Антон Рейн сидел на веранде.
Парадный фасад загородного особняка смотрел прямо на ровные ряды виноградника, разделенные аккуратными дорожками с гравием. Душистый запах виноградных лоз к вечеру становился еще гуще и слаще и приятно щекотал ноздри. Президент пробыл здесь всего несколько дней, но уже полюбил это место всей душой. Здесь были простор, покой и тишина столь плотная, что она почти звенела в ушах. Все то, чего ему так не хватало в Холсорде.
Президент… Да, он снова Президент. Предвыборная гонка закончилась. Их небольшой отпуск тоже подходит к концу. Две недели поездок, курортных вылазок, совместных прогулок и, вот теперь, блаженной лени загородной жизни. Они пролетели незаметно. Особенно когда приехал Франк. Еще три дня, а потом инаугурация – и снова в бой: жонглировать депутатами и военными, разбирать по буквам законопроекты, редактировать речи, и прочее, и прочее.
Но сейчас Антона беспокоил не второй президентский срок.
Сейчас его беспокоил сын.
Который как раз вышел на веранду и сел в плетеное кресло напротив отца.
Рейн-старший в четвертый раз за эти дни подумал, как похорошел его мальчик в Союзной Контане. Фигура Франка утратила подростковую угловатость и обросла ровными мускулами, он больше не путался в своих длинных руках, лицо стало более мужественным и резким. Он чиркнул спичкой и закурил. Даже вредная привычка приобрела у него некоторый лоск: он затягивался спокойно, не стесняясь отца, непринужденно закинув ногу на ногу.
Проще сказать, на чужой земле его сын вырос. Антон сразу и радовался этому, и тосковал. Радостно было, конечно, видеть сына молодым мужчиной, с прямой спиной и уверенным взглядом. И все же ему не хватало стеснительного паренька, который прятал от него сигареты.
Некоторое время оба молчали. Франк курил. Рейн снял очки, протер их и снова надел на нос.
– Выпьешь? – отец показал на открытую бутылку с темно-красной жидкостью, стоящую на круглом деревянном столике.
Франк сардонически усмехнулся.
– Прости, отвык. Кисловато для меня.
Рейн поправил очки и прищурился, глядя на сына.
– В леднике есть ящик агнолийской водки. Пшеничная.
Франк вздернул брови и коротко рассмеялся.
– Ну, это другое дело!
Пару минут спустя на столике явилась бутылка с чистой прозрачной жидкостью, две стопки и тарелка с ломтиками соленого лосося. Рейн-старший ловко разлил водку. Отец и сын подняли рюмки.
– Прозит.
– Прозит.
Ледяная водка обжигала и холодила одновременно. Президент Сордленда крякнул и оправил пальцем усы. Франк выдохнул. Антон отметил, что крепкий напиток сын пьет ловко, но не жадно. Он выучился «держать стакан», но не слишком тянется к спиртному. Это хорошо. О мужчине многое можно сказать по тому, что он пьет и как «держит стакан».
– Рабочая партия Блудии правда прошла в Ассамблею? – прервал молчание Франк, когда дожевал ломтик лосося.
Антон кивнул.
– Я очень рад этому. Славные люди. Они мне нравятся.
– Почему?
– Их лидер, Мансон, достойный человек. К тому же, они левые. Нам в парламенте давно не хватало хорошей горсти левизны.
– Ну-ну. Действительно.
В голосе Франка просквозило былое юношеское раздражение. С таким же затаенным негодованием он говорил когда-то о теракте на инаугурационном банкете и о собственных проваленных экзаменах.
Ага, вот оно. Вот то кипевшее под крышкой варево, из-за которого Франк все каникулы общался с матерью и сестрой, но избегал долго говорить с отцом. Вот они, косые взгляды и плотно сжатые губы, которые Антон не раз подмечал за эти дни. Франк молчал долго, но сейчас он готов был разразиться.
Президент вздохнул, отложил вилку с лососем и откинулся в кресле, сцепив руки на коленях.
– Ну, хорошо. Тебе есть, что сказать. Говори.
– Ты прекрасно знаешь, что я хочу сказать, – Франк не говорил, а цедил слова, будто у него песок завяз между зубами. – Ты вступил в АТО.
– Да. Вступил. И что?
– Тебе это кажется нормальным? Выбросить независимость страны на помойку? Продать свой народ капиталистам? Жить под присмотром их генералов?
Антон, не меняя позы, дождался конца этой маленькой речи. Затем он поднял правую руку и показал сыну три отогнутых пальца.
– Первое – ядерный щит спасает нас от любой внешней угрозы. Кроме глобальной ядерной войны, которую никто не хочет начинать. Второе – мне уже приходилось держать на кончике носа амбиции кучи военных. С меня не убудет, если эта куча станет чуть больше.
