Будущее в твоих глазах

      Жан разлепляет глаза, когда на веки наглым образом ложиться рассветный луч, прокравшийся в комнату из незашторенного окна. Поволока сна ощущается: тело вроде поддаётся воле, но на языке чувствуется сладкая ленца, присущая выходному дню и постели. Мужчина чуть моргает, от души зевает и, не приподнимаясь, медленно осматривается.       Комната тем временем постепенно наливается светом, что неумолимо переливается через стекло и подоконник. На стуле у пустого стола, застеленного вышивной скатертью от пыли, висит пиджак. В нагрудном кармане пёстрым пятном играет белая маргаритка. Жан заторможено проводит ладонью по лицу, трёт глаза до приятных пульсирующих звёздочек, пытаясь припомнить вчерашний день. Как он вообще очутился в своей комнате в родительском доме?       Рядом, практически у его лица, на подушке кто-то едва слышно сопит. Жан расслабленно поворачивает голову, прищуриваясь: копна коротких сбитых кудрей блестит в подкравшемся солнце.       "Киа..."       Вроде и произносит не вслух, а на губы ложится улыбка. Жан едва приподнимается и замирает, рассматривая её. Киа спит с ним рядом, одна ладонь под подушкой – привычка, пришедшая после экспедиций за стену, только что без ножа – вторая лежит между ней и ним. С нежными цепкими пальцами и кольцом на безымянном. Жан вспоминает, как уже будучи в дрёме, пожелав друг дружке спокойной ночи, они вдруг взялись за руки, не сговорившись.       Они так устали вчера...       Жан жмурится и с мечтательной улыбкой снова падает на подушку, утопая в домашней мягкости перины. Блаженно вытягивается. Прикрывает веки – солнце всё также светит прямо ему в лицо. Но в этой яркой темноте ему хорошо видится воспоминания о вчерашнем... Дверь им открывает высокий человек с нейтрально-напряжённым лицом. Он облачён в зелёный плащ военной полиции, на плече – винтовка.       – Этот дом находится под защитой Её Величества Королевы Хистории Рейсс, – холодно говорит военный, смеряя взглядом то Жана, то Кию. Солдат делает шаг вперёд, вынуждая гостей отступить на несколько ступенек вниз. Кирштейн чувствует, как его плечи волей-неволей, но распрямляются ещё сильнее, и он вытягивается по-офицерски прямо и упорно, словно готовый к любому обстоятельству. К любому вызову. – Если у вас не имеется пропуска, заверенного в штабе, то вы ошиблись дверью.       – Я прихожусь госпоже Кирштейн сыном, думаю, это веское обстоятельство, чтобы войти, – Жан медленно распахивает пиджак и достаёт из-за пазухи бумагу, что была приложена к королевскому письму, полученному ещё на материке. Мужчина позволяет лёгкой улыбке тронуть губы, на янтарные глаза ложиться хитрый прищур. – И это тоже является...       В доме вдруг слышится звон кастрюли. От неожиданности и военный, и Жан, и Киа вздрагивают – никто явно был не готов к мирской музыке кухонной утвари, столь обыденной, но отдалённо напоминающий что-то похуже – громовые копья, звон столкнувшихся лезвий, стук не зацепившегося якоря УПМ. В коридоре раздаются спешные шаги. Солдат, стоявший в проходе и своими габаритами закрывающий его практически полностью, обеспокоенно развернулся, придерживая на плече звякнувшее ружьё.       – Госпожа Кирштейн, подождите, мне необходимо удостовериться... – но мгновение и, должно быть, в глазах хозяйки дома ему видится что-то, перед чем даже королевский указ бессилен. И военный отходит под напором матери.       – О, Говард, что тут можно проверять, это же мой милый мальчик! – женщина в простом платье с повязанным поверх пастельно-оранжевом фартуком всплёскивает руками, перешагивая порог очень быстро для своего грузного тела. Её ясные глаза блестят от слёз, на губах играет мягкая, но дрожащая улыбка. – Жанчик!       Она не успевает сделать и шага, когда Кирштейн перемахивает ступеньки и заключает её в объятья.       – Жанчик, мой мальчик, это правда ты? – и смеясь, и плача, повторяет женщина, оглаживая плечи сына. – Ты вернулся, мой милый, неужели я не сплю и ты правда вернулся...       – Конечно же это я... Я дома, мама, всё хорошо, – с улыбкой в голосе отвечает Кирштейн. Со спины Киа не видит, но чувствует по звуку, какое умиротворённо счастливое у него лицо. И от этой теплоты, она сдавленно выдыхает, пряча нос в лепестках пиона, и улыбается, рассматривая госпожу Кирштейн. Его маму. Его семью. И её... будущую семью. Её будущую свекровь...        Это была невысокая женщина средних лет. Лицо её покрыла лёгкая паутинка морщин, тело лишилось былой стройности, тёмно-русые волосы, заплетённые в высокий хвост, уже тронула седина. Но всё это нисколько не портило госпожу Марию Кирштейн. Всему причиной были ясные, живые, добрые глаза, словно готовые обнять весь мир. Кия уже встречала подобные – янтарные. Правда, в первую встречу, эти глаза были чуть колкими. Их высокий обладатель сейчас склонялся чуть ли не на добрую треть, чтобы матушка могла держаться ладонями за его щёки, приговаривая, как он исхудал.       – Нет, мама, я жив и полон сил. Почитай газеты – там пишут доказательства. Нельзя спасти мир будучи немощным, верно? – смеётся Жан, а затем оборачивается на Кию, протягивает ей ладонь. Чуть наклоняет голову на бок, подбадривая. – Мама, позволь тебе представить...       Мария с большим усилием заставляет себя перестать смотреть только на сына и оглядывается на Видáль. Разведчице страшно представить, насколько её появление сейчас неуместно в общей картине: госпожа Кирштейн не видела сына долгое время, так переживала, не спала ночи напролёт, думая, как он там, за океаном сражается за весь Мир. Наверняка Мария желала смотреть на него столько, сколько вообще возможно. И Видáль вполне её понимала – в дни, когда их с Жаном отряды проходили миссии раздельно, самым приятным после было воссоединение: обнять с разбегу, зацеловать щёки, прижаться к груди, слушая биение... Удостовериться и обрадоваться до слёз, что они оба живы и держатся за руки вновь…       Но Жан с уверенной улыбкой манит её подойти ближе, переступить эти разделяющие их ступеньки. И Киа робко подаётся на этот зов, чувствуя, как сердце бьётся где-то в горле, словно норовя выпрыгнуть наружу.       – О, Жанчик, где ты нашёл эту милую цветочницу? – расплывается госпожа Кирштейн в улыбке, с явным интересом оценивая гостью с ног до головы. – Вы, должно быть, недавно приехали к нам, в Трост, милая? Я бы запомнила такую красавицу.       Киа чувствует, как желудок делает кульбит, врезаясь в диафрагму и препятствуя хоть немного вдохнуть. Жан ведь привёл не "цветочницу". Хоть Киа и любит ухаживать за цветами с детства, её послужной список едва ли таков, каким его желала бы видеть Мария Кирштейн. Жизнь Видáль быстро перетекла из русла обыденности в Разведкорпус с крыльями свободы за спиной, парой мечей в рукоятках и мелких пятнах крови титанов на одежде...       Жан сжимает ладонь невесты, в этом жесте скользят немые слова поддержки, и Киа благодарно сжимает руку в ответ, поднимаясь по ступенькам.       – Мама, позволь представить – Киа Видáль, лейтенант второго ударного и героиня битвы Неба и Земли. Мы познакомились пять лет назад на экспедиции отрядов Разведкорпуса, – Киа уважительно наклоняет голову, собираясь сказать, как ей приятно познакомиться с госпожой Кирштейн лично и что она о ней наслышана, когда Жан неумолимо продолжает выкладывать карты на стол. Слова вгоняют её в краску. С каждым новым Видáль прижимает пионы всё ближе, находя в этих цветах утешение. – Поверь мне, Киа невероятная и удивительная – она самая замечательная из всех, кого я когда-либо встречал или встречу. Не только красивая, как ты видишь, но и очень умная и смелая, знающая и понимающая. Всё это время мы были друг другу надёжной опорой, и с недавней поры мы пообещали, что так будет и впредь...       Видимо, считая больше не быть голословным, он переплетает их пальцы и победно демонстрирует блеск золотых колец. Госпожа Кирштейн прижимает ладонь к груди, на её лице отображается купаж чувств. В столь волнительный момент Киа не может дифференцировать, что это – удивление и страх или удивление и восторг. Холодок въедается под кожу.       Не "цветочница". Старше. Плоха в готовке. Бесприданница. Едва ли лучший выбор такой замечательной партии, как Кирштейн.       – Так что прошу любить и жаловать, моя чудесная невеста и моё яркое солнце – Киа... – завершив хвалебную оду, Жан, явно довольный сказанным, победно улыбается, смотря на матушку.       Видáль прочищает горло и с почтительным кивком протягивает букет:       – Очень приятно с Вами познакомится, го...спожа... – она не успевает договорить: сбито выдыхает, едва понимая, что случилось. А госпожа Кирштейн уже обнимает её крепко-крепко, будто к сердцу прижимая.       – Мария, милая, зови меня Мария или мама, – смеясь, женщина с улыбкой отстраняется и берёт лицо Видáль в свои ладони, вынуждая девушку чуть наклониться к ней. – Я очень тебе рада, Киа. Как хорошо, что у Жанчика был кто-то, на кого он мог положиться. И я очень надеюсь узнать поближе столь дорогого моему сыну человека. А теперь, не стойте на пороге, милые мои, проходите в дом. Говард, что же ты стоишь, помоги, пожалуйста, с этим мешком. Ох, вы скупили целый рынок!.. Что, Жанчик? Киа тебя надоумила? О, как это мило. Дорогая моя, спасибо тебе. Проходите на кухню, я заварю чай... Жан блаженно улыбается, смотря в косой дощатый мансардный потолок. Свет скользит по стенам, наливая комнату утренним флёром бодрости. А Кирштейн счастлив, потому что всё сложилось, как они с Кией и мечтали.       После чая был неумолимый, но вкусный обед, за обедом – тёплая беседа. Мария выспрашивала у Кии всё, что могла: от её родины в Стохисе, смерти её матери при родах, отца – на экспедиции, до любимых цветов и тем, как высаживать розы. Напряжение, что едва коснулось столовой комнаты поначалу, спало окончательно. И разговор полился мерной рекой, блуждающей по ровному полю, впадая в великое море, называемое доверием. И госпожа Кирштейн узнала, как впервые судьба столкнула её сына с этой девушкой: это облачается в волю капитанов, что на тренировке перед экспедицией ставят по одному солдату из своих отрядов в пару на короткую дистанцию. По традиции считалось, что первый прогон определяет всё – оттого капитаны выбирали лучших из отрядов. Дита Несс поставил на Жана, Катрина Бишоп – капитан второго ударного и жена Леви – усмехнулась и выбрала Кию. Финишную прямую они пересекли вровень. В тот момент ухмылка Жана перерастает в уважительную улыбку, а Видáль перестаёт прищуриваться, ведь видит в нём что-то большее, чем человека с запасом мешка острых шпилек.       После обеда, Киа подорвалась помочь Марии с тарелками.       – Милая, сиди, отдохни с дороги, – упорствовала госпожа Кирштейн, но Видáль с улыбкой качала головой.       – О, это совершенно несложно...       – Раз несложно, предоставьте это мне, – вдруг поднялся Жан и ловким движением сгреб блюда, не давая дамам опомниться. Затем коротко поцеловал Кию в щёку. – Тебе правда не повредит отдохнуть, солнце...       Она едва хмурится:       – Жан, я правда не устала.       – Очень рад это слышать. Может, тогда сходим вечером на ярмарку? – спросил Кирштейн, игриво подмигивая, перед тем как улыбнуться её улыбке и исчезнуть в кухонных дверях. Киа опустилась на стул, смотря ему вслед. А Мария снова начала расспрашивать невестку обо всём и вся... Жан вновь тянется в кровати, блаженно прикрывая глаза. Косточки чуть хрустят, но воспоминания о причинах перевешивают последствия.       