Выбор Франка Рейна

      Телефон зазвонил ближе к вечеру. Франк увел сестру учиться подрезать лозы. Моника дремала на террасе.       Антон Рейн поднял брови, поглядев на сигнальные лампочки телефонного аппарата. Международный вызов. Ну-ка, ну-ка.       – Дом Рейнов, слушаю вас.       – Господин президент?       Женский голос. Молодой, но глубокий и немного раскатистый. Как мурлыканье крупной кошки.       – Да, с кем я говорю?       – Эвелина Вагаршян. Я люблю твоего сына.       В момент легкого ступора, вызванного этим безапелляционным заявлением, мозг Антона Рейна почему-то захватила такая мысль: в сордском языке «ты» и «Вы» трудно отличить со стороны, так-то она говорит неплохо, хорошая грамматика…       – Что ж. Это радостно слышать.       – Франк давал мне этот номер. Я говорила с ним вчера. Он сказал, что хочет возвращаться сюда.       Ясно. Интересно, когда сын сказал бы об этом ему и матери? Наверное, завтра утром, в день отъезда. Впрочем, сейчас это не так важно.       – Если Франк хочет, он может вернуться к вам. Никто из родных не станет ему мешать.       – Знаю, что не станешь. Я боюсь, что… мешать станет сам Франк.       – Как это?       В трубке раздалась серия звонких щелчков. Кажется, Эвелина щелкала пальцами, вспоминая нужные слова на чужом языке.       – Я боюсь, что он сейчас решит, но потом будет много жалеть о том, что решил.       – Вы боитесь, что со временем он станет несчастен с вами и вашими родными, потому что будет оторван от дома и от своих родных? – помог ей Рейн.       – Да, – помедлив, ответила молодая контанийка.       Президент Сордленда задумчиво почесал бровь.       – Я полагаю, госпожа Вагаршян…       – Товарищ. Или просто Эвелина.       – Я думаю, товарищ Эвелина, что бы Франк ни выбрал, он будет жалеть о том, от чего отказался, так или иначе. Но чего вы хотите от меня?       – Мнения. Ты знаешь его хорошо.       – Насколько это возможно в его возрасте.       – Он думает, что должен возвращаться, потому что давал мне слово. Я могу возвращать ему слово. Чтобы он не был должен.       Президент Рейн замер с трубкой у уха.       – Да, – медленно произнес он. – Можете.       – Это поможет ему решить?       – В каком-то смысле. Франк горд и чувствителен. Если вы вернете ему слово, он сочтет, что вы от него отказались. Раненая гордость заставит его сделать то же и позволит пережить расставание относительно легко.       Молчание. В трубке равномерно щелкает электричество.       – Наверное, так будет правильно, – произнесла Эвелина.       – В самом деле? Вы ведь любите его.       Из трубки донесся низкий смешок.       – Капиталисты, как ты, думают, надо брать от людей то, что хочется. У нас не так. У нас думают, надо дать человеку самому брать то, что нужно ему.       Черт побери, как просто можно все решить. Сказать этой девушке: «вы совершенно правы, товарищ Эвелина». Ее сомнения и комсомольский идеализм доделают остальное. Она сама освободит Франка от любых обязательств и всех мук совести. Просто из принципа. И Франку незачем уже будет ехать на целину.       Пять слов.       Так просто.       Президент Сордленда тяжело выдохнул.       – Простите за грубость, Вагаршян, но это полная чушь.       – Что?       – То. Как человек может решить, что ему нужно, если он не проверит свой характер выбором? Тем более, если этот выбор делают за него!       – Что это значит?       – А то, товарищ Эвелина, что мне бы очень хотелось, чтобы Франк оставил свою мечту провести лучшие годы в строительном котловане. Но это не мне решать! И даже не вам, если уж на то пошло! Это должен решить сам Франк, и решить как мужчина, без толчков и понуждений!       – А данное слово не понуждение?       Рейн рассмеялся, подавив желание захохотать слишком уж громко.       – Вы счастливая девушка, вы не живете в мире политики! Когда человеку действительно что-то нужно, он откажется от любых слов и обещаний, лишь бы это получить. Если Франк решит, что семья, дом и прелести западного мира нужны ему для счастья – уж поверьте, он найдет в себе силы перешагнуть через любые слова, которые он вам говорил!       – Ты жестокий человек, господин президент, – серьезно сказала Эвелина.       – Ничуть. Я реалист. И во всем этом для вас есть и хорошая новость.       – Он может выбрать меня?       – Точно. И я думаю, для вас это будет значить много, действительно много. Если человек способен выбрать жизнь с вами в строительном котловане, потеряв то, что может потерять Франк – такой выбор кое-что да весит. Я думаю, такой выбор будет потяжелее всего золота Леспии.       Рейн выдохнул, запыхавшись от короткой импровизированной речи.       – Чем тяжелее решение, тем оно и весомее, – задумчиво произнесла Эвелина. – Это логично. Это почти как физика.       – В некотором роде.       Несколько секунд в трубке щелкали электрические разряды.       – Мне жаль, что ты мой классовый враг, господин президент.       – Может, это не навсегда. Железные занавесы тоже ржавеют.       Девушка усмехнулась.       – Добрая ночь, президент Рейн.       – Доброй ночи, товарищ Эвелина.       Он повесил трубку и повернулся к двери.       В дверях стоял Франк.       Сын смотрел на отца очень, очень внимательно. Последний раз Рейн видел у сына такой взгляд, когда тот решился спросить его о временах революции и гражданской войны.       Антон хмыкнул и поправил очки.       – Давно ты слушаешь?       – Достаточно, – сказал Франк.       Он тут же спохватился, смутился, стушевался. На миг Антон Рейн снова увидел перед собой нескладного угловатого паренька, который не знает, куда деть свои длинные руки.       – Я знаю, подслушивать нехорошо, это случайно, я поднялся к себе…       – Забудь. Обойдемся без разбирательства, – усмехнулся Рейн-старший.       Сын неловко улыбнулся в ответ.       – Она, кажется, славная девушка.       – Да.       Хотелось сказать что-то еще, но больше сказать было, кажется, нечего.       Франк прикрыл дверь в свою комнату.       На принятие решения у него оставались сутки.       