– Но…
– Третье, – Антон не дал себя прервать, – уже сейчас готовятся контракты и тарифные договоры с восемью новыми партнерами. Ты видел наши показатели сельхозпроизводства? Через десять лет Сордленд станет главным континентальным экспортером пищевой и алкогольной продукции в Аркасию и ее сателлиты.
– Значит, этой ролью ты удовольствуешься? – презрительно фыркнул Франк. – Наместник над прибыльной аркасианской колонией?
– Если эта колония богата, безопасна, удобна для жизни миллионов? Да, эта роль мне по душе! На кой черт мне суверенная нищета?! – Рейн-старший тоже заговорил громче.
– Ты сделал своих людей рабами капитала!
– Ничего подобного! Я использовал капиталы, чтобы освободить их! Думаешь, минимальный размер оплаты труда берется из воздуха? А санитарные и трудовые инспекторы? А бюджетные ясли для работающих матерей? Свобода и право не бесплатны, Франк. Если буржуазные, как ты любишь выражаться, свиньи дают мне нужные деньги – значит, быть мне буржуазной свиньей до самой пенсии!
– Даже если это будет стоить тебе сына?!
Слова Франка ударили по веранде, как молния. Президент Рейн сидел секунду-другую, не моргая и не отводя глаз от юноши.
– Что ты имеешь в виду?
– Союзная Контана ограничивает транспортное сообщение со всеми странами АТО, – сдавленно ответил Франк. – Это пока не объявляли, но там, у нас, уже многие в курсе. Выезды будут только по специальным визам, если государственная командировка или что-то такое.
Вот оно что.
Конечно, этого следовало ожидать. Холодная война накалялась, железные занавесы между блоками становились все плотнее. Надо было думать, торговым эмбарго дело не ограничится.
Быстрый ум Антона Рейна легко построил картину будущего. Франк не дипломат, не заграничный корреспондент и не член партии Маленьева. Он врач, точнее, будет врачом через пару лет. В авторитарном социалистическом государстве он получит эту чертову визу… хорошо, если лет через десять безупречной работы. А может, не получит вовсе. Может, иностранцам с этим еще сложнее.
Значит, когда пройдут эти три дня, расставание их будет долгим. Действительно долгим. Возможно, они никогда больше не увидятся.
Президент выбил джазовый мотив пальцами правой руки по костяшкам левой. Затем вновь посмотрел в глаза сыну.
– У нас есть теперь отличные медицинские школы. Ты мог бы доучиться здесь.
– Платные, конечно? – Франк скривил губы.
– Вот и не угадал. Бюджетные. И никакого кумовства от меня не дождешься. Поступишь, как все, по экзаменам. Уверен, с твоей нынешней подготовкой…
– Я обещал ехать на целину, – перебил отца Франк. – Там затеваются большие стройки. Новые города. Там и врачи пригодятся. Я обещал.
– Кому же это ты такое пообещал? Партии? Комсомолу? Маленьеву?
– Девушке, – просто ответил Франк.
Святой Даст и все его угодники.
Антону Рейну хватило одного пристального взгляда на лицо сына, чтобы понять: тот не шутит и не дурит. Хотя чему тут, собственно, удивляться? В чужой стране, вдали от материнской юбки, парню пришлось быстро взрослеть, хорошеть и становиться настоящим мужчиной.
А настоящим мужчинам свойственно любить.
Антон ничего не сказал. Он еще раз разлил водку. Поднял стопку, выпил без чоканья и тоста. Франк сделал то же самое.
Затем Рейн-старший встал с кресла и покинул веранду.
***
Моника старалась сохранить спокойствие, но ее глаза сверкали, а руки слишком крепко сжимались на груди.
– И ты его отпустишь?
Несмотря на напряженность, Антон едва не рассмеялся, столь странным показался ему вопрос.
– А что мне следует сделать? Арестовать его? Закрыть границы? Приказать Йозефу сбить его самолет на взлете?
– Прекрати!
Моника нервно ходила взад-вперед по залитой солнцем комнате.
– Я сейчас говорю не с Президентом! Я говорю с отцом нашего мальчика! Он уважает тебя! Ты мог бы повлиять…
– Я уважал своего отца, – перебил жену Антон. – Как думаешь, что я сказал бы ему, вздумай он запретить мне встречаться с тобой?
– Можно ли сравнивать? Мы не знаем, насколько у них все серьезно! Я не знаю даже, как ее зовут!
– Эля.
– Эля.
– Да. От «Эвелина». Она архитектор. Ну, то есть, учится на архитектора. Хочет проектировать «малявки».
– Малявки?
