Цветы распускаются после дождя

Гон

      Киллуа свое обещание сдержал – на связь вышел только вечером понедельника, написав пару строк об отлично проведенной тренировке. А следом… пропал со всех радаров. Впрочем, Гон его молчаливости не заметил – банально не хватило на это времени. День, начавшийся с приготовления овсяной каши и не предвещавший никаких волнений, вечером неожиданно обернулся круговоротом детского плача и состояния близкого к истерике.       Анвел наотрез отказывалась спать. Точнее, заснув, от чего-то вновь просыпалась и начинала громко и отчаянно рыдать, поднималась на ноги, опираясь за перила кроватки, и протягивала руки по направлению к кухне, из которой в зал проникала полоска яркого света. Ее плач пробивался через наушники Гона, и он, обрывая диалог с очередным должником прямо на середине, подрывался с места, за считанные секунды оказываясь у топающей ножками и тянущей к нему свои пухлые ручки дочурке. Подхватывал рыдающую малышку подмышки, прижимал к себе, ощупывал губами холодный лобик и вот уже не в первый раз не понимал, что с ней происходит. Объективно у нее все было хорошо – не болел животик, не лезли зубки, не было жа́ра, да и в целом еще до сна она резво ползала по ковру, распахивая все нижние дверцы шкафов и выгребая из них приглянувшиеся вещицы. Все было в порядке нормы, но как только наступил вечер, привычный ход вещей изменился.       Под рифмованные детские четверостишья Анвел тихо заснула, Гон, заботливо подогнув перед уходом ее одеялко, пробрался на кухню, а затем, спустя пару минут, комнату сотряс надрывный плач. И вот, это повторилось уже в третий раз, и в третий раз Анвел, как по волшебству, за считанные секунды успокоилась у папы на руках. Стянула своими маленькими кулачками воротник растянутой футболки, болтавшейся на Гоне подобно половой тряпке, и не хотела ни на секунду расставаться.       Гон и сам не желал ее отпускать, не найдя столь странному поведению причины, но его рабочий ноутбук предательски менял гребаную лампочку онлайна с зеленой на оранжевую всякий раз, как бездушная машина фиксировала пять минут бездействия. Эти минуты не шли в расчет необходимых шести часов ежедневной выработки и плюс ко всему влияли на премию, без которой зарплаты Гона едва хватило бы, чтобы обеспечить их едой, не говоря уже о дорогущих подгузниках, витаминах, постоянно становящейся малой одежде и коммунальных платежах. Лишение же премии снилось ему в страшных снах, а потому в жизни он трясся над этой лампочкой так, что не позволял себе и в туалет сходить до тех пор, пока рабочий день не подходил к концу. Начальники за такую отдачу его ценили и участливо составляли список номеров для обзвона так, чтобы в свое рабочее ночное время Гон звонил туда, где еще был вечер. И пусть это была производственная необходимость, приятнее было думать, что это являлось некой взаимной благодарностью за качественный труд и лояльное отношение. Именно за терпимость к его обстоятельствам Гон и был особенно сильно благодарен, а потому сейчас, не в силах слышать плач дочери, и укачивая ее на руках, он чувствовал еще и сильнейшие угрызения совести, когда дергал мышкой ноутбука, заставляя зеленую лампочку онлайна гореть.       В его руках под тихий ласковый шепот Анвел в четвертый раз за вечер уснула. Ее кулачок у воротника футболки разжался, и измотанный пробуждениями дочери Гон осторожно опустил ее в кроватку.       Для верности он просидел рядом с успокоившейся дочкой около десяти минут и лишь потом отошел на кухню, где успел позвонить всего трем людям, прежде чем стены зала вновь отразили плач.       Это совершенно точно было не нормально, но объяснение этой «ненормальности» никак не находилось.       Бесконечный круговорот резких пробуждений и подрываний с рабочего места закончился лишь тогда, когда ближе к двенадцати Гон уложил дочку на диван, сел на пол, спиной подпирая его ножки, и принялся звонить клиентам прямо с пола в зале. Конечно, в таких условиях позволить себе говорить во весь голос он не мог, и продуктивность рабочего дня по итогу оказалось крайне низкой. Зато Анвел, просыпаясь по среди ночи и видя перед собой папу, больше не плакала.       Под утро, когда небо за окном окрасилось темно-голубым, мышка особенно громко клацнула по заветной иконке выключения ноутбука, и Гон провалился в сон, едва его голова коснулась подушки.       Новый день подкрался незаметно. Полтора часа сна пролетели чересчур быстро, и Гон с трудом смог разлепить глаза, с самого утра встречаясь взглядом с бодрой проказницей-дочкой. Она забралась на него, озорно затарабанила своими маленькими кулачками по его груди и звонко засмеялась, на сильных руках взмыв в воздух. В её золотых глазах вновь плескалось счастье, а вечерние капризы остались в далеком прошедшем дне. Она вновь была весела.       А вот Гон её бодрости мог лишь позавидовать. Вступив в положенные часы своей роли родителя, он только и мечтал, чтобы скорее наступил обеденный сон. И еле как до него продержался, пару раз задремав на краешке дивана под звонкие нарочито детские голоса мультяшек, но после обеда вновь столкнулся с проблемой – Анвел наотрез отказывалась засыпать где-либо, кроме папы. Промучившись с ней добрых полтора часа и завалив всю кроватку мягкими игрушками, Гон растерял последнюю выдержку и признал свое поражение, вновь уложив малышку рядом с собой на расправленный диван.       Так продолжился бесконечный бессонный день.       