона, стояло совершенно дурацкое селфи. На первом плане — Ген, широко улыбается, сверкая наклеенными вампирскими клыками, на втором плане смеющаяся Кохаку в костюме русалки лепит недовольному Сэнку крошечные рожки и эльфийские уши, а где-то на фоне Цукаса с Рюсуем смотрят прямо в камеру. Это фото было пронизано теплом их уютной подготовкой к вечеринке по случаю Хэллоуина, и Сэнку даже до сих пор не знал, что Ген вообще сделал эту фотографию, и, видя сейчас его яркую, лучистую улыбку... Телефон упал куда-то рядом с его бедром. Сэнку уткнулся лицом себе в колени.  Он не плакал, когда его биологические родители погибли — он был слишком маленький, чтобы это понять. Он не плакал, когда попал в детский дом — слезами делу было не помочь. Он не плакал, когда на его первую докторскую пришли разгромные рецензии, хотя, признаться, очень хотелось. Он не плакал, когда смотрел на Землю из космоса, хотя сердце разрывало от эмоций… …но он плакал сейчас, и в этом, если честно, не было ничего успокаивающего.  Несколько слёз медленно и беззвучно скатились по его щекам, не принося облегчения, лишь сильнее захлёстывая его разум нерациональной паникой, разрывая его воспалённое сознание сожалением, злостью, отчаянной беспомощностью и страхом потерять единственного человека, который заставлял Сэнку так много чувствовать.  Сэнку не мог просто взять и отпустить его, он не мог. Ген будет жив, потому что Сэнку не опоздал.  Часы над операционной показывали половину четвёртого утра. Они ждали уже очень давно. Рюсую пришлось уехать, что-то случилось в одном из его заведений, что требовало его обязательного присутствия, и Сэнку было совершено не до того, чтобы разбираться, что именно стряслось, но Укё с Цукасой остались и всё так же сидели чуть в отдалении, отупело уткнувшись в экраны своих смартфонов. Цукаса потягивал кофе из автомата, Укё остервенело грыз какие-то чипсы, а Сэнку казалось, что его просто вывернет от любого воздействия на тревожно сжимающийся желудок.  Наконец двери операционной скрипнули, и в коридор вышел доктор, землисто-бледный и с такими красными глазами, будто он сутки их не закрывал. Он был не очень высокий, не очень худой и ужасно взъерошенный, на его измученном лице ещё виднелся след от маски.  Завидев его, Укё подскочил в то же мгновение. — Доктор Танака! — О, вы ещё здесь, Сайонджи-сан, — мягко, но устало отозвался врач. — А родственники господина Асагири не подъехали? — У него нет- — Подъехали, — хрипло перебил его Сэнку, покачиваясь на затёкших после долго сидения в неудобной позе ногах. — Я его...   — Он его парень, — вздохнул Цукаса, протягивая Сэнку руку, чтобы тот не рухнул. Сэнку кивнул ему, принимая помощь. — У Гена нет живых родственников.  — Мгм, — промычал доктор, скользнув по Сэнку смертельно усталым взглядом. — Что ж, протокол подразумевает только родственников, но если живых нет… Ладно, пусть будет парень. Вы?.. — Ишигами Сэнку.  Глаза хирурга изумлённо распахнулись. — О, неужели вы тот самый доктор Ишигами, что вытащил Шишио Мирай из запредельной комы? — Сэнку неуверенно кивнул, удивлённый, что его имя каким-то образом стало известным в местных врачебных кругах. Доктор Танака продолжил уже увереннее. — У господина Асагири было три проникающих ранения грудкой клетки, одно из которых повредило лёгкое. Но, признаться, это первый случай в моей практике, чтобы подобные ранения удалось залатать с такими малыми потерями.  Сэнку шумно выдохнул. — То есть, он в порядке?  — Всё обошлось без последствий? — Встрепенулся Укё.  — Господа, он пережил довольно серьёзную операцию и черепно-мозговую травму впридачу, — пояснил доктор, — после такого всегда есть последствия. Вопрос только, какими они будут в его случае. Когнитивные? Скорее всего, нет. Всё прошло необычайно гладко, череп хоть и пробит, но, по всей видимости, с мозгом всё в порядке. Неврологические? Возможно, нужно будет наблюдать, но, скорее всего, тоже всё обойдётся. А вот психологических, боюсь, не избежать. Не так-то просто пережить тот факт, что в тебя тыкали ножом. Ему потребуется хороший специалист. Но сейчас самое главное, чтобы он очнулся.  — То есть, есть риск, что он не очнётся? — Засуетился Укё.  — Риск есть всегда, — отмахнулся хирург. — Но вы, доктор Ишигами, и не таких из комы вытаскивали, а? Сэнку рассеянно почесал ухо. Чего он не ожидал от своего побочного медицинского проекта с Мирай, так это внезапного авторитета во врачебной среде. — Ага. Не очнётся, так вытащим.  ••• — …в общем, ты не умер, потому что Сэнку каким-то образом поднял на уши половину города, и все мы кинулись спасать твою тощую задницу. — Хаха, я попрошу, — Ген попытался сесть, но потерпел неудачу. Он был ещё слишком слаб — всего пару часов, как очнулся. Слава сингулярности, вытаскивать его ниоткуда не пришлось, да и Сэнку, если честно, не был уверен, что его уникальные методы работы с запредельной комой подействуют на кого-то типа Асагири. Луна усмехнулась над его неловкими попытками пошевелиться, но быстро сжалилась и помогла ему немного приподняться. Ген, усевшись, наконец, сдавленно возмутился. — У меня, вообще-то, роскошная задница.  