Вечерняя ярмарка встретила их буйством красок и звуков. И казалось, это именно то, что нужно солдатам, вернувшимся после битвы Неба и Земли. Трост когда-то бывал таким: наполненным живостью, украшенным цветастыми флажками, яркими палатками с разнообразной снедью... но покидая Парадиз, перед глазами разведчиков стояла лишь пыль и дым пожарищ, а то, во что Эрен обратил добрые две трети мира, тоже не вселяли больших надежд. В конце концов, приятно было убедиться в собственной неправоте.       Жан лавировал в толпе, как форель в воде, быстро и точно оценивая плотность и поток, а за руку он тянул следом Кию. Где-то позади, вызвавшись быть особняком от молодых, медленно плыла госпожа Кирштейн в платье кирпично-красного цвета.       – Два яблока в карамели, пожалуйста! – Жан вырулил к яркому прилавку и с улыбкой расплатился за лакомство. Затем вновь нырнул в толпу и возник прямо перед Видáль. – Яблоко в карамели для самой красивой девушки в мире.       Киа рассмеялась. Как это на него похоже... мимолётные комплименты, искренность в янтарных омутах...        Но когда она потянулась к сласти, Кирштейн шутливо отступил на полшажка.       – Могу я попросить поцелуй благодарности? – тихо спросил мужчина. Вокруг было шумно – толпа бурлила радостными воскликами и гамом собрания, будто улей. Однако Видáль слышала его, даже слишком хорошо слышала. – Хотя бы в щёку, солнце?       Касаться Жана приятно. Он ласков и отзывчив, даже если раздражён или излишне расстроен чем-то извне. Близость с ним напрашивается сама собою столь естественно – взять за руку, нежно огладить плечо, проходя рядом; чмокнуть в щёку, в нос, мягко поцеловать в губы или шею, обнять, в конце концов. Но люди не умеют читать мысли друг друга, потому Жан особенно ценил в Видáль, что они могли говорить о своих желаниях. Могли свободно просить о своих потребностях: больше поговорить или помолчать в обнимку, коснуться, прижаться к грудине, слушая биение сердца... Ведь знали, тому способствовали доверие и честность.       Киа тоже это любила в нём. Потому с улыбкой подалась ближе, мягко касаясь его губ. Сладко, мимолётно, но трепетно.       Пальцы вслепую нашли жёрдочку карамельного яблока. Отстранившись, Киа забрала сласть.       – Спасибо, любимый... – Жан почувствовал, что тает. Её глаза смеялись в мягком прищуре, когда она откусила кусочек.       Следом они прокурсировали к сладкой вате – удивительной паутине сахара, которой на Парадизе не было отродясь. В каком-то смысле сейчас два хвалёных офицера Разведкорпуса больше напоминали детей, у которых глаза разбегались от праздника жизни, полного веселья и угощений. В небольшом шатре за скромную плату продавали цветы на любой вкус. Киа с предыханием оглядывает это восхитительное буйство красок, с горечью вспоминая своих питомцев, что наверняка не уцелели на подоконнике штаба Разведки. Выудив самую красивую маргаритку и выкупив её, Киа заправила цветок в нагрудный карман Жана, следом чувствуя мимолётный поцелуй в щёку. Поодаль за три монеты давали шанс покидать дротики в деревянные мишени. Видáль зарумянилась, когда промахнулась последним. Глупо получалось – отслужить столько лет в военном подразделении, но не уметь полностью обращаться с колюще-режущими предметами. Жан же выиграл главный приз – вязаную игрушку – повернулся было к своей девушке, когда вдруг заметил плачущую девчушку за яркими шатрами. Минута – и девочка шмыгала носом и утирала сопли кулаком, зато улыбалась, сжимая вязаного зайца.       В самом центре ярмарки красовалась небольшая площадка для танцев. Пусть порой и нестройно, но так душевно играл сборный оркестр. Дирижёр – пожилой мужчина низенького роста, энергично делал пасы руками, управляя музыкой. Скрипка яркой спиралью взывала к сердцам, бубен и барабаны зазывали попадать ногами в ритм, а духовые придавали всему флёр возвышенного мира.       Киа вдруг коснулась ладошкой руки Кирштейна, сплетая пальцы, заглянула в янтарные глаза, чувствуя необычайную смелость:       – Позволишь пригласить тебя на танец? – Жан нежно хихикнул.       – Солнце, ты уже крадёшь мои реплики? – чуть наклонившись, коротко чмокнул её в лоб. – Хотя, признаюсь, это звучит приятно... И в горе, и в радости, я уже готов, чтобы всё было общее. Да, давай станцуем. Мы заслужили отдых, верно?       Он подал ей локоть, упиваясь нежным девичьим смехом. Как странно, но славно было понимать, что титанов больше нет, что им не нужно взлетать на УМП и рисковать жизнью на общественное благо.       Важно вышагивая в центр площади, Жан любовался... ими. Что ей, что собой, что тем, как они подходят друг другу. В первых шагах и движениях оба быстро находят баланс между напором и уступчивостью. В конечном счёте, танец сродни браку. Отношение в целом начинается с малого.       Поначалу музыка бурлила: оркестр яро диктовал танец задора и веселья, наигрывая игривые переливы, спорящие с заскоками барабанов. Жан и Киа выплясывали, будто вокруг не было ни души, способной косо на них глянуть. В конце концов, было приятно смеяться, крутиться в омуте веселья, пока вся картина не сольётся в мелькающие пятна и единственное, что будет видно чётко – глаза партнёра. И в этом танце Видáль ощущала невероятную душевную лёгкость: двигаться так, как чувствует сердце, следовать за выпадами Жана, даже если тот вдруг решает приподнять и покружить. На утро наверняка все мышцы будут сладко тянуть от такой нагрузки, но сейчас это не имеет никакого значения. Однако три круга спустя мелодия разлилась трепетом и тягучестью, будто горная река, что наконец дошла до заветной равнины с злаковыми полями. Дирижёр плавно, размерно повёл палочкой, будто взывая к нутру инструментов, и сердца тех с готовностью открылись. Ноты следовали друг за другом, сплетаясь в дрожащую неспешную нежность.       