Где-то во время всего этого безумия телефон пиликнул сообщением от Киллуа, в котором он жаловался на самочувствие и писал, что из института сразу поедет домой. Ближе к вечеру он уточнил, что слег с температурой. Гон в коротком сообщении пожелал ему скорейшего выздоровления, не особенно развивая переписку, и в начале девятого принялся в который раз укладывать дочку, желая как можно быстрее самому пережить этот слившийся с прошлым день и оказаться в кровати.       Но не тут-то было. Магии не случилось. Анвел, стоило свету в зале выключиться и остаться одному улыбающемуся ночнику-облачку, вновь закапризничала.       История прошедшего вечера в деталях повторилась. Анвел засыпала, но пару минут спустя просыпалась с плачем и тянулась руками в поисках папы. Уложить ее никак не получалось.       Время безжалостно бежало к десяти, а Гон, не в силах справиться с дочкой, так и не смог включить рабочий ноутбук. Анвел ещё пуще вчерашнего протестовала и даже во сне, казалось, следила за каждым перемещением папы. Ее глаза почти не смыкались, а ручки то и дело тревожно дергались, ища тёплые приносящие успокоение ладони. Гон не мог отойти от неё ни на минуту и, совершенно отчаявшись к полуночи, по проверенной методике уложил дочурку на диван. Пристроился с ней рядом, намереваясь прочитать ее любимое стихотворение, уже заученное наизусть, и сам того не заметил, как провалился в сон. Усталость за прошедшие почти бессонные сутки взяла свое.       Утро среды выдалось тихим, совершенно не по-весеннему хмурым и пасмурным. Низкие серые тучи ровным полотном застелили еще вчера ясное небо, и из их непроглядной глубины на землю падали влажные крупные снежинки.       Тонкие стрелки круглых часов в гостиной медленно подкрадывались к половине девятого, а солнце, так и не пожелавшее выглянуть из-за туч, оставило гостиную в полутьме окутавшего ее сна. Анвел, безмятежно раскинувшись на доброй половине дивана, отсыпалась за прошлые свои капризы, вот уже на полтора часа выбиваясь из привычного расписания пробуждения. Впрочем, спала она уже совсем чутко и, заслышав краем уха стук от соседской входной двери, дернулась, рукой припечатывая в папино плечо удивительно тяжелый для ребенка кулачок.       Вслед за стуком входной двери прямо под порогом квартиры соседи, почувствовав всю доброту наступившего утра, на весьма некрасноречивом французском окатили друг друга парой ласковых, поведав всему подъезду детали давно уже не тайной личной жизни. Гон, сквозь сон слушая их диалог, едва заметно нахмурился, припоминая, к кому именно чаще всего относилось выражение «кобель вшивый», и медленно, совсем нехотя, проснулся.       Вшивый кобель уже в бесчисленный раз поклялся никогда больше в этот дом не возвращаться и по всей видимости направился к лестнице, потому как голос его женушки поднялся на пару тонов выше. Она прокричала ему, что больше никогда его и на порог не пустит и чтобы он не смел даже возвращаться, но, по правде говоря, все это кричалось столь громко и столь часто, что, наверное, они уже и сами своим же словам не верили.       Спустя пару секунд хлопнула, сотрясая тонкие стены, массивная тяжелая дверь соседской квартиры, и Гон, окончательно проснувшись, распахнул глаза.       Под его боком, раскинувшись звездочкой, лежала пухлая румяная дочурка и смешно посапывала забитым носом. Видимо, снова ее где-то продуло. Возможно даже в этой кровати – ее одеялко скомкалось под ноги, Гон одним движением накинул на упругое пузико его край, и в этот момент в голове что-то щелкнуло.       За секунду он подскочил на ноги, взглянул на часы и осознал весь ужас произошедшего, облившись холодным потом.       Он проспал работу! Не просто проспал время выхода на работу… Он, совершенно бессовестно предаваясь сну, ее прогулял!       Оказавшийся в руках телефон, так не вовремя включенный на беззвучный режим, показал на экране заставки три пропущенных вызова и семь сообщений, пять от коллег и два от начальника.       От безмятежного сна не осталось и следа. Голова потяжелела от груза нахлынувших панических мыслей. Пульсацией завибрировали под кожей виски, и сердце в груди Гона с силой забарабанило о ребра.       Трясущимся пальцем он смахнул экран вверх, с третьей попытки ввел графический ключ и открыл мессенджер. В рабочей группе, судя по последнему сообщению, обсуждались сугубо деловые вопросы, касающиеся распределения заявок – главного камня преткновения всех менеджеров по работе с просроченной задолженностью. В любой другой день Гон с интересом бы прочел все сообщения. Потому как проблема была острой и насущной. А заключалась она в банальном – кому-то из менеджеров доставались сложные клиенты, а кому-то, соответственно, клиенты полегче. И на небезосновательные возмущения начальство отвечало, что номера распределяются между коллективом в случайном порядке. Впрочем, довольства работникам такая позиция не добавляла. В итоге, кто-то продолжал звонить клиентам, просрочившим оплату на пару дней, а кто-то мучился со злостными неплательщиками, что в лучшем случае просто не брали трубку. Звоня таким, Гон и сам молился, чтобы абонент оказался «не зарегистрированным в сети» или гудки оборвались фразой: «Абонент не отвечает, вы можете оставить голосовое сообщение после звукового сигнала». Надежды эти оправдывались довольно часто, но вот если тот самый абонент на другом конце провода на вызов все-таки отвечал, то фразы о применении к нему санкционных мер казались до ужаса глупыми даже самому Гону, не говоря уже о людях, что совершенно сознательно отказывались от платежей больше чем пару лет подряд. Говорить с такими толком было и не о чем, а потому подобные звонки мало кто любил.       