Луна расхохоталась. — О, думаю, ты идёшь на поправку, раз уж снова говоришь о своей заднице. — Чтобы ты знала, Луна-чан, — сипло посмеялся Ген, стараясь казаться весёлым, но всё равно выглядя почти что измождённым, — люди посвящали сонеты моей заднице, имей это в виду!  Сэнку в ответ на это не смог не закатить глаза, как бы тревожно не сжималось его сердце при виде того, как искажается болью красивое и бледное лицо Гена. — Согласен, Луна. Разговоры о задницах показывают, что пациент почти полностью здоров.  — Вы такие жестокие! — Драматично прошептал Ген, удобнее устраиваясь в ворохе своих подушек. — Уж ты-то, Сэнку-чан, мог бы и подтвердить, что мой зад- — Делать мне больше нечего, чем разглагольствовать о твоей заднице, — Сэнку фыркнул, пожалуй, слишком быстро и слишком резко, чем стоило, потому что Ген замер, захлопнул рот на полуслове, и будто бы мгновенно немного поник. — И вообще, тебе нужно отдохнуть, — чуть смягчился Сэнку.  — Это тебе стоило бы отдохнуть, Ишигами, — вздохнула Луна. — Ты уже больше суток тут торчишь. Поезжай домой, хоть поспи и переоденься.  Сэнку закатил глаза. Поспать и переодеться звучало как непозволительная роскошь, но он и правда торчал в больнице уже больше суток.  Когда Гена отвезли в палату, и к нему можно было, наконец, зайти, на Сэнку накатила новая волна паники. Его палата находилась в дальнем конце коридора, и чем дольше шагал Сэнку, тем громче стучало его сердце, и когда он осторожно, почти бесшумно открыл дверь, он не был готов к той лавине из облегчения, которая накрыла его в тот момент, когда он просто увидел, что Ген дышит. Дышит неглубоко, весь обвешанный каким-то проводами и с перевязанной головой, с кислородной трубкой под носом, но дышит. — ...ты знаешь, когда он проснётся? — медленно спросил Укё, который неукоснительно шёл прямо следом за Сэнку.  — Доктор Танака утверждает, что всё прошло гладко, так что, думаю, он должен проснуться сегодня, но его тело прошло через многое... — произнёс Сэнку так отстранённо, словно говорил и не он вовсе. Укё кивнул, не отводя взгляда от постели. — Наверное, нам пора идти? Он спит, и уже утро… — полушёпотом и почти безэмоционально выдохнул он, поворачивая голову в сторону Сэнку. — С ним всё будет в порядке, нам бы тоже поспать. При мысли, что ему нужно будет оставить Гена тут совсем одного, в груди у Сэнку всколыхнулось большое внутреннее сопротивление. — Езжай, Укё. Я останусь.  — Будешь спать на больничном полу? Сэнку пожал плечами. — Я не засну, если пойду домой, — то есть, он совершенно точно не смог бы расслабиться ни на секунду, и, даже если он отключится, ощущение обмякающего тела Гена в его руках будет преследовать его даже во сне.  — Понятно… — вздохнул Укё, потирая лицо ладонями. — Прости меня, что я на тебя наехал.  Сэнку рассеянно кивнул, не поднимая глаз. — Я понимаю.  — Я долго любил его, — Сэнку снова кивнул на автомате, но, осознав, что именно сказал Укё, растерянно взглянул на него, непонимающе моргая. Укё горько усмехнулся. — Я и сейчас люблю, но уже… иначе. Думал, совсем уже отпустило, но когда… когда… — Большие зелёные глаза снова наполнились слезами, и Укё лихорадочно их потёр. — В общем, при мысли, что его может не стать, мне казалось, я сойду с ума.  Сэнку сглотнул. — Вы с ним?… — Нет-нет, никогда, — улыбнулся Укё. — Он слишком боится сближаться, а я слишком не хотел потерять его хотя бы как друга. Но с твоим появлением, Сэнку, он… начал меняться.  — Что ты имеешь в виду? — Ну, не я должен говорить тебе, что с ним происходило, и… думаю, ты и сам многое видел. Наверное, я так разозлился на тебя, потому что в душе всколыхнулась ревность? Не знаю. Сложно всё как-то.  — Сложно, — согласно кивнул Сэнку, с усталым умиротворением разглядывая, как ровно вздымается грудь Гена, когда он дышал. — Но… спасибо, что заботился о нём всё это время.  — Спасибо, что заботишься о нём сейчас.  Они замолчали. Казалось, и Сэнку, и Укё достигли своего предела разговоров по душам, и потому, кивнув ему на прощание, Укё тихо вышел из палаты. Дверь за ним захлопнулась, и в палате повисла приятная тишина. Сэнку смотрел на Гена, молча удивляясь тому, что непрерывный писк кардиомонитора может быть таким успокаивающим. Он, наконец, подошёл ближе, мягко опускаясь на колени прямо перед его кроватью. Можно было сесть на кресло, оно было тут же, совсем рядом, но только так Сэнку мог дотянуться до Гена и взять в свои руки его холодную ладонь. Руки Гена всегда были намного прохладнее Сэнку, но никогда не были такими холодными.  Внутри колыхалось столько эмоций, что их было почти невозможно переварить.  Там были страх, облегчение, гнев и... Сэнку медленно закрыл глаза, прижимаясь губами к костяшкам тонких и хрупких пальцев. Он предпочёл бы хоть тысячу раз пережить любое эмоциональное несварение, хоть сто миллионов раз прокатиться на эмоциональных качелях, что угодно, лишь бы  не  потерять  его. — ...Спасибо, что остался со мной, — прошептал он, медленно вдыхая крупицы запаха его кожи, смешанные с запахом спирта и крови.  Сэнку не знал, сколько он так просидел у больничной постели. Спустя несколько часов он, кажется, отрубился, но когда начался утренний обход, его попросили выйти из палаты. Он вернулся обратно сразу, как стало можно.  