– Новый проект Маленьева. Дешевые однотипные пятиэтажки для быстрого расселения людей в отдельные квартиры из коммуналок и общежитий. Их в Контане так прозвали.
Моника остановилась перед сидящим в кресле мужем. Антон отпил кофе из кружки, подумав про себя, что жена очень красиво сердится. Особенно ему нравилась манера супруги чуть отставлять правую ногу, как в танце. Высокий каблук ее туфли даже выстукивал по полу какой-то ритм, похожий на музыку.
– Откуда ты все это знаешь?
– Франк рассказал.
– Мне он ничего не говорил, – голос Моники дрогнул.
– Может, потому что знает, что ты попытаешься отнять у него все это?
Моника помолчала несколько секунд. Затем она подошла к креслу и села на подлокотник рядом с мужем. Антон отставил чашку и приобнял жену за талию. Моника не плакала, но глаза ее блестели влагой.
– Я все понимаю, Антон. Мальчик вырос, и мы ведь сами отпустили его… Просто… Просто сейчас это кажется таким ужасным! Франк, представь себе, наш малыш Франк в палатке посреди голой степи, в строительных котлованах! А потом в какой-нибудь крошечной квартирке в этой их…малявке.
– Представляю, и очень хорошо, – тихо ответил ей муж. – Потому и предложил ему остаться и доучиться здесь. У него есть еще время подумать.
Супруги Рейн еще несколько минут сидели вместе, крепко обняв друг друга и ничего не говоря.
Чего супруги Рейн не знали, так это того, что сын их слышал.
***
Да, Франк все слышал. Он собирался спуститься на кухню, но, не доходя до двери гостиной, услышал голоса родителей. Франк замер прямо на лестнице и слушал, слушал до самого конца.
«У него есть еще время подумать».
О, Франк думал, и думал крепко в эти последние дни. Короткие каникулы дома о многом ему напомнили, многое позволили сравнить и сопоставить.
Франк по-прежнему считал, что, несмотря на отдельные правильные решения, его отец допустил громадную ошибку. Он превратил страну в царство капиталистического неравенства, решив, кажется, сделать из Сордленда вторую Леспию. Франк видел проявления этого неравенства на каждом шагу. Служащие среднего класса ездили на работу на машинах, пока простые работяги топали пешком. Отличить частную школу от государственной можно было с одного взгляда на фасад, несмотря на возросшие бюджеты министерства образования. Иностранные туристы и коммерсанты из стран АТО самодовольно заваливались в маленькие семейные ресторанчики на центральных улицах крупных городов.
Жизнь в Союзной Контане была куда более равной и справедливой, о чем Франк не уставал рассказывать родным. Но и – в этом он не сознавался им из гордости – куда более трудной.
Пробыв несколько недель дома, Франк сполна изведал то искушение «буржуазным изобилием» и «мещанским благополучием», о которых говорили его преподаватели и молодые товарищи по учебе. В Сордленде, каким его построил отец, не было пустых полок в магазинах. Не было многочасовых очередей, которые тянутся так долго, что номер своей очереди приходится писать на ладони химическим карандашом. Не было коммунальных квартир с одной уборной на десять комнат. В Сордленде было неравенство, но не было дефицита. Было расслоение, но не было множества мелких бытовых неудобств.
Конечно, в Контане была Эля. Громкая, бойкая, вечно загорелая Эля, которая спорила с ним о диалектике маленьевизма так же страстно, как целовалась. Но здесь, дома, была семья, которая души в нем не чаяла. Что бы он ни выбрал, уезжать или остаться, он потеряет кого-то, кому он дорог. И кто дорог ему.
Сейчас, стоя на лестнице отцовского загородного дома, Франк подумал: выбрать было бы куда проще, если бы он мог выбрать между счастьем и несчастьем. Но в том-то и была загвоздка, что счастливых людей он видел здесь и там, дома и на чужбине.
Просто это было очень разное счастье.
Люди Сордленда были счастливы, потому что верили: упорным трудом они могут пробиться в жизни и обеспечить благополучие себе и близким. Если руки на месте и голова на плечах, живи да работай, и наслаждайся плодами своего труда. Их счастье походило на большой и удобный частный дом, который строишь и чинишь своими руками, на свои деньги, для себя и родных.
Жители Союзной Контаны были счастливы, потому что верили: они трудятся на создание чего-то более великого и более справедливого, чем любой из них способен сейчас вообразить. Они мирились с неудобствами и не желали роскоши, потому что даже трудная и не всегда комфортная жизнь для них имела особый, высший смысл. Их счастье напоминало высокое многоквартирное здание, где кроме тебя будет жить еще великое множество людей.
Но два этих счастья несовместимы между собой. Он должен выбрать.
Сордленд или Контана?
Семья или любимая?