И как бы не уверяло начальство в случайности разброса заявок, каждый совершенно точно считал себя либо любимчиком, которому руками отобрали легкий список, либо полнейшим неудачником, что даже в игре с беспристрастной машиной в роли ведущего смог проиграть. И если со всеми игра в случайность вполне могла оказаться явью, то вот Гону совершенно точно номера отбирались вручную. Можно было даже считать, что он, сам того не добиваясь, принадлежал к первой категории названных «счастливчиков». Только вот… после такого вопиющего пропуска работы без уважительной причины и даже без предупреждения, отношение к нему вполне вероятно могло измениться далеко не в лучшую сторону.       Затаив дыхание, Гон, распрощавшись со всеми своими привилегиями, нажал на чат с начальником. Первое сообщение от него пришло в начале двенадцатого.       – Добрый день! Гон, у тебя нет исходящих. Ты получал список на сегодня?       Время отправки второго было уже после часа ночи:       – Гон, все хорошо? Программа не зафиксировала ни одного звонка с твоей учетки, а сейчас и вовсе тебя нет на месте. Позвони мне, как только сможешь. И, что бы у тебя не случилось, мне придется поставить прогул. Потом посмотрим, что с этим делать.       Глаза прочитали сообщения, не особо разбирая их смысл – сердце в груди билось так тревожно, что сосредоточиться не получалось. Яркий экран спросонья слепил глаза, а черные буквы на светло-зеленом фоне предательски расплывались. У Гона перед глазами побежали противные мушки, и от стен гостиной отразился болезненный стон. Темноволосая голова, как болванчик на торпеде машины, покачалась из стороны в сторону, и молодой, совсем еще безответственный отец театрально-медленно опустился на пол. Облокотился спиной о край дивана и, подтянув к груди ноги, зарылся рукой в немытые скомканные подушкой волосы. Вторая его рука сжала телефон, погасший от зажатой кнопки блокировки.       По первым ощущениям Гону казалось, что наступил как минимум конец света. В голове пронесся с десяток-другой картинок с плачущей грязной Анвел в потрепанных, малых ей вещах, и с пустым холодильником, где места хватило бы, чтобы повеситься и ста мышам.       От этих мыслей избавиться оказалось сложно. Похоже, что моральное напряжение, дойдя до пика, сорвало петли разумности, оставив Гона барахтаться в океане собственных переживаний.       В его голове выстроился совсем уж драматичный ряд событий.       Вот его с позором уволили.       Вот он не смог найти новую работу достаточно быстро, чтобы обеспечить потребности растущей дочки.       Вот им отключили интернет.       За неуплату лишили света, и квартира с заходом солнца погрузилась в темноту.       И, наконец, за всем этим их выселили из дома.       Эти цепкие и холодные мысли, как все самые страшные, виделись Гону верными и реальными. Он уже представлял, как пытается объяснить Анвел, почему им нечего есть, почему у неё нет новых платьев и игрушек, почему в квартире темно и холодно и почему в ванной нет горячей воды. Она бы точно не поняла. Не поняла, почему им пришлось бы во всем себе отказывать.       От такой картины Гон ужаснулся, а потом мысль о выселении, та самая, что была призвана сильнее загнать себя в угол, оказалась вдруг спасительной. Это была какая-то явная крайность. Уж слишком вывернутая наизнанку глупость. Ведь кто как не Гон знал, что даже тех самых пресловутых должников-абонентов с телефонной книги банка не выселяли из квартир. И это были люди, что задолжали не то что тысячи, а даже миллионы! Гон же не был должен и копейки.       Его ладонь в волосах, отрезвляя, до боли сжала между пальцами пряди отросших волос.       – Это бред… – прошептали сами себе обветренные, сухие губы, и, набрав в легкие воздуха, Гон, считая до пяти, медленно выдохнул.       – Возьми себя в руки, – скомандовал он негромко, боясь потревожить мирный сон дочки. – Поднимись. Выдохни. И позвони начальнику. Он уже должен не спать, – призванные успокоить нервы комментарии отразились в ушах хриплым голосом. – Ну в крайнем случае уволят. Не такая это уж и хорошая работа была… А может и вообще только премии лишат, а это всего лишь… – загибая ватные после дрожи пальцы, в голове Гон вывел сумму всех премий. – Десять тысяч. И без них проживем.       Когда пульс в ушах стих, а панические мысли отступили, на часах время убежало за девять. За окном было все так же кромешно темно, как и десятью минутами ранее, когда Гон в блаженстве, не ведая о своём прогуле, открыл глаза. С неба падали плотными хлопьями снежинки, и дома было почти уютно тихо. Где-то на периферии включенная соседями вода шумела в трубах, на диване сопела Анвел, а приглушенный голос не сдерживающейся в выражениях соседки пробирался через межкомнатные перекрытия. Было обычное рабочее утро. И эта вошедшая в привычку постоянность окружающих звуков успокаивала.       Просидев недвижно еще немного, Гон, собравшись с силами, выдохнул. Поднялся на ноги и, глянув на мирно спящую дочку, вышел на кухню.       Мутная дешевая лампочка окутала тусклым свечением кухню, и на свету буквы на экране телефона стали четче. Гон не осмелился перечитать отправленные начальником строчки. Он открыл телефонную книгу, долистал до нужного контакта и, помедлив, набираясь храбрости, все же нажал кнопку вызова.       В такт зазвучавшим в трубке гудкам его сердце отбило о ребра жесткие удары.       Один гудок. Еще один, и еще…       После пяти Гон считать перестал. Сжал пальцами телефон и понадеялся, что начальник не ответит.       Но стоило ему об этом подумать, как на том конце провода прозвучало твердое: – «Алло».              – Как она выросла! – восхищенно воскликнула Аллука, углядев впереди дорожки Гона с Анвел, ожидавших Киллуа. Она поспешила к ним и, оказавшись рядом, уверенно подхватила малышку на руки, прижав ее, плотно запакованную в цветастый комбинезон, к груди. – И такая рыжая-рыжая. Мне нравятся рыжие!       Аллука, буквально светилась от счастья, но ее ярко красная улыбка встретилась со скривившимся в недовольном выражении личиком. Анвел свела вместе светлые брови и уже сжала кулачки – первый сигнал к последующим капризам, – как прямо перед ее лицом появилась игрушка. Синий потрепанный резиновый слоник под нажимом наманикюренных пальцев издал громкий визг, и крохотная девчонка, вернув свое внимание красавице-выпускнице, перестала вырываться и хмуриться и протянула свои ручки к любимой вещице. А как только та оказался в ее руках, малышка забавно крякнула, произнеся четкое «Сйоник», и Аллука расплылась в умилении.       – Ты смотри за ней там повнимательней, – произнес Гон, чуть склонившись к нацепившему за уши маску другу. – Если бы я так детей любил, боюсь Анвел могла бы родиться еще раньше.       Они стояли чуть поодаль от девчонок в слишком оживленном для буднего дня пятницы парке. Вообще, чем теплее становилось, тем сильнее создавалось впечатление, будто бы никто в пятницу после обеда совершенно не работал. Были заняты все скамейки-качели на главных дорожках, мелькали то здесь, то там прохожие, снующие вдоль паутинок асфальтированных тропинок, а от расположенной чуть поодаль импровизированной зоны скейт-парка доносились громкие возгласы.       Впервые за последние пару месяцев совершенно спокойный и расслабленный Гон, вверив свою маленькую звездочку заботливым девичьим рукам, наслаждался моментом быстротечной свободы, подставляя свое лицо солнцу и изучая скинувших с плеч пуховики людей. Они куда-то спешили или медленно переставляли ноги, ведя увлекательные или заурядные беседы, но все до одного казались Гону интересными. Он так давно не вдыхал полной грудью чистый свободный воздух, что сейчас запах весенней сырости в легких пьянил его не хуже хмеля. По телу разбегалось тепло, а мысли не давили на плечи тяжелым грузом. Рядом, сунув руки в карманы, стоял Киллуа, пристально наблюдая то ли за сестрой, то ли за Анвел в ее руках, и изредка кашлял в плотную голубую маску.       Еще пару дней назад Киллуа лежал в кровати с температурой, но сегодня утром уверил обеспокоенного Гона, что ему намного лучше и от простуды остался лишь кашель. Он предложил выйти погулять и предусмотрительно захватил с собой Аллуку, чтобы та понянчилась с малышкой, пока они бы могли провести время вместе и не боялись ее заразить.       Не в силах противостоять заманчивому предложению, Гон согласился и ни разу не пожалел. Киллуа и правда выглядел вполне неплохо – только его голос едва уловимо хрипел, и редкий кашель разбивал диалог.       – Эй! Ну и чего ты разбрасываешься игрушками? А вот и не дам тебе его, раз испачкала, – совершенно беззлобно поругалась Аллука, наклоняясь вместе с Анвел на руках и поднимая с асфальта слоника.       – Там в коляске пачка ее печенья, можешь дать пару штук, – глядя на то, как Анвел недовольно начала вырываться из рук сестры, громко произнес Киллуа. – И можешь поставить ее на ноги. Она за коляску умеет держатся.       Его голос, разнесшийся по округе, заставил маленькие ручки остановиться и прекратить сопротивление, и Аллуке спокойно удалось поставить девчонку на ноги. Та тут же схватилась крошечной ладошкой за прутья коляски, обернулась в сторону звука и уверенно затопала по асфальту, пройдя пару шагов.       Гон застыл в изумлении.       Это были ее первые самостоятельные шаги! Без помощи и без опоры!       – Пааапа! – расплывшись в улыбке звонко закричала девчонка. И в следующий момент запнулась и упала, столь же грациозно, как мешок картошки, наземь.       Оба юноши молниеносно бросились к ней, подхватив каждый подмышку, подняли Анвел на ноги и стряхнули с комбинезона грязь.       Аллука в нерешительности застыла рядом. Она бы вполне смогла справиться с ребенком и сама, но портить столь идеальную картинку не решилась и лишь изменившимся взглядом темных глаз следила за тем, как ее брат поправляет съехавшую шапочку с рисунком звездочки.       – Она уже ходила до этого? – спросил Киллуа, и счастливый, расплывшийся в улыбке Гон покачал головой.       – Нет, – нежно ответил он.       – Так это же так круто! Анвел! Ты молодец!       На радостях Киллуа приблизился к Анвел, уткнулся лбом в ее лобик, потерся о крошечный нос и тут же получил в бок от ее отца.       – Не трись своим сопливым носом! Еще заразишь ее.       – Так, все. Хватит мне мешать играться! – встряла в диалог Аллука, вновь поднимая Анвел на руки и протягивая ее отцу не раскрытую упаковку печенья. – Анвел, не хочешь остаться со мной? А то твой папа и дядя так никогда тебя в покое не оставят. И вот смотри, стукнет тебе семнадцать, а ты из-за их беспокойства домой в семь вечера обязана будешь возвращаться. И знаешь, мой тебе совет, свою самостоятельность доказывать нужно смолоду.       Внимательно выслушав ее звонкий голос, Анвел пару раз моргнула, а Киллуа громко фыркнул. Гон же протянул освобожденной от варежки ладошке печеньку в виде слоника. И, схватив ее, его дочурка уверенно потянула угощение в рот, а уже следом перевела внимательный взгляд своих узкоразрезанных солнечно-карих глаз на юную девушку, будто что-то из ее слов разобрав.       – Так прогуляемся вдвоем? – улыбнулась ей Аллука, уверенно прижимая грязный после падения комбинезон к своему светлому пальто. – Нужно же иногда остаться в девчачьей компании.       Анвел, сжимая в руке обслюнявленное угощение, крякнула что-то неразборчивое, а затем позволила усадить себя в коляску. И это было чем-то удивительным. У Аллуки не иначе как чудом получилось найти подход к вечно сопротивляющийся другим людям девчушке, что без капризов, аппетитно смакуя чумазым ртом печеньку, в своем личном транспорте направилась в компании улыбчивой тети по парку.       – Вернемся через круг! – уже выкатив четыре колеса на главную дорожку, крикнула Аллука, светясь чуть ли не ярче ослепительных лучей весеннего солнца. – Если что, звоните! – Стук ее ужасающе тонких каблучков разнесся над поверхностью прифонтанной площади, а рука в белой велюровой перчатке отбросила растрепавшуюся прядь волос, пряча ее за спиной. Даже с коляской в руках такую красотку невозможно было упустить из виду.       – И все же… для своего возраста она слишком хорошо относится к детям, – провожая взглядом мелькающее между стволами тополей светлое пальто, в очередной раз отметил Гон.       – Разве это не считается милым?       Гон негромко хмыкнул, вслушиваясь в отголоски возгласов своих ровесников, совсем недалеко крутящих доски под ногами.       – Мило, но… До тех пор, пока ребенок не родит ребенка, – ответил он и, не дав Киллуа собраться с мыслями, зашагал вперед, кивая на массивную конструкцию, просвечивающуюся между деревьями. – Пойдем посмотрим. А то я тут перебирал вчера шкаф и обнаружил доску. В коробке на нижней полке. И знаешь, даже захотелось покататься! – приподнято-веселым тоном заявил он, оборачиваясь. – Как думаешь, быстро я с нее грохнусь?       Короткий путь до скейт-площадки лежал по земле, и под ногами бесстрашных юношей, перепрыгивающих участи зыбкой грязи, хрустел кристаллизовавшийся от перепада температур снег. Уверенно, следуя вперед, Гон вспомнил о том времени, когда он мечтал поучаствовать в соревнованиях, когда горел идеей вручную перекрасить потрепанную доску и когда катался сутки на пролет. Воспоминания отозвалась в душе теплом, а затем Гон передернул плечами, вытащив из памяти историю, когда, будучи уверенным в своих силах, перед лестницей повалился с любимого скейта и знатно приложился боком о перила, еще не подозревая, что тогда в его теле уже развивался другой человек. После того случая и обнаружения незапланированной беременности злосчастная доска была убрана в шкаф, а Гон на протяжении еще долгих месяцев переживал о сохранности и правильном внутриутробном развитии его будущего ребенка.       Слава небесам, все обошлось. Те времена остались в прошлом, и теперь, глядя на то, как на площадке сплошь одни парни вертели сложные и не очень трюки, то взмывая в воздух, то вновь приземляясь ровно на четыре колеса крепких ярких досок, Гон так же хотел вновь загореться этим спортом. Вновь, схватив в руки доску, встать рядом с теми парнями на площадке, что то и дело падали, но раз за разом находили в себе силы подняться и попробовать снова. А затем, спустя сотню другую падений, поравняется плечами с редкими среди них единицами, которые красовались своими отточенными умениями. Гон бы желал вновь мечтать о городских соревнованиях и красивых трюках в воздухе, названия которых заместили в его памяти списки разрешенных детям медикаментов, рецепты диетического прикорма и текст въевшейся на подкорку головного мозга безумной песенки про синего паровозика. Гон бы искренне хотел окунуться в свое прошлое, но то, похоже, безвозвратно ускользнуло, развеявшись подобно иллюзии. Сейчас его внимание привлекали совсем не трюки и разукрашенные скейты, а оставшиеся в объемных толстовках парни, что в пылу тренировки поснимали куртки, и при каждом прыжке открывались взору обнаженные участки их тел над линией джинсов.       Подобравшись к ним ближе и обойдя плотные кусты, Гон с Киллуа устроились чуть поодаль. Облокотились с разных сторон одного дерева плечами и из тени наблюдали за катающимися. Подойди они ближе, и оба бы испытали неловкость. Сейчас им нечем было похвастаться, а молча стоять рядом с незнакомыми компаниями было бы попросту странно, если бы, конечно, они не хотели показаться отчаявшимися созревшими омежками.       С безопасного же расстояния друзья вполне спокойно оставались незамеченными и могли разговаривать о своем, не перекрикивая звонкое клацанье опустившихся с воздуха колес и голоса незнакомцев.       – Знаешь, а я бы как-нибудь все же попробовал покататься. Не тут, конечно, а просто по парку, – наблюдая за самым выделяющимся на фоне остальных худощавым блондином в кепке на бок, признался Гон. – Может быть, когда ты окончательно выздоровеешь, посидишь с Анвел?       Киллуа рядом хмыкнул, склонил голову на бок, и пряди его белоснежных волос коснулись весенней шапки Гона.       – Я думал, ты предложишь покататься вместе, – с шутливой обидой произнес он.       – По правде, я просто не придумал с кем оставить Анвел.       – С Аллукой? – легко пожав плечами, предложил Киллуа и следом издал странный звук, видимо в ответ на неуклюжее падение симпатичного, подхватившего в воздухе доску блондина. – Не думаю, что она будет против.       