Ещё несколько часов спустя он снова задремал у больничной койки, сидя на коленях, положив голову на краешек кровати, всё ещё слабо сжимая узкую прохладную ладонь. Сэнку проснулся, когда эту ладонь из его хватки забрали. — Эй, какого?… — Прохрипел он, жмурясь, пытаясь проморгать песок в глазах, уверенный, что его снова пытаются прогнать и оторвать от Гена.  — Сэнку-чан всегда такой сердитый, когда сонный, а? — Раздался тихий сиплый смех, и Сэнку, тряхнув головой, широко распахнул глаза, уставившись наверх.  Его встретил стальной взгляд кошачьих глаз и мягкая улыбка на тонких потрескавшихся губах. Сэнку едва ли не захлебнулся от нахлынувшей нежности, но его воспалённый разум выдал только очередную колкость. — Конечно, я сердитый, мне из-за тебя пришлось пропустить комету. Ген замер, поджимая губы, и опустил взгляд. — О, прости… я… Блядь, да что ж такое? Почему в самые важные моменты мозг Сэнку отказывается адекватно функционировать?! Сэнку снова схватил его ладонь. — Прости, я не это хотел сказать. Я… бля, я рад, что ты здесь. Как ты? Ген окинул себя задумчивым взглядом. — Чувствую себя, будто в меня потыкали ножом, зашили и уложили спать.  — Примерно так всё и было, — усмехнулся Сэнку. — Болит?  — Пиздецки.  Сэнку осторожно погладил его руку. — Мне так жаль, Ген… если бы я пришёл за тобой чуть раньше, то- — Нет, нет, не смей так говорить, — Ген мотнул головой, но тут же поморщился от боли. — Я бы не простил себя, если бы с тобой что-то случилось.  — Ты помнишь, кто это был?… Ген кивнул. — Угу. Всё до боли прозаично, сплошное клише, я даже разочарован. Тот парень с концерта, помнишь? Ах, расстроенные фанаты… — Ген хрипло рассмеялся, но тут же закашлялся. Видимо, ему ещё нельзя было так много говорить. — Интересно, мою музыку теперь ждёт тот же феноменальный успех, что и Джона Леннона? Или для этого нужно было таки умереть?  — Заткнись, — Сэнку закатил глаза. — Если бы ты там умер, я бы тебя сам убил.  — Звучит по-шекспировки! — Конечно, так портить появления комет, которые прилетают раз в сто лет… Ген снова рассмеялся, и от его хриплого, тёплого и всё ещё абсурдно соблазнительного смеха глупое, глупое сердце Сэнку сжалось томительным, исполненным невыраженной ласки спазмом.  Он ведь мог больше никогда этот смех не услышать… Блядь.  Отсмеявшись, Ген вздохнул. — Ты готов убивать за свой космос, а я, знаешь, за что готов сейчас убивать? — Надеюсь, за дополнительные очки здоровья? — За бутылочку прохладной колы… Сэнку покачал головой. — Какой же ты придурок, всё-таки, — усмехнулся он, поймав случайно его прямой взгляд и… …замер.  Он смотрел в распахнутые нешироко, устало, но всё равно такие большие и блестящие стальные глаза, и ощущал, как медленно, но неумолимо умирает изнутри. Их взгляды сцепились на долгие секунды, и лицо Гена смягчилось от этого контакта. Он невесомо улыбнулся Сэнку самой личной, самой интимной своей улыбкой — той, что была в основном глазами, а не губами, — и Сэнку не смог не улыбнуться ему в ответ, не смог не впустить в свой взгляд всю ту нежность, что копилась в нём так долго.  Сейчас цвет его красивого лица был немного лучше, чем несколько часов назад, и, слава хирургии, тонкий шрам на левой щеке, как маркёр нечеловеческой бледности, снова стал почти незаметным. Его дыхание, казалось, проникало чуть глубже в лёгкие, нос покрылся привычным очаровательным румянцем, и от этого контраста крошечные веснушки на переносице стали заметнее. Сэнку никогда не осознавал, насколько он вообще может быть чутким к другому человеку, насколько внимательно мог запоминать любые, даже самые крошечные изменения, но Ген… весь его образ был выточен в сердце Сэнку, словно заповеди в камне, он был подобен самой попсовой рекламной песенке, которая въедалась в память так, что не выкорчевать ни ломом, ни динамитом, и Сэнку замечал в нём всё и никогда не хотел перестать замечать.  — Если ты поправишься до Рождества, я подарю тебе лучшую колу в мире, — прошептал он, не отводя взгляда, словно в самую душу загадочного Асагири Гена.  — Какая самая лучшая? — Так же тихо ответил Ген. — Вишнёвая? — Та, которую я сделаю сам специально для тебя.  Ген улыбнулся ярче. — Я говорил тебе, что ты потрясающий друг? Друг.  После всего, через что они прошли за этот грёбаный год, после всего, что ему пришлось пережить за последнюю ночь, после страха, надежды, признаний — пусть самому себе и кому угодно, кроме Гена, но всё же, после всего этого Сэнку поймал себя на мысли, что не хочет называть Ген своим другом.  После стольких месяцев отрицаний, попыток убедить себя и других в том, что они и правда друзья, Сэнку испытывал истинное возмущение от этого слова.  Даже если они с Геном сейчас не вместе. Даже если после последних двадцати часов Сэнку вообще не был уверен, кто он и что он на самом деле чувствует, он просто знал, что хочет быть рядом с Геном, любым доступным ему способом, так долго, как только сможет.  Сэнку просто не может его отпустить, не может не… — Я так боялся тебя потерять, Ген.  — Боги, Сэнку-чан…  — Я так боялся, Ген, я… ты…  Ген крепче сжал его ладонь. — Сэнку-чан, мне так жаль, что тебе пришлось это пережить… — Ген, я… — Сэнку лихорадочно облизнул пересохшие от нервов губы. — Я должен сказать тебе, что… я… — ТВОЮ МАТЬ, МЕНТАЛИСТ, КАК ЖЕ ТЫ НАС НАПУГАЛ! — Дверь палаты с грохотом распахнулась, и внутрь завалилась целая толпа их — теперь уже общих — друзей.  Ген рассмеялся, когда Кохаку схватила его в охапку, тыча в лицо букетом лилий, и Сэнку подумал, что все признания стоит отложить на потом.  — Серьёзно, Ген, если ты так сильно не хотел бежать Рождественский марафон, мог бы просто сказать… — Прости, Цу-чан! — Заскулил Ген, закашлявшись от смеха. — Я честное слово не специально! — Ещё только двенадцатое, может, оклемаешься?  — Хаха, даже если меня выпишут, боюсь, марафон это всё-таки слишком… Сэнку смотрел на внезапную суету с раздражением и примесью сожаления, но, увидев, как засиял Ген, когда палата наполнилась шумом, смехом и людьми, выдохнул, развалившись в кресле.  Ген тут.  Живой и дышащий.  И Сэнку ещё всё успеет.  ••• — …с твоего возвращения прошло около года, да? Не так уж много. В целом, хватит и нескольких месяцев плотной подготовки, твоё тело ещё не должно было всё забыть. Хотя, с учётом того, как активно ты бухал летом…  — Ксено, я, вообще-то, ещё не дал согласие, — слабо возмутился Сэнку, зная, что, вообще-то, его согласия никто и не спрашивал.  Поэтому Хьюстон только фыркнул. — Сэнку, ты совсем идиот? Ты учёный. Ты по умолчанию согласен. Чтобы разработать необходимое оборудование для исследований без атмосферных и гравитационных искажений, нам понадобится месяцев пять… может — меньше, но лучше не торопиться. В это время как раз начнешь подготовку. Завтра же позвоню в JAXA… — Не суетись ты так… — выдохнул Сэнку, качая головой. Он хотел бы возмутиться, но он смотрел на все разложенные перед собой расчёты и математические модели, и, чёрт возьми, всё сходилось… — Как тут можно не суетиться?! Сверхмассивная черная дыра в центре галактики М87 действительно источала из себя поток вещества, который в космологической среде уже успели обозвать «струёй, рождающей звёзды».  Сама эта формулировка — «чёрная дыра источает из себя поток вещества» — взрывала Сэнку мозг, ведь даже Тайджу точно знал, что чёрные дыры вещество поглощают, но… И данные телескопов. И теоретически-математические расчёты. И зафиксированные датчиками мощные взрывы белых карликов… всё говорило о том, что человечество на пороге нового понимания устройства Вселенной.  И на пороге нового шага в энергетике.  Это всё, конечно, потрясающе, но…  — Слушай, хоть эта релятивистская струя и выходит из грёбаной чёрной дыры, и тянется на 5000 св. лет, и всё это охуеть какое чрезвычайное мощное для науки событие, как мы можем быть уверены, что это именно она влияет на появление новых звёзд? Ксено фыркнул. — Она нагревает все двойные системы на своём пути, и это облегчает перетекание вещества на белые карлики. Это мы и видим на вот этих, — Ксено тыкнул пальцем в несколько телескопических снимков на мониторе Сэнку, — кадрах.  — Да, но всё равно теория выглядит крайне сомнительной, — Сэнку покачал головой. — Ведь энергия струи небольшая, а звёзды — маленькие. Передача им достаточного количества тепла крайне маловероятна… — Но просто представь, что будет, если эта маленькая вероятность окажется реальностью! — Да, но… — Сэнку, какого хрена происходит? — Тяжело вздохнул Ксено. — Ты правда не видишь перспектив или не хочешь их видеть?  Сэнку перевёл раздражённый взгляд на своего наставника и… чёрт, Ксено всегда выглядел таким уставшим? Или Сэнку просто давно не смотрел на него, ну… как на человека, а не как на раздражающий фактор? Он нахмурился. — Ты вообще в порядке?  — Что? — Моргнул Уингфилд. — В порядке ли я? Сэнку пожал плечами. — Ты кажешься замученным.  — Конечно, я замучен! — Фыркнул Ксено, закатывая глаза. — Мой лучший ученик оказался инфантильным идиотом! Нет, я всегда об этом знал, но раньше в тебе хотя бы мелькали проблески адекватности- — Ой, да пошёл ты! — Сэнку отвернулся, снова уткнувшись в три своих монитора. Вот один раз проявил по отношению к этому деспотическому старикану свою гуманную сторону, и- — Стэн уехал на миссию и уже больше суток не выходит на связь.  Кажется, Сэнку ещё никогда не слышал властный голос Ксено таким потухшим. И, чёрт возьми, всего три дня прошло, как Сэнку чуть не потерял Гена, и он, блядь, прекрасно понимал это уставшее, раздражённое и какое-то очень отсутствующее состояние Хьюстона.  Он повернулся к Ксено. — Он лучший в своём деле. Уверен, всё в порядке, просто нет возможности позвонить.  — Я знаю, но… — Обсидианово-чёрные глаза встретились с глазами Сэнку, и Ксено, помолчав пару секунд, просто ответил. — Спасибо. — Сэнку кивнул ему. Ксено, устало выдохнув, уселся к кресло рядом с ним. — Сэнку, ты… правда не хочешь больше на МКС? Сэнку задумался. Не то чтобы он не хотел, просто… никогда до этого не думал, что ему снова придётся?  Его первый полёт в космос был решением глубоко личным, на грани эгоистичного, ему до зуда под кожей хотелось этого, и, исполнив свою детскую мечту и несколько разочаровавшись в системе — Сэнку ведь и правда надеялся сделать там больше, быть полезнее, совершить нечто воистину будоражащее сознание, — он просто решил, что поставит себе ачивку и займется делами куда более насущными.  