Ладошки Кии заскользили по открытой коже Жана от грудины к шее. Фриссон, как саван, окутал сердце, когда Кирштейн мягко обнял её за талию. Ритм их танца замедлился, напоминая более неспешные шажки, когда важна лишь сама близость. Жан выдохнул, склоняясь ближе к кучерявой макушке, с улыбкой ведя носом от лба к виску. До глупости абсурдным казалось, как дорого порой приходится платить за осознание простых истин – быть рядом с любимым человеком; знать, что он в порядке; чувствовать, что ему с тобой хорошо. Как мало нужно для полного счастья.       Киа с мечтательной улыбкой прикрыла глаза. Если в этом мире и есть милый дом, то это человек, обнимающий её.       – Я люблю тебя, – выдыхает она тихо, едва слышно в вальсирующей мелодии.       – Я тоже тебя люблю, – шепчет Жан, в её волосы.       "Очень сильно тебя люблю" – повторяет сердце. На другой стороне кровати послышался шорох. Жан ненадолго вынырнул из вихря приятных воспоминаний и хитро покосился, рассматривая, как Киа ворочается, устраиваясь на боку поудобнее, пряча нос в складках одеяла и сладко сопя. Свет играет дробными лучами в волосах, на коже и простынях... Солнце, его солнце... В голове тут же всплывает вечерний разговор с матушкой, что произошёл, как и многие важные вещи в мире, совершенно неожиданно, когда они все вернулись с ярмарки в дом.       – Она любит тебя, Жан.       Кирштейн вздрогнул, так как голос настигнул его в одинокой кухне, когда он был погружён в собственные мысли. Напевая себе под нос, Жан совершенно не ожидал компании: Киа ушла в ванную, чтобы приготовиться ко сну, а он, так и не переодевшись, отправился на кухню выпить чая. Обернувшись, Кирштейн встретился с мягким материнским взглядом. Мария прижимала к груди белый платочек, с улыбкой следя, как сын управлялся с утварью, вымытой Кией ранее.       – Что, прости?       – Она любит тебя. Действительно сильно, – женщина медленно подошла к столу, наливая в кружку свежего кипятка, пока Кирштейн пытался осознать сказанное. – Жанчик, когда я увидела её... Должно быть, едва ли сходу любая мать решит, что хоть кто-либо действительно достоин её сына. И навряд ли сразу найдёт силы обрадоваться, когда сын бесповоротно вырос и возмужал, что готов строить собственную семью. Пойми, милый, я рада за тебя, но первая моя мысль была... едва ли лучшей...       Жан сосредоточенно кивнул, спокойно беря в руки полотенце – хотя скажи хоть кто-либо ему такое лет восемь назад, он бы уже начал горячий спор.       – А теперь?       Мария с улыбкой подняла на него глаза:       – Я наблюдала за вами. За тем, что она делает для тебя и для себя, как говорит, как смотрит тебе в глаза и как смотрит на тебя, пока ты занят. И эти глаза я узнаю из тысячи тысяч, ведь вижу такие в зеркале каждое утро. Она любит тебя, Жанчик, милый. Так, как только способен любить человек… Я рада, что ты не ошибся в выборе и нашёл своё солнце. И если сегодня, представляя меня невестке, вы искали моего благословения, то вы его получили... Поддавшись нежности, Жан поворачивает голову на бок, чтобы вновь рассмотреть её, когда вдруг понимает, что Киа больше не спит. Она сонно моргает и улыбается, жмурясь от ярких утренних лучей.       – Доброе утро, моё солнце, – шепчет Кирштейн, перекатываясь ближе и сгребая её в объятья. Сегодня в их общих планах только вечерняя встреча с Конни, Армином и "альянсом", они могут остаться в кровати чуть дольше, болтая о мелочах, разменивая комплименты на мимолётные касания губ и объятья. Киа прикрывает глаза, когда он целует её в висок, мягко выдыхает.       – Доброе утро, любимый...       Над Тростом, как и над островом Парадиз восходит солнце.       Королевство восстанавливается, учится обходиться без того, что было утеряно, ищет новые пути. Всё перестраивается под гнётом времени и необходимости перемен – карета прошлого становится бессильна катить настоящее дальше. Стен больше нет и жители, как волны, устремляются к берегам острова, исследуя открывшиеся земли. Страх перед угрозой нападения всего мира на “островных дьяволов” сохраняется, однако медленно – с грамотных установок Армина Аллерта – дипломатия берёт верх: вновь открывается порт для всех иностранных гостей и даже для Марлии, постепенно наращиваются торговые сообщения и обмен научными достижениями. И что-то сродни магии происходит мелкими шажками: люди с разных уголков земли, каждый напичканный своими сказками, встречают друг друга, постепенно понимая, что различий в них едва ли так много. Быть может, кто-то не ест помидоры, а иной не понимает рыбу, но все они – люди.       Однако крапина дёгтя всё-таки прозаично касается сладкого мёда. С ростом комфорта и благ, спустя пару лет, когда ужас дрожи земли практически притупился в памяти большинства, на острове вновь восстают из пепла ярые Йегеристы – чтобы их пересчитать достаточно одного листа, но урон, что эта группка наносит спокойствию общественности, колоссален. Всё всколыхнулось вновь, потребовав целый год, чтобы рябь тревог и опасений унялась.       Чете Кирштейн чудом удалось избежать нападения, которое по задумке должно было обрушиться на всех уцелевших героев битвы Неба и Земли, что убили "благословенного борца за свободу острова Парадиз и народа Имир – великого Эрена Йегера". Жан до сих пор рад, что поддался той спонтанной идее, пришедшей в голову жены. Сначала он был непреклонен, но когда Киа с самым наглым видом уселась на его коленях и принялась щекотать, мешая всё это с поцелуями… шансы на бравую победу стали меркнуть.       – Всего два дня, Жан, ну пожалуйста…       – Хах, Ки-иа, подлая шкодница! – давясь смехом, он попытался вывернуться, но Кириштейн лишь сильнее сжала бёдра, упираясь коленями в кресло. Щемящий душу смех переливался в странную грань удовольствия. С ней. Воздух пылал, то покидая лёгкие, то наполняя их сверх всякой меры, вынуждая задыхаться и глотать слова. – Это что… месть за тот случай на манёврах?.. Я же извинился… Ах ты, наглая девчонка...       