Гон тоже не думал, что Аллука откажется. Наоборот, вспомнив загоревшийся взгляд ее глаз, был едва ли не уверен, что эта сногсшибательная брюнетка возможности посидеть с Анвел обрадуется. По крайней мере до того момента, как та не начнет выступать и кукситься, а там… в любом случае уже пройдет какое-то время, вполне достаточное, чтобы вспомнить ощущение скорости и ветра в волосах.       – Тогда покатаемся, когда ей будет удобно, – согласился с другом Гон, взглядом неотрывно следя за все тем же симпотяжкой-блондинчиком, который остановился сверху деревянной конструкции и собирал в резинку длинные волосы.       Тот был весьма красив: высок, худ и миловиден. Его одежда свисала с острых плеч объемным мешком, а на поясе его узких джинсов поблескивали на солнце две переплетенные друг с другом цепочки. Он хорошо катался, интересно выглядел и совершенно точно был на этой площадке самым заметным, но сейчас, когда он остановился перевести дух и привести себя в порядок, стало совершенно ясно, что катался он один. Явно погруженный в свои мысли, он не замечал направленных на него взглядов, сам не смотрел по сторонам, а когда его руки собрали высокий хвост на затылке, в его ушах показались длинные хвостики беспроводных наушников.       Невольно Гон улыбнулся. Этот парень точь-в-точь походил на Киллуа.       – Знаешь… – когда приятный глазу объект вновь, встав на доску, скатился по склону, произнес Гон. – Когда я проспал работу, то даже и не думал, что так здорово может получиться. И сейчас как никогда понимаю, как нужна мне была эта перезарядка. – В мелкой паузе Гон мечтательно оторвал взгляд от скейт-площадки и устремил его в глубокую голубизну весеннего высокого неба. – Будто бы знаешь… Будто бы снова только первый курс института…       Проучился в институте Гон два с половиной года – иными словами, пять полных семестров. На шестой взял академический отпуск, родил красавицу-дочку второго марта, и с тех пор пробежал незаметно еще один год. Год бесконечной гонки со временем, стрессов из-за неправильного завязанного пупка, режущихся зубов, непостоянного стула и тревожного плача из-за колик. Все это вначале выбило землю из-под ног, заставив слишком быстро повзрослеть и принять ответственность за все прошлые инфантильные поступки.       Вот только Гон ни об одном необдуманном поступке из своего прошлого не жалел. В его руках росла самая замечательная девочка на всем белом свете с самыми красивыми золотыми глазами и рыжими волосами. Девочка, рожденная от настоящей, самой теплой и светлой любви, которую Гон когда-либо испытывал. Он ни за что бы не отказался от Анвел, но в такие моменты налетевшей внезапно ностальгии он с трепетом в груди вспоминал времена, что, казалось, были уже совсем в другой жизни.       На первом курсе института они с Хисокой жили вместе. Съехались еще в середине лета, когда улеглась вся нервотрепка с выпускными экзаменами и когда в руках у Гона был простенький синий диплом с весьма невпечатляющим средним баллом. Но на диплом этот еще тогда Гон не обращал внимания, куда больше радуясь тому, что посреди зала приглашенных родителей рядом с Мито сидел с зализанной безупречной прической его самый, что ни на есть, официальный парень, представленный родителям, друзьям и по совместительству всем любопытствующим знакомым.       Тогда, после всех испытаний, экзаменов и контрольных, казалось, что все сложности остались далеко позади, что все уже преодолено и почти позабыто. А впереди, за всеми преодоленными горами взросления, ждало лишь бескрайнее море возможностей и свободы выбора. Удивительно, но эти ожидания совсем вскоре оправдались для Гона с лихвой.       Совместная жизнь с Хисокой в опустевшей после переезда тети к больной бабушке квартире оказалась сказкой. Ежедневный секс, страстные поцелуи, милые вечера с заказанными коробками роллов перед телевизором. Оказалось, у них с Хисокой было куда больше общих интересов и увлечений, чем ожидалось. Им обоим нравилось долгими вечерами смотреть сериалы, нравилось, разбредаясь по углам одной комнаты, заниматься своими делами, не утруждая друг друга бесконечном общением, и нравилось ходить вместе мыться и говорить о чем-то столь же недосягаемом, как звезды, разоблачать постановочные передачи по телевизору и плеваться с выпусков новостей. Им нравилось быть друг с другом безумно близко и нравилось иметь возможность отдалиться, чтобы побыть наедине с собой или с друзьями. Им просто было хорошо, ни больше и ни меньше. Потому, может быть, и привыкли они к компании друг друга так же безумно быстро.       А затем Гон пошел в институт, и в первый же день, увидев у крыльца группы дымящих подростков, вместе с запахом сигарет вдохнул запах свободы. Институт так внезапно оказался местом, где большинство школьных запретов развеялись подобно сброшенному потоком ветра пеплу. За прогулы не следовало наказания, и Гон, подобно большинству бывших школьников, оказался в ловушке романтических грез безмятежного времени.       С небес на землю его вернула первая сессия, в которую незадачливый первокурсник с позором едва не вылетел на обочину дороги беззаботной жизни.       Прознав про заваленные экзамены, Хисока устроил Гону хорошую взбучку, и с тех пор свободного времени поубавилось. Зато, когда со всеми долгами было покончено, а новый семестр шел своим чередом, в уютной свежеотремонтированной квартирке вновь поселилось спокойствие и счастье.       Тогда еще не маячило на горизонте открытие нового столичного филиала фирмы Хисоки, разрастающейся как на дрожжах, не было длинных разговоров вечерами, после которых сердце медленно шло трещинами и напитывалось болью. Не было съедающих изнутри мыслей, и будущее представлялось ясным, как самый светлый день. А все вышеперечисленное незаметными шагами подкралось к ним зимой второго курса.       В то время Гон бы вернуться не хотел. И хотя сейчас, вспоминая прошлое, ничего ужасного он в нем не находил, тогда, в той реальности, было до стонов больно. И, по правде говоря, Гон родил бы лучше второй раз, отмучавшись сутки, чем прожил бы по новой те бесконечные дни немого прощания.       На высоком небе солнце забежало за дымку далеких перьевых облаков, не создав тени, но спрятавшись от любопытных земных глаз за тонкой вуалью. И еще больше предавшись воспоминаниям, Гон вспомнил, как любил вот так же робко прятаться за полупрозрачную тюль гостиной, обнаженным возвращаясь с балкона и выдыхая в их уютное гнездышко стойкий запах крепкого табака. Тогда Хисока любовался его игривостью, а сейчас совершенно глупо улыбался Гон, почти не ругая себя за проявленную тоску по безвозвратно ушедшему прошлому.       – Тогда все было так легко… – слишком мечтательно прозвучали его слова, и в ответ на них Киллуа локтем пихнул Гона в бок.       – Ага, легко ему было! Вспомни, как тебя чуть не отчислили, и ты напился до беспамятства. Если бы не удача, что бармен заметил попытку кражи, ещё и телефона с кошельком бы лишился, – опустил Гона с небес на землю цепкий к промахам друг. – И это если не вспоминать о том, как после попытки возвращения домой ты завалился по среди ночи ко мне, уверяя, что больше никогда не свяжешься с «таким бесчувственным человеком, отчитавшим тебя за сотворенные глупости».       Слушая этот нравоучительный тон, Гон невольно прыснул со смеху и подставил к губам кулак.       – Прямо так его и назвал? – смеясь, выдавил он, переводя взгляд на улыбающегося друга.       – Дословно. И знаешь, тебя было за что отчитывать. Так что это чуть ли не единственное, в чем с… Хисокой я солидарен.       Слова Киллуа об отчиваниях прошли мимо него, а вот данное Хисоке когда-то давно прозвище прозвучало так глупо, что Гон прыснул сильнее.       «Бесчувственный человек, отчитавший за сотворенные глупости». Похоже, уже тогда Гон понимал, что ведет себя не самым лучшим образом, но продолжал упорно гнуть свою линию. В этом был весь он – упорства ему никогда было не занимать.       А вообще, тогда и правда был забавный случай. Сейчас, он отчетливо помнил, как брыкался и говорил Хисоке в лицо жуткие вещи, очень даже напоминающие соседскую ругань по утрам на лестничной клетке. Говорил, что его не понимают, что он обманулся и даже не представлял с кем живет. А потом хлопнул дверью и отправился к Киллуа. Его охватила обида. Дома, вместо поддержки и успокоения, его, как маленького, отругали, задели и без того уязвленное самодовольство, и на фоне гормональных скачков готовящегося к течке организма слезы полились из глаз рекой. Уже в дверях подъезда Хисока подхватил брыкающегося Гона под локоть, довел до машины и отвез к Киллуа.       По прошествии времени это казалось смешным, но тогда было самым серьезным и важным.       – Вот же я дурак был, – просмеявшись, совершенно обезоруживающе искренно выдал Гон, почувствовав на своей шапке чужую тяжёлую руку, что обыкновенно опускалась, чтобы растрепать и без того торчащие в разные стороны волосы.       Киллуа стоял близко. Своей широкой спиной он перегородил вид на шумную площадку, звуки от которой потерялись где-то в гуле большого города, и его светлые волосы трепетали под слабым потоком ветра. Романтическая смесь воспоминаний закружила голову, и как-то само по себе легко их губы на мгновение соприкоснулись. Едва ощутимая волна статического электричества уколола кожу, в нос ударил такой знакомый с детства запах альфы, и Гон резко распахнул глаза, отступая на крохотный шаг назад.       – Прости, – прошептал он, сбрасывая с плеч минутное наваждение. – Я просто предался воспоминаниям, и еще этот внезапный отдых. Видимо, совсем мне голову вскружил, – затараторил Гон, сжимая в ладонях края повязанного поверх куртки шарфа и никак не ожидая после случившегося услышать спокойный, как гладь тихого озера, голос друга.       – Я понимаю, не беспокойся, – проговорили только что едва ли поцелованные губы, и Киллуа так же беззаботно, как и раньше, пожал плечами. – Тебе и правда нужен был отдых, а это вполне нормальная на него реакция. Вон чего только взрослые не творят в отпусках, – специально употребил успокаивающее душу все еще запасного студента «взрослое» слово Киллуа.       На губах Гона растянулась улыбка, и с усмешкой он передразнил:       – Взрослые! У меня так-то ребенок есть. Сам вполне себе взрослый.       – Ага, потому и глупишь иногда, – согласился Кил, аккуратно щелкнув пальцами по острому носу.       – Ай! За что?       – За то, что к другу полез целоваться, едва только выпросил себе отпуск.       – Я не выпрашивал! Он сам мне его дал, я даже слова не сказал!       – На жалость надавил.       – Не давил я ни на что! – толкнул теперь уже Гон Киллуа в бок, раздражаясь и прикрывая этим чувством вспыхнувшее внутри смущение. Тот отпрыгнул, избегая касания, ловко приземлился на асфальт, а бросившийся за ним Гон с размаху вступил в грязь. Звонкий смех Киллуа разлетелся над скейт-площадкой, а затем они оба, играя в догонялки, побежали вдоль дорожек, распугивая своим весельем птиц.       Вечер после насыщенного замечательной прогулкой дня выдался тихим и спокойным. На экране широкого телевизора озорные нарисованные пчелки составлялись в крупные буквы живого алфавита. Закадровый голос располагающим тоном рассказывал о письменной речи, о книгах и написанных в них сказках. Энергия, днем хлеставшая через край, к вечеру израсходовалась, и в однокомнатной квартирке на третьем этаже типового дома недалеко от центра города было на удивление мирно. Притихшая и вымотавшаяся Анвел спокойно сидела на теплом махровом ковре, а Гон, стоя чуть поодаль, гладил постиранное белье. Под совершаемые монотонные движения, предаваясь приятному чувству обретенной вновь живости, он с наслаждением воспроизводил в памяти все детали прожитого дня.       Сегодня было хорошо. От и до приятно, бодро и весело. Анвел понравилась компания Аллуки, что провела с ней наедине больше часа. Аллука же влюбилась в Анвел, не желая выпускать ее из рук даже около подъезда. Она уверяла, что готова гулять еще, но Анвел уже давно пора было окунуться в послеобеденный сон, и Гон, нехотя, отказался от заманчивого предложения выпускницы, обняв ее напоследок и махнув в знак прощания Киллуа. Киллуа, не говоря ни слова, также лишь взмахнул рукой. Он пообещал, что напишет вечером, но так еще ничего не прислал. Впрочем, то было не страшно. Гон решил, что сам ему напишет, когда догладит, как вдруг резко побледнел. Нахмурил свои широкие брови, задержал на пару секунд горячий утюг на одном месте и следом, спохватившись, поставил его вертикально на ножки, сбоку от розовой пижамы.        Воспоминания, закрутившись неведомой петлей от отправки сообщения к сегодняшней прогулке, вытолкнули наружу ощущения легкого, почти невинного поцелуя, оставленного на краешке губ. Чувства вспыхнули в груди, и Гон, сжав в ладони маленькую недоглаженную пижамку, уткнулся в нее лицом, щеками ощущая нагретое утюгом тепло. От кожи под волосами на затылке до самых пяток его окутал стыд. Стыд за нахлынувшую ностальгию, стыд за проявленные так беспечно чувства, и стыд за ту подмену, что так легко нашла объект интерпретации прошлых ощущений.       Киллуа просто оказался в нужное время в нужном месте. Будь это даже не он, будь это кто-нибудь другой, Гон не был уверен, что не поддался бы моменту.       – Анвел… – едва слышно прошептали обветренные губы в такт заигравшей из динамиков музыке. – Почему твой папа такой дурак?       Теплая отглаженная пижамка, прижатая к прохладным щекам, заскользила по шее ниже и вскоре оказалась прижата к груди, сокрытой объемной футболкой. Анвел, собирая на полу цветную пирамидку, крякала, подпевая мелодичной песенке. На телевизоре веселые пчелы кружились в танце. И, наблюдая за ними, Гон сел на краешек комода за своей спиной. Его взгляд расфокусировано пробежал по комнате, выцепил из всевозможных детских вещей, валяющихся то тут то там, цветастую вазу, спрятанную на самом верху шкафа – там, где обычно копится лишь пыль. Эта ваза, большая, бесформенная и аляпистая, была худшей вещью из тех, что Хисока когда-либо приносил в этот дом. Гон даже порывался выкинуть ее на следующий день, как протрезвевший с ночи Хисока, не признав собственного подарка, под тихий смех в пух и прах раскритиковал эту новую стоящую на комоде вещицу. Впрочем, тогда у них не дошли руки. А через неделю, когда местная ТЭЦ встала на ремонт, оказалось, что эта ваза как нельзя лучше справляется с набиранием капающей из разогревающегося бойлера воды. С тех пор в периоды отключения горячего водоснабжения она стояла в ванной, а в остальное время пылилась на шкафу, одновременно напоминая о своем нелепом появлении и о жившем здесь когда-то Хисоке.       Задержав на ней взгляд, Гон грустно сам себе усмехнулся, моргнул пару раз и уставился в яркие огоньки окон противоположного дома.       Услышав от Киллуа о возвращении Хисоки еще тогда, в конце прошлой недели, Гон поклялся самому себе не надеется. Подумал о нем пару раз вечером воскресенья, пролистал чаты в мессенджере, почти в конце списка найдя его иконку и начало последнего от него сообщения. Не читая переписки, заглянул в профиль и впервые за долгое время вновь увидел преобразившегося Хисоку. Залюбовался его прожигающими уверенностью глазами, четким контуром худого подбородка и появившимися в ушах боковыми сережками, украшающими хрящик. С новой фотографии на него смотрел солидный и уверенный в себе мужчина. Он был серьезным, статным и властным. И, черт возьми, именно он подарил Анвел ее внешность. Взглянув на ее отца вновь, Гон в очередной раз убедился, что от него самого в дочери разве что фамилия. Улыбнувшись таким причудам судьбы, он выключил телефон и постарался о Хисоке больше не вспоминать. Пообещал себе жить настоящим, но вот, стоя перед стопкой неглаженного белья, он бесповоротно поймал себя на беспочвенном ожидании.       – Если бы он хотел, то написал бы в первые дни. А прошла уже почти неделя… – озвучил вслух Гон свои мысли, и его сердце не сжалось от боли, не стукнуло в горле под кадыком и не зазвенело в ушах. Одна лишь навеянная ностальгией надежда выпорхнула из груди, очистив разум, и мимолетная печаль развеялась за темнотой потухшего вдалеке окна.       Гон звонко стукнул ладонями по бедрам, поднялся на ноги и продолжил разглаживать застиранную миниатюрную одежду. Телефон пиликнул оповещением о входящем сообщении, но то так и осталось висеть непрочитанным, пока перед сном Гон, укладывающий рядом с собой познавшую кризис одного года дочку, не смахнул вверх экран и не прочитал странное сообщение. Киллуа совсем не похоже на него интересовался:       – Да, кстати, все забывал у тебя спросить. Ты в последнее время сам нормально себя чувствуешь?       И может быть Гону почудилось, но в написанных Киллуа строчках будто бы мелькнуло беспокойство от приезда Хисоки.