И Сэнку, конечно, не был идиотом. Он прекрасно понимал, что то, о чём говорил ему Ксено, то, что наставник ему предлагал, и было тем самым, чего ему хотелось тогда — чем-то куда большим, чем-то воистину будоражащим, — эта теория и правда могла перевернуть физику с ног на голову и изменить ход истории, и Сэнку хотел приложить к этому руку, конечно, он хотел, вся его жизнь, вся его суть была нацелена на изучение этого мира, ничто не могло быть интереснее открытий, просто… Просто ему казалось, что если он сейчас сбежит с планеты на добрых полгода, всё то хрупкое и неясное, но такое бесценное для его сердца, что он нашёл здесь за этот грёбаный год, разрушится, утечет сквозь пальцы, и Сэнку больше никогда это снова не найдёт, никогда больше не получит второго шанса стать… счастливым?.. Он вздохнул. — Нет, просто… в прошлый раз в этом был большой личный смысл, понимаешь?  Ксено усмехнулся. — А теперь личный смысл остаётся здесь? — Типа того.  Они замолчали.  Личный смысл Сэнку оставался здесь, но Сэнку ничерта не продвинулся в том, чтобы его себе присвоить. Ген ловил его взгляд, но Сэнку страшно смущался и отводил глаза. Ген улыбался мягко, почти заискивающе, а Сэнку терялся и опускал в ответ какой-то очередной саркастичный комментарий, который портил весь момент. Каждый раз, когда Сэнку из-за своей собственной боязни облажаться прерывал их тонкий-тонкий контакт своей топорной глупостью, сияющий взгляд Гена становился чуть тускнее, и от этого сердце Сэнку просто разрывалось, но он понятия не имел, как с собой справиться. Он казался себе нелепым и неуклюжим, слова никак не шли, и Ген, опуская взгляд, продолжал звать его другом, а Сэнку продолжал его не поправлять.  Это было… больно, наверное. И странно. Но Сэнку готов был закрывать глаза и на боль, и на странность, лишь бы Ген улыбался, лишь бы просто… Сэнку мог быть с ним рядом. С надеждой, что когда уляжется ещё плещущаяся под кожей тревога, он найдёт в себе силы, наконец, взять этого человека в свои руки и никогда не отпускать.  — Я очень надеюсь что ты не наделаешь глупостей и включишься в работу с головой, — серьёзный голос Ксено пронзил повисшую между ними тишину, и Сэнку крупно вздрогнул. — У тебя слишком великий потенциал, чтобы ты спускал свою жизнь на посредственных музыкантов. Иногда нужно отказаться от эгоистичных желаний ради чего воистину масштабного. Я не уверен, что я сам такой человек, но ты, Сэнку, такой. Ты способен на великое.  Сэнку усмехнулся. — Кажется, это самые приятные слова, которые ты сказал мне за всю мою жизнь.  — Высеки их в камне, повторять не буду.  Глянув на слишком уж серьёзное лицо Ксено, Сэнку рассмеялся — немного горько, немного отчаянно. Если он откажется от их исследования, а с Геном у них ничего не получится, то что тогда останется у Сэнку? И даже если с Геном всё получится, что-то подсказывало ему, что, отказываясь от себя, от своей тяги к науке, от самой своей сути, Сэнку сильно пожалеет.  Терять свою личность Сэнку точно не хотелось.  — Ладно, я… согласен, наверное? — Неожиданно для самого себя Сэнку откопал где-то в груди радость от перспективы нового полёта, от возможности невероятных открытий, от столкновения с чем-то доселе неизвестным… — Серьёзно? Полетишь в космос? — Ага. Полечу.  …а вместе с этой привычной искрящейся перед научными перспективами радостью обнаружилось непривычное и липко измазанное мазутом нечто.  Разочарование? Опустошение? Смирение? Ведь если…  Если Сэнку уедет на полгода, не просто уедет, а буквально свалит с этой грёбаной планеты, будет ли с его стороны честным вываливать на Гена свои чувства?  Будет ли честным заводить разговор об отношениях, когда Сэнку оставит его на чёртовы полгода, обрекая на фактическое одиночество?  Ген ведь только-только оправился.  Ген ведь… заслужил того, кто будет рядом. Хотя бы просто будет рядом, не говоря уже о большем, а Сэнку… у него, кажется, другие приоритеты.  Честным будет просто оставить всё, как есть.  Правда? ••• — Ген, тебе нужен психолог.  — Мне не нужен психолог, Укё, со мной всё в порядке! — Ген улыбнулся так широко, как только мог, красноречиво демонстрируя другу искрящееся показной радостью выражение своего лица. — Вот видишь? Я счастлив! Прошла почти неделя с тех пор, как он оказался в больнице, и он всё ещё был жив.  У него всё ещё адски болело всё тело, но уже куда меньше, чем в первый день после реанимации. Ген отлично восстанавливался, нормально питался и вообще держался молодцом. Его лечащий врач обещал, что если выздоровление не снизит темпа, его выпишут уже к Рождеству.  Ген был в порядке.  У него, наконец, появилась возможность выдохнуть. Остановиться. Он спал, читал книги, думал, и каждый день по несколько раз в день к нему кто-то приходил.  Полиция. Цукаса. Малышка Мирай, которую, кстати, тоже планировали выписать к Рождеству. Луна. Укё.  Сэнку.  Первые дни Сэнку, казалось, отсюда вообще не уходил. Наверное, Гену так просто казалось, потому что он много спал, но присутствие Сэнку было очень приятным, пусть и… Ген не хотел показаться эгоистом, но, так уж вышло, что он им был, так что, да, присутствие Сэнку было приятным, но недостаточным.  Не в том плане, что его было мало, а в том плане, что Сэнку, поначалу такой тёплый, такой чертовски мягкий, вскоре стал отстранённым, словно отсутствующим, словно…  Словно Ген его смущал, и ему рядом с Геном было некомфортно.  Ген мог это понять.  Возможно, Сэнку всё про него понял? Возможно, успел сморгнуть очарование? Возможно, вид Гена вот такого — без нарядов, без макияжа, с перевязанной башкой и бездонными мешками под глазами, — открыл Сэнку глаза на его истинную суть? Кто знает.  Это, конечно, всё равно его ранило, но это не значило, что он не был в порядке.  Ему не нужен был психолог.  — В этом-то и дело, Ген. Ты слишком счастлив, чтобы я тебе поверил, — покачал головой Укё. — В любом случае, это обязательная процедура, понимаешь?  — Никто не может сделать терапию обязательной процедурой.  — Да, если только человека не пытались, мать твою, убить! — Укё! — Ген гневно вскинул руки. — Я жив! — По большой случайности! Укё выглядел уставшим, злым и грустным одновременно. Ген не хотел утомлять и расстраивать его ещё больше. — …я боюсь говорить с психологом, Укё.    Тот тяжело вздохнул. — Почему? — Вдруг он починит все мои детские травмы, и я больше не буду смешным? Укё швырнул в него подушку. — Ты и так не смешной, придурочная ты двухцветная башка!  От подушки Гену увернуться не удалось, поэтому он заскулил, когда получил мягким снарядом прямо в лоб. — Эй! Ты жесток! У меня, вообще-то, сотрясение! — Ты не заслужил поблажек. Ты обещал пойти на терапию сразу, как вернёшься из тура, и где ты сейчас? — Я стал работать над сольным альбомом? — Попытался Ген.  — Это не терапия! — Ладно, ладно… я- Вдруг дверь в палату распахнулась и туда заглянул высокий приятного вида мужчина лет сорока пяти с блокнотом в руках. На мужчине были круглые очки с толстыми дужками, его светлые волосы были собраны в низкий хвост, аккуратная борода добавляла добродушной брутальности его абсолютно нейтральному лицу. — Добрый день! Вы — Асагири Ген, верно? Ген удивлённо вскинул брови. Журналистов к нему не пускали, полиции он пересказал всё, что только мог, уже на три раза, и, кажется, того буйнопомешанного фаната уже задержали. Он перекинул взгляд на Укё, и тот выглядел слишком уж спокойным.   Ах, вот оно что.  — Я, конечно, Асагири Ген, но я вас точно не звал, эээ… — Кокуё-сан. Я психолог.  — Я так и понял, — Ген бросил на пытающегося слиться со стеной Укё гневный взгляд. — Какого чёрта, Сайонджи?  — Боюсь, Ген, Сайонджи-сан тут вовсе не при чём, — Кокуё-сан удобно устроился в кресле, закинув ногу на ногу. — Наш с вами разговор — это своего рода обязательная процедура… — Ген страдальчески застонал. Укё ретировался из палаты, пытаясь остаться незамеченным, но Ген всё равно его заметил, метнув в него напоследок самый яростный взгляд из своей коллекции яростных взглядов. Маленький белобрысый предатель! Несмотря на пышущее из каждой поры недовольство Гена, Кокуё-сан оставался невозмутимым. — Итак, Ген, есть ли у вас час свободного времени? Хаха, шутка. Конечно, есть! — Да вы издеваетесь?! ••• — Кокуё-сан лучший в своём роде, — утвердительно кивнула Луна. — И он обещал нам подыграть.  — Насколько это вообще этично? — Вздохнул Укё.  Сэнку фыркнул. — Ты сам говорил, что ему нужен терапевт. И Танака-сан говорил, что ему нужен терапевт… — И все мы знаем, что его кукуху нужно подлатать, — согласно выдохнул Цукаса. — Тем более, ну… Менталист ведь тот ещё упрямый баран. Если не захочет говорить, весь час просто будет отшучиваться, да и всё.  — Он нас убьёт.  — Не убьёт, — возразил Цукаса. — Слабоват ещё.  Все как-то смазанно, невнятно посмеялись и снова замерли в зале ожидания перед входом в палату Гена. Подговорить одного из лучших психотерапевтов города на абсолютно противоречащую здравому смыслу и принципам этики авантюру было идеей Сэнку — как оказалось, Кокуё-сана сильно заинтересовало их исследование состояний запредельной комы, и они, так сказать, сумели договориться.  Ну, что? Сэнку никогда не утверждал, что он был хорошим человеком, а состояние Гена откровенно пугало.  Порою он был словно зависшим в пространстве и с таким пустым взглядом, что Сэнку казалось, будь у Гена силы, он бы вышел в окно. Хорошо, что окно широко не открывалось. Однако, стоило Гену понять, что его состояние кто-то заметил, он становился весёлым и радостным, слишком весёлым и радостным, и, ну…  «Хаха, Сэнку-чан, стоило мне только подумать, что у меня получается полюбить себя, как я чуть не умер, смешно, правда? Вот так и не верь после этого в проклятия!» «Клуб 27 был так близко, так близко! Эх, жаль, видимо, не такой уж я хороший музыкант…» «Нож — это не так интересно. Люди любят огнестрел! Вот Леннону повезло, его застрелили…» …в общем, Гену нужен был терапевт, и это, определённо, не обсуждалось. Да, Сэнку устроил для этого полномасштабный сговор, но, эй? Это ведь ложь во благо!    Когда в палату к Гену, наконец, вошёл Кокуё-сан, а Укё, наоборот, выскочил оттуда, как ошпаренный, все замерли в ожидании.  Луна поставила на то, что психолог ретируется из палаты через 10 минут, Укё с Цукасой, переглянувшись, решили, что сеанс они оба высидят, но седых волос на светлой голове Кокуё-сана ощутимо прибавится, а Сэнку просто надеялся, что всё пройдёт… хорошо.  И что Ген не будет слишком уж сильно его за это ненавидеть.  Ну, желательно, чтобы он, конечно, вообще не узнал, что Сэнку во всём этом замешан, но… Ладно. Как пойдет.  К всеобщему удивлению, Кокуё-сан не появился ни через десять минут, ни даже через час — с того момента, как дверь за ним закрылась, маленькая стрелка больничных часов сделала два полных оборота. Выйдя из палаты, Кокуё-сан не выглядел замученным, и седых волос, кажется, вовсе не прибавилось, он улыбался мягко и немного печально, но выглядел крайне довольным.  Все встрепенулись. — Как он там? — Под конец он почти засыпал на полуслове, думаю, нужно дать ему немного отдохнуть, — медленно сказал психолог, вызывав всеобщий вздох облегчения. — Не без сопротивления, конечно, но господин Асагири прекрасно справился.  Сэнку почувствовал, словно в груди стало немного легче. — Спасибо, Кокуё-сан.  Мужчина просиял. — О, что вы, вам спасибо! Давненько у меня не было таких сочных, таких занятных случаев!  — Звучит кровожадненько, — пробубнил Цукаса, и Сэнку тихо фыркнул. Впрочем, он прекрасно понимал эту своеобразную научную кровожадность — он и сам был таким. Хлебом его не корми, дай рассмотреть поподробнее какой-нибудь интересный случай.  Первым, что заметил Сэнку, когда спустя ещё пару часов рискнул заглянуть в палату, чтобы проверить, не проснулся ли Ген, были салфетки. Казалось, Ген лежал в целом ворохе использованных салфеток, его пуговичный нос был ярко-розовым, а глаза припухшими, словно он очень-очень долго плакал.  Впрочем, со всей очевидностью, так и было. Он явно долго плакал.  От этого зрелища под диафрагмой болезненно потянуло.  — Ген?… Ответа не последовало. Только тишина, и тихий-тихий шмыг носом.  Сэнку шагнул ближе. Нет, он что, разбрасывался этими салфетками, или что тут происходило? Почему ими завален весь пол? Казалось, это был беспорядок эпических масштабов, настоящая зона бедствия. И в эпицентре этой бури, в самом сердце салфеточной катастрофы, находился весьма кататонический Ген — он лежал неподвижно и смотрел прямо перед собой, не мигая. — Ген? — Снова попытался Сэнку, изо всех сил стараясь сохранять тон мягким, несмотря на раздражающее тревожное беспокойство, которое стягивало его грудину, словно слишком узкий ремень. — Что с тобой происходит? Ген, наконец, перевёл взгляд на Сэнку, и в его глазах было одно из тех редких, неохотно беззащитных я-отказываюсь-отвечать-на-этот-вопрос-поскольку-не-знаю-ответа выражений. Словесного ответа по-прежнему не прозвучало.  Сэнку знал, что терапия — это больно и тяжело, но не настолько же Кокуё-сан кровожадный, чтобы высосать из Гена и без того лишь на честном слове бултыхающуюся жизнь? — Не желаешь угоститься салфеткой, Сэнку-чан? Это был настолько нелепый вопрос, что та маленькая пружинка беспокойства в груди у Сэнку внезапно расслабилась, раскрутилась, и он буквально взорвался смехом. Скорее, истерическим, но какой уж был.  Как бы сильно Сэнку ни хотелось содрать с себя кожу из-за тревоги, вины, усталости, он не мог не найти это зрелище чрезвычайно комичным. Он не был уверен, была ли эта реакция нахождения юмора в трагедии признаком роста его характера или каким-то показателем того, насколько Сэнку не в себе, но прямо сейчас ему было плевать.  — Заманчиво, но я пас. Назови меня брезгливым, но я привык пользоваться салфетками, которые выглядят как салфетки, а не как инструмент для сбора человеческой слизи.  Ген фыркнул, и, смачно высморкавшись в очередную салфетку, проворчал что-то в духе «ты многое упускаешь». Несмотря на всю абсурдность развернувшейся сцены, было что-то очень ломкое в том, каким незащищённым и уязвимым выглядел сейчас Ген. Кончики пальцев Сэнку зазудели непреодолимым желанием протянуть руку, прикоснуться к нему, может быть, даже обнять...  Вместо этого Сэнку решил облокотиться на изножье кровати.  — Итак... — Где-то под напряженной диафрагмой Сэнку сплетались множество волокон из самых разных чувств, мягких и болезненных, кричащих нежностью... но, вероятно, недостаточно прочных, чтобы Сэнку сумел сделать то, что на самом деле хотел бы сделать, — ты так расстроился из-за психолога? — Нет, — Ген пожал плечами с видом, будто это самый полный и самый очевидный ответ. И это почти наверняка была ложь. — Просто для ясности, — Сэнку взмахнул рукой, указывая на салфеточный беспорядок, — я не буду помогать тебе убирать всё это. Это привлекло внимание Асагири достаточно, чтобы вытащить его из этого странного околокоматозного оцепенения. Он медленно моргнул и нарочито громко, демонстративно театрально вздохнул. — Конечно, ты не будешь мне помогать. Для этого есть специально обученные люди. Ну, или мне придётся всё делать самому… — он начал хаотично собирать все валяющиеся вокруг салфетки, до которых мог дотянуться, но его пальцы дрожали, и это было не правильно.  — Ты не должен делать всё сам, — Сэнку сделал шаг вперёд, чтобы дерзко, но плавно скользнуть рукой сквозь беспорядочное пространство между ними, нежно хватая его хрупкую ладонь, слегка сжимая, останавливая накатывающую волну истерики.  Услышав его слова, Ген по-птичьи склонил голову вбок, поджимая губы в замешательстве и неуверенности, и это до смешного милое выражение его лица заставило Сэнку желать невыразимые глупости. Например, обхватить обеими руками это бессмысленно-красивое лицо и помять эти бледно-фарфоровые щёки. Или провести пальцем по этим капризно поджатым розовым губам. Или убрать с лица отросшую чёлку, чтобы ещё разок погладить его кожу…  Вместо этого Сэнку слегка подтолкнул его в плечо. — Пойдём. — Куда? — Обниматься, — Сэнку уселся на самый краешек его кровати, смахивая с покрывала ворох салфеток, распахнув пошире руки, демонстрируя свою готовность к телесному контакту — такому редкому для них обоих.  Ген, оторопело хлопнув своими нелепо длинными ресницами, чуть отодвинулся, давая Сэнку место лечь рядом, что Сэнку и сделал. Было тесно, половина тела свисала с кровати, но это не имело вообще никого значения, потому что Ген, мягко вздохнув, уютно устроил свою беспокойную голову у Сэнку на плече. — Спасибо.  — Не за что, — хмыкнул Сэнку, не уверенный, куда девать руки. Можно ли его сейчас обнять покрепче? Погладить по спине? Что делать-то, чёрт возьми! Он вздохнул. — Итак, я пытаюсь сказать, что, что бы ты там ни чувствовал, это совершенно нормально. — Он надеялся, что расплывчатость этого утешения как-то поможет, потому что Сэнку никогда не был хорош в словах, и, кажется, он, по крайней мере, ничего не испортил. Потому что Ген просто кивнул.  Стальные кошачьи глаза, устремлённые к невидимому горизонту за пределами комнаты, рассеянным взглядом прожигали дыры сквозь стену, но дышал он глубоко и ровно, и больше не плакал. — Но я ничего не чувствую. Я просто... Устал. Безусловно, определение усталости у них с Геном сильно отличалось, но Сэнку примерно мог себе представить, что Ген имеет в виду. — Это тоже нормально. Ген снова тихонько вздохнул, и Сэнку, осторожно разрывая оставшееся между ними пространство, опустил руку на хрупкое окутанное тканью больничной пижамы плечо. Ему казалось, что от этого прикосновения кончики пальцев завибрировали от напряжения.  Ген прижался к нему чуть сильнее. Стало спокойнее. — Верно…  — Я знаю, что терапия может быть болезненным опытом, — осторожно попытался Сэнку ещё раз, — и я… ну, горжусь тобой, что ты справился.  Ген хмыкнул. — Со мной всё в порядке.  Он не звучал и не выглядел так, как будто и в самом деле верил, что с ним всё в порядке. Совсем. — Я вижу... — Вздохнул Сэнку, ещё глубже утопая в одеялах больничной койки, проскальзывая рукой по его спине чуть дальше, прижимая Гена к себе чуть ближе, словно баюкая его в этом полуобьятии. И это нормально, потому что друзья могут обниматься. Сэнку не отдавал себе отчёт в том, почему его пульс так отчаянно стучит в ушах, словно пытается сказать ему, что нет, блядь, это не нормально, и они не друзья. Совсем. Возможно, серьёзный разговор помог бы им обоим справиться с этим бессмысленным и бесконечным потоком чувств, но каждый раз получалось так, что этот чёртов серьёзный разговор мог бы и подождать… — Знаешь, — голос Сэнку внезапно показался ему самому на удивление грубым, — я думаю, мы с тобой можем заключить сделку.  — Какую ещё сделку, Сэнку-чан? — Тихо усмехнулся Ген, опаляя щёку Сэнку своим тёплым дыханием.  — Ну… что тебе сказал Кокуё-сан? — Предложил заходить ко мне каждый день, пока я в больнице… и чтобы потом, когда выпишусь, я заглядывал к нему раз в неделю.  — Тебя обещали выписать к Рождеству? — Уточнил Сэнку, и, получив от Гена утвердительный кивок, ухмыльнулся. — Ну, тогда сделка такова — если ты соблюдаешь все рекомендации врачей и каждый день добросовестно говоришь с Кокуё-саном, то можешь попросить у меня любой подарок на Рождество.  Ген рассмеялся. — Что за глупости, Сэнку-чан? Ты решил меня купить колой?  — Ну почему сразу колой? — Сэнку деловито взмахнул рукой. — Я сказал «что угодно»…  — И звезду с неба?  — Звезду с неба организовать даже проще, чем ты себе представляешь, — усмехнулся Сэнку, и, не удержавшись, тыкнул Гена в самый кончик вздёрнутого носа.  — Ммм… — протянул тот, задумавшись. — Звучит заманчиво, но… — его голос понизился, став совсем хрупким, — боюсь, это будет тяжело.  Сэнку хмыкнул. — А если я буду каждый раз заходить к тебе после и предлагать поддерживающие обнимашки? — Даже если я буду плакать? — Тем более, если ты будешь плакать.  — Зачем тебе это, Сэнку-чан?… — Чтобы подбодрить тебя? — Сэнку почесал ухо свободной рукой. — Можешь даже рассказывать мне что-то и жаловаться.  — Это будет довольно скучно для тебя, — тон Гена был пугающе прозаичным, — вряд ли я смогу быть смешным и милым всё это время.  Это, конечно, было интересным самоуничижительным заявлением, вот только, по мнению Сэнку, оно не имело никакого отношения к реальности. — Я когда-нибудь создавал впечатление, что мне не интересно просто быть с тобой и слушать тебя? Похоже, это был ровно тот ответ, благодаря которому Сэнку сумел пройти какой-то сложный тест на доверие, о котором его заранее не предупредили. Впрочем, не важно, потому что награда того стоила: Ген, чуть извернувшись в его объятиях, наклонил голову, чтобы взглянуть на Сэнку своими невозможными глазами, в которых можно было потеряться даже с компасом и картой, с мягкой, такой нежной, до ласковых спазмов под ложечкой, улыбкой на тонких губах.  — Спасибо, — выдохнул он, уткнувшись носом куда-то ему в плечо, и эта тихая, честная благодарность была всем, в чём, оказывается, так нуждался Сэнку.  Даже если ему придётся оставить Гена на долгие полгода, пусть Гену будет в это время хорошо.  Даже если без Сэнку.