Киа удовлетворённо улыбнулась:       – Как ты тогда мне сказал на такие же возмущения: “расскажи мне больше”, – она спародировала свойственное в те года Жану самодовольно и ехидство, чмокнув его в нос и выдерживая тяжёлый от смеха взгляд янтарных омутов. – “Какая я ужасная...”       – Я сейчас... тебя... сам… защекочу... – пыхтя и смеясь, выдавил Жан, упорно стараясь подлезть под её рубашку, но в вечер пятницы Киа явно выигрывала в проворстве, уворачиваясь и пресекая любые попытки свержения щекоткократии. Кирштейн сдавленно запыхтел. – Я не шучу... я буду страшнее... любого титана, бесстыдница...       – Кто-кто, любимый?       – Наглая вредная... Ох... солнце, ты... – Жан чувствовал, как сдаётся. Силы буквально покидали тело. Смех шарился под кожей, следуя за пальцами Кии. А самое сладкое во всей сложившейся диспозиции было то, что он был рад согласиться на маленькое турне к морю. Рисовать её абрис на фоне волн. Целовать на закате, чувствуя солоноватость губ от прибрежного бриза. – Я сдаюсь… Я сдаюсь… мы едем в тот домик…       Киа замирает, прекращая щекотку. Чувствует, как ладони Жана сжимают её талию, сам мужчина тяжело дышит, будто пытаясь надышаться на много лет вперёд. Но его губы трогает блаженная улыбка. Кирштейн едва наклоняет голову, скептически щурясь:       – Жан, признайся честно, ты ломался для виду?       Мужчина откидывает голову на спинку дивана, лукаво ухмыляясь. Он взрослый степенный человек – ему не стыдно кивнуть в ответ.       Жан сдался. Так они спонтанно уехали на выходные из города к морю. Не будь этой вольности, быть может, всё было бы иначе. А возможно, всё закончилось лишь испугом и жалостливыми причитаниями Йереристов, как то произошло с теми, кто напал на чету Аккерманов, проживавшую теперь на материке. Кирштейн так и не осознал, на что полагались те "умники", покушаясь на сильнейшего война человечества и его жену.       Как всё произошло на самом деле Киа и Жан знали из надёжного источника – намного надёжнее газет Парадиза. Письма, писанные или скупым ровным почерком, или витиеватым и порой неразборчивым, приходили регулярно, меньшее – раз в месяц. Конверты никогда не вскрывали, это подтверждал придирчивый осмотр. Возможно, свою роль играл статус "героев битвы за Мир". А, быть может, всех просто продолжала пугать комбинация имени Леви и его обретённой фамилии, что маячили то в строке адресата, то в адресанта.       Из последнего письма Кирштейнам было известно, что дела у бывших капитанов идут хорошо: Леви открыл чайный магазин, Катрина вела дела смежной пекарни, а их маленькому сыну – Эрвину "Вину" Аккерману – скоро исполнится два года. И уже этим летом капитаны звали в гости всех старых воспитанников и друзей, чтобы разделить эту радость и другую памятную дату – четыре года после дрожи земли.       Жизнь шла, вопреки всему, ведя их за собой. Киа заканчивает раскладывать вещи в верхнем ящике шкафа и оглядывается, оценивая получившийся результат. На южной стене, напротив ряда окон, величественно высыхала свежая фреска со сказочными сюжетами. Страшно было задумываться, сколько недель на неё потратил Жан, кропотливо подбирая композиции, краски и технику нанесения. В те дни он часто возвращался в гостиную с мазком синей или зелёной краски на щеке или носу. Киа любила осторожно стирать этот творческий беспорядок платком, шутливо приговаривая, как только он сумел так перемазаться. Жан лишь блаженно прикрывал глаза, урча, словно кот, на ласку. В эту фреску он старательно вкладывал все силы.       В конечном результате комната казалась идеальной, практически настолько, насколько только вообще возможно представить детскую.       Жан как раз наводил последние штрихи: довинчивал полозья к кроватке, чтобы та качалась ровно.       – Солнце, ты не хочешь присесть? – мягко спрашивает он, с улыбкой оборачиваясь на жену. Киа качает головой, мимолётно касается пальцами листьев тюльпанов, выращенных ею в их саду к этому сезону продаж. Текущим летом в прибрежном районе, названным Марино, отчего-то тюльпаны ценились выше всего, и Кия была рада, что дела в её маленькой цветочной лавке шли на лад, принося и радость от работы, и небольшой заработок в семью, хоть необходимости в последнем не было.       После возвращения героев битвы Неба и Земли поначалу гражданские не знали их в лицо. Быть может, капитана Леви бы и узнали, если бы он решил снова посетить Парадиз, но лейтенанты были больше теневыми фигурами на шахматной доске. Однако затем было королевское следствие, судебное заседание, вынесение постановления – и в единый миг они тут же стали достоянием общественности. Но даже здесь были и хорошие новости: королева учредила награду за заслуги и свершённые подвиги. Все участники сражения получили пожизненное пенсионное содержание, некоторые социальные привилегии, возможность обращения для предоставления охраны и подъёмную премию, которые Жан и Кия объединили, сумев купить дом в новом районе и два смежных помещения – под цветочную лавку и будущий ресторан – и при этом сохранить внушительный капитал на будущее. Возвращаться к военным делам им обоим совершенно не хотелось – они жаждали жизни.       За несколько месяцев пара сумела обустроить всё в лучшем виде. На открытие явились даже иностранные делегации, ведь девизом нового заведения стала надпись: “попробуйте национальные блюда Парадиза и Марлии под одной крышей, приготовленные с любовью”. Кухня кипела работой: половина под шефством Кирштейна занималась эльдийскими блюдами; переписав все рецепты у матушки, Жан находил в готовке особую отдушину, сравнимую со свободой и изобретательностью полёта на УПМ. Марлийское отделение возглавлял Николо. На следующий день, практически во всех газетах, появились статьи о ресторане на береге острова: критики по достоинству оценили все блюда, но каждая рецензия заканчивалась одним и тем же. “Однако спиртными напитками заведение похвастаться не может – их попросту нет”.       – Я насиделась утром у доктора, – ответила Киа, поправляя композицию тюльпанов.       – Хорошо... не настаиваю... – закончив с последним винтиком, Жан выдыхает с чувством выполненного долга героя сражений. Затем встаёт и проверяет, как конструкция будет качаться. Оценивает плавность, беззвучность. Удовлетворённо отступает, предоставляя на суд, и подаёт Кие ладонь, подманивая подойти ближе к кроватке. – Посмотри, солнце, всё готово.       – У тебя золотые руки и замечательная голова, – Жан со смехом целует её, приобнимает, нежно растирая плечи. – Порой мне кажется, что я совершенная бездельница в сравнении с тобой…       – Солнце, а ну-ка выбрось эти пагубные сомнения – только вспомни, что сейчас делает твой организм! У меня до сих пор в мыслях не укладывается та книга о течении беременности – как многое ты делаешь ради нашего ребёнка! – Кирштейн с любовью зацеловывает проступивший румянец на щёках, с заботой обвивая руками Кию. Она растроганно жмурится, утыкается носом в его плечо.       – Спасибо, любимый… – взгляд скользит к деревянной кроватке. – Она такая славная. Думаю, ребёнку понравится...       – Более чем... сначала он оккупирует кроватку, затем научится ползать и займёт пол, потом откроет способность к прямохождению и станет касаться стен и, наконец, потолка... – усмехаясь, Кирштейн нежно касается пальцами её лица, оглаживая линию челюсти, мягко ведёт к шее. Рука замирает на ключице, он заглядывает в ореховые глаза. – Солнце, могу я?..       – Конечно можешь, – Киа улыбается. Ей кажется странным, что Жан продолжает спрашивать каждый раз, но всё же Кирштейн не может не ценить этой тактичности. Словно полшажка для манёвра, что дают дышать и чувствовать безопасность. С ним всё кажется правильным, складным.       Киа накрывает его ладонь своей и сама кладёт на округлённый живот, тихо выдыхая, когда ребёнок чуть пихается в ответ. Жан замечает это мимолётное изменение, раскрывает губы в немом удивлении. Вот уже с десяток недель их милый человечек заявлял о своей физической активности, но Жану было сложно до конца это осознать – их было двое и двое смогли дать жизнь кому-то третьему. В этом крылось что-то невероятно волшебное.       – Солнце, тебе больно, когда он так?..       Киа качает головой, улыбаясь этому заботливому и тёплому тону. Жан, должно быть, ещё более взволнован беременностью, чем она сама, ведь именно он начал в первый же день самозабвенно составлять меню-раскладку, он засыпал вопросами доктора на всех консультациях, он скрупулёзно скупал практически всё, что как ему казалось, могло пригодиться ребёнку или матери. Жан с явной радостью и ответственностью подходил к вопросу будущего отцовства.       – Это не столь приятно, но не больно. Не переживай... – Кирштейн наклоняется и мягко целует её, чувствуя горячее дыхание слов. – Доктор Витте говорит, что всё в порядке...       – Как думаешь, может нам стоит выбрать ему или ей имя? А то мы уже вот-вот встретимся...       – Нам стоит сесть за стол переговоров, – фыркает она, расслабленно подаётся ближе в приятные объятья.       – Будем выписывать всё на листок, а затем обсуждать их мелодичность, значение и степень нашего восхищения ими... А если вечером явится Конни, он будет скромно требовать назвать племянника в свою честь, – шутливо, но важно бормочет Жан, целуя её в макушку. Киа смеётся.       – Потом будет обед и второй раунд, в который мы отберём десятку лучших... Ты будешь настаивать выбрать только пять...       Улыбка трогает его губы:       – О, солнце, ты слишком хорошо меня знаешь... – когда жена отстраняется, чтобы заглянуть в его янтарные глаза, Жан мягко целует её кончик носа. – Ну а я хорошо знаю тебя. Во-первых, мы будем долго и много говорить, но имена придут к нам сами, своими, окольными путями... А во-вторых, ты бы не отказалась от обеда уже сейчас...       Киа смеётся, переплетая их руки, отстраняется и тянет на себя, чтобы выйти к лестнице и отправиться на кухню:       – Прямо открытая книга и библиотекарь...       Жан лишь остро улыбается:       – Рисовый омлет, да? – Девушка со смешком кивает, придерживаясь при спуске за перила и его руку. – И приготовленный не как зря, а на пару́. Немного укропа, петрушки и руколы. А ещё добавки, которые прописал доктор…       – Звучит вкусно. Приготовишь? – они входят в кухню. Жан усаживает её на стул и, наклонившись, коротко чмокает в уголок губ. Ценя все языки любви, язык прикосновений – особенно приятен.       – Любовь всей моей жизни и мать моего ребёнка просит меня приготовить ей обед. Хм… что же мне делать? – его янтарные омуты искрятся нежным задором. Киа в шутку пытается его пощекотать под рёбрами, но Жан быстро разгадывает хитрый план и перехватывает оружия преступления своими руками, а затем попеременно целует её ладошки. – Шучу, солнце. Помнишь, что я тебе сказал, когда делал предложение на материке?        Киа нежно всматривается в него.       – Что ты меня любишь? – Жан саккадированно выдыхает, смеётся, качая головой. – Что сочетание “Киа Кирштейн” звучит очень хорошо?       – Хах, и это тоже. Но я имел в виду, что было после твоих высказанных опасений, – он тепло улыбается. Его взгляд такой спокойный и невероятно близкий. Пальцы скользят по её кистям, оглаживая кожу, выводя незримые узоры. Мягко. Трепетно. – Я буду рад готовить для тебя. Всегда. И в горе, и а радости, в болезни и здравии…       – Протестую. В болезни я беру всё на себя, любимый, – их пальцы переплетаются. Жан с улыбкой рассматривает блеск ореховых глаз, смотрящих на него с безграничной заботой. Киа щурится от по-летнему мандаринового солнца, что прокрадывается в кухню. – Следуя твоим наставлениям, я уже могу готовить без страшных последствий… Позавчера ведь вышло не так плохо?       Кирштейн кивает, вновь целуя её руки. Порой ему сложно поверить, что всё происходит взаправду.       – Да, моё солнце, вчерашний салат был очень вкусным...