***

      Антон Рейн стоял на краю аэродрома и смотрел вслед улетающему самолету. Моника держала его за руку. Она не плакала, только дрожали плотно сжатые губы.       Франк прощался с матерью долго, шумно и как мог весело. Обещал, что выправит себе комсомольский билет, что войдет в какую-нибудь гуманитарную миссию, что обойдет все пороги Комитета Контанско-какой-то там дружбы, там проще получить документы на выезд.       Но об одном он матери не сказал. О телефонном разговоре отца прошлым вечером.       Стоя на краю аэродрома, Антон подумал: мог ли Франк решить иначе, если бы не услышал его беседу с молодой комсомолкой? Мог ли мальчишка остаться, если бы дома никто не узнал, что тем самым он нарушает данное слово?       Может, и мог бы. Любовь любовью, слова словами, но все же Франк был домашним мальчиком. Комфорт, родительская опека и буржуазная сытость Сордленда манили его, сколько бы он ни отрицал это.       Тогда выходит, что он, Антон Рейн, второй раз в жизни побудил сына уехать из отчего дома. Когда Франк услышал их разговор с Вагаршян, он понял: если он останется, отец будет знать. Никто ничего не скажет, никто никого ни в чем не обвинит. Но президент будет знать, что его сын – мазунчик, способный отказаться от любимой женщины в угоду родителям и собственному комфорту. А жить с таким знанием Франк не смог бы.       У президента Сордленда оставался последний вопрос: доволен ли он сам тем, как все сложилось, и какую роль он сам дважды сыграл в судьбе сына? На этот вопрос у Антона Рейна не было ясного ответа. Франк становился, кажется, человеком, которым его старик мог по праву гордиться. Но этот человек, которого так хотелось иметь рядом с собой, уходил от Антона в мир, где не было места ни ему, ни многому из того, во что он верил.       Самолет превратился в серую точку в голубом небе, затем пропал совсем. Железный занавес опустился за спиной его сына.       Антон поправил очки и повел жену к выходу с аэродрома.       Но ведь даже железные занавесы однажды ржавеют, не так ли?