***

      – Тц, торжественно заявляю: кто не помоет руки – не будет есть.       Над лужайкой проносится ряд разочарованных вздохов: дети явно не в восторге от прерванной игры. Вин, как самый старший из компании, деловито поправляет соломенную шляпу, что почти съехала ему на нос и оглядывает честное собрание, цепко пересчитывая всех про себя. В руках – раскрытая книга сказок, которую он зачитывал самым младшим. Ветер воровато треплет страницы, заставляя изображение двух рыцарей плясать.       – Дядя Леви, смотрите, как я могу! – звонко и задорно выкрикивает вдруг Оливия. Спрыгнув с пенька, она делает колесо на одной руке. Вин скептически рассматривает девчонку Кирштейн с кудрявыми русыми волосами, что со смехом улыбается отцу. Она почти на три года младше, но энергии и оптимизма в ней хоть отбавляй. Хотя спокойному и серьёзному Аккерману это в ней и нравится. Олив ещё неплохо играет в шахматы, вчера они до ночи просидели в библиотеке, разыгрывая партию за партией. Быть может, пройдёт пара лет, и Вин практически впервые с удивлением обнаружит своего короля загнанным в ловушку под названием мат. Пока он обыгрывал всех кроме родителей. И в этом назревающем вызове было что-то приятное.       – Очень хорошо, Олив. Восхищаешь своей грациозностью. А теперь все в дом мыть руки, – Леви удовлетворённо улыбается, когда дети поднимаются. Младший Спрингер, Арчи, едва встав, тут же плюхается обратно. Шестилетний белобрысый Лео Браун тут же оказывается рядом и помогает товарищу подняться, чем невольно напоминает капитану Райнера.       Вин, сунув сказки подмышку, ответственно берёт за руку трёхлетнюю Фриду Аллерт, зная, что девочка жутко стеснительная и тихая, чтобы попросить о компании. Оглядывается, пытаясь выискать, где сестра с младшим Кирштейном – мимо вдруг проносится вихрь соломенных шляп, устремляясь к капитану.       – Можно мы пойдём с вами, дядя Леви? – спрашивает через одышку Алекс. Николь, прибежавшая следом, врезается в мальчишку. Шляпы слетают на траву, вызывая у обоих приступ смеха.       Леви чувствует, как губы трогает лёгкая улыбка: вот уже седьмое лето подряд его с Кáтой дом превращался в полноценный детский сад, когда бывшие сослуживцы и друзья съезжались погостить у капитанов. Методом проб и ошибок, Аккерман пришёл к выводу, что такой концентрат людей и детей требует особого внимания и контроля, так что чайная лавка в неделю гостей закрывалась под благовидным предлогом. Соседняя пекарня – тоже.       В обычные дни всё было проще: забота о спокойном десятилетнем Вине и шебутной Николь не шли ни в какое сравнение с этим ежегодным балаганом. Один Арчи Спрингер стоил десятерых по своей неугомонности и “везучести”.       Ника тем временем цепляется за рукав рубашки отца.       – Папа, можно за руки? – девчонка улыбается, её зелёные глаза смеются.       Алекс, подняв упавшие шляпы, поддакивает:       – А я могу трость понести. Пожалуйста.       Трость. После битвы Неба и Земли, Леви думал, что вообще никогда не сможет ходить: колено было в ужасном состоянии. Сустав, прокусанный титаном, больше намекал на ампутацию, чем на светлое будущее. Такой была первая мысль Аккермана, когда он очнулся от морока призраков павших товарищей. Второй было уговорить Катрину запросить развод и найти себе "кого-то нормального". Боль, разлившуюся в родных зелёных глазах после этих слов Леви никогда не забудет, это было больнее, чем разбитое колено. Себе он не стал лгать – то, что Кáта с пылом принялась его отчитывать за такие "глупые предположения", заставило прослезиться. Благо, это хорошо скрывали бинты на лице. Им улыбнулась удача: в форте Сальта среди спасшихся марлийцев был именитый хирург. Стабилизировав состояние, доктор с интересом заметил, что такое ранение требует протезирования, а шансы неплохи. Дальше дело было за малым, и сейчас протез прекрасно стоял на месте сустава, лишь изредка тягуче реагируя на смену погоды и излишнюю нагрузку, однако такая плата, чтобы иметь возможность полноценно жить с женой, Аккерман считал почти подарком.       Трость. Леви милостиво кивает. У этих пятилеток он явно какая-то звезда – иначе объяснить такой тропизм он не в состоянии. Их ни шрамы на лице, ни бельмо не отталкивают. Каждый год они с особым рвением цепляются именно к нему – не к Конни, не к Райнеру и даже не к Аллерту. Поначалу это настораживало и даже смущало: Аккерман привык к тому, что здесь, на материке, комбинация из рубцов, лейкомы и отсутствия пальцев на правой руке пугали всех, кроме его детей. Но радость малышни чувствовалась явно неподдельной, и они продолжали упорно искать его внимания и общества. Хотя не то чтобы Леви был против. Единственным конкурентом в этой канители являлся Жан – у Кирштейна открылся явный талант к определению подхода к детям.       Аккерман улыбается. Всё же, это даже приятно – он уже год носит трость больше для солидности, чем для дела. Протез прижился как надо.       – Помним правила: за руки не тянем, в стороны не убегаем. Алекс – доверяю тебе мою третью ногу, – чуть взъерошив волосы маленькой копии Жана, Леви протягивает тому свою трость. Не сразу угадывает, как попасть Алексу в руку – всё же, лишившись одного глаза, Аккерман утратил возможность точно оценивать расстояние между предметами. Радовало, что большой необходимости в этом более не было – УПМ сданы в музей, о титанах слышно только из книг да театра. К тому же, в понимании Аккермана, отцу главное не столько смотреть, сколько видеть. А чтобы сменить подгузник или решить уравнение с двумя неизвестными Леви и одного ока хватало с лихвой.       Алекс с благоговением притягивает доверенный предмет к груди, держит крепко. Янтарные глаза блестят от восторга – трость самого капитана Леви! От родителей он был наслышан, что сделал этот невысокий, но великий человек. Конечно, Алекс догадывался, что ему в силу возраста рассказали не всё и не в красках, но даже этих скупых фактов было достаточно.       Взгляд волей-неволей мечется к правому колену бывшего капитана. Хоть из-за брюк и не видно, но Алекс спорить готов на всю свою копилку – наверняка там огроменный шрам!       Но тем временем Николь окликивает его по имени, вынуждая вернуться в реальность. Руки Леви становятся свободными лишь на сущее мгновение – ребятишки тут же цепляются за ладошки Аккермана. Леви украдкой оглядывает дочь, мягко улыбаясь. Николь, как и Эрвин, не страшилась его изувеченной руки или многочисленной сетки шрамов. И в этом Леви чувствует что-то безмерно большее и трепетное. Конечно, не обошлись без вопросов. Сначала Аккерман кормил детей историей, что лишился пальцев от того, что "был любопытным", под неодобрительный прищур жены. Затем, когда Вин чуть вырос, то стал допытываться более настойчиво и щепетильно, переняв качества, видимо от обоих родителей. Леви пришлось уступить. И, усадив пятилетнего Вина на колени, раскачивая качели на веранде под вечерним небом, Аккерман начал непростой рассказ.        – А титанов правда больше нет? – спросил Эрвин тогда после долгого молчания. Маленькие детские ладошки оглаживали изувеченные фаланги. Леви настороженно всматривался в лицо сына, пытаясь выцепить хоть долю дискомфорта, но Вин лишь с интересом скользил пальцами по коже бывшего капитана, очерчивая рубцы и контуры культи.        – Правда, – отвечает он наконец, шутливо ероша иссиня-чёрные волосы мальчишке целой рукой. Подаётся ближе, целует Вина в висок и под радостный ребяческий смех, сгребает мальца в охапку. Ближе к сердцу. Когда-то они с Кáтой едва ли могли представить, что решатся стать родителями: мир был столь опасен, даже будучи заключён в кольцо стен. Оттого даже сам их брак казался странной вещью – обещать себя до конца дней, хотя сегодня они есть, а завтра – неудачная вылазка в экспедиции – и одного может не стать в живых. В таких условиях думать о детях казалось не просто сложным, а преступным. Но теперь Леви держит в руках сына, зная, что на втором этаже Катрина укладывает спать новорождённую дочку. Небо окрашивается фиолетовой синевой, зажигаются звёзды мелким рассыпанным бисером. И земля не дрожит. Больше не дрожит. – Титанов правда нет. Мы с мамой об этом позаботились… Так что можешь спать спокойно…        Николь смеётся, поднимая взгляд на отца. Она крепко держит Леви за безымянный палец и мизинец. Её задорные зелёные радужки блестят в закатных лучах. И, переглянувшись с оруженосцем-Алексом, они затягивают весёлую песню, идя с Аккерманом вровень. Следом за ними следуют остальные, направляясь к дому.       – Знаешь, если бы мне в кадетском корпусе сказали, что я услышу собственными ушами слова "дядя Леви" из уст наших детей, Жан, я бы рассмеялся и у виска покрутил, чесслово, – Конни, подперев голову кулаком, с интересом рассматривал неугомонную группу в соломенных панамах, что хороводом бежали следом за бывшим капитаном. – У него явно талант к усмирению мелких засранцев…       – Говори за своего, – Кирштейн шутливо пихнул друга в бок, ловко переворачивая овощи. В ногах резво крутился Скитс – золотистый ретривер, что надеялся урвать себе что-то, хотя его кормили час назад. Жан пожурил питомца прищуром, Скитс фыркнул и потрусил в дом. – Мои Олив и Алекс – лучшие дети в мире… Так, Райнер, подавай вон ту миску с соусом, я буду заливать рагу…       Брауну приходится опереться о стол, чтобы достать нужный ингредиент. Дерево немного скрипит под таким напором, но благо выдерживает.       – Да, они славные, – соглашается Райнер, подходя ближе к грилю, за которым стоял кашеварящий Жан. Бывшие недруги с полуслова понимают друг друга, и минуту спустя Браун уже ставит на общий стол готовое рагу эльдийской кухни. Миска становится аккурат между ароматным картофелем и мясной тарелкой. Именно за такими изысками марлийцы путешествуют с континента на Парадиз в знаменитый ресторан Жана и Николы.       Со стороны дома уже слышались разливающиеся сладкие ноты грядущей выпечки. Мужчины переглядываются – кажется, скоро уже все будут собираться на ужин. Для быстроты и простоты они всей честной компанией поделились на группы: преимущественно женская под руководством Катрины Аккерман готовила в доме выпечку, преимущественно мужская под началом Жана готовила на заднем дворе всё основное. Была и третья группка именуемая детским садом, они вольны были курсировать как им вдумывается: помогать взрослым или бегать на лужайке у дома, спать в гостевых комнатах или запускать воздушного змея. Ещё был Скитс, который добродушно шёл хвостом за каждым.       – Скитс, нельзя.       Жан настороженно обернулся на голос Катрины, что раздался со стороны дома. Ретривер Кирштейнов был довольно добродушным и игривым, но слушался выборочно: Жана, Кию, отчего-то уважал капитанов. Остальным же пёс добродушно вилял хвостом, но едва ли следовал указаниям. В его мягких карих глазах словно читалась фраза: “благодарю за совет, милейший, как-нибудь сам разберусь”. Детей Скитс признавал, однако тоже не слушал. Он с радостью катал малышей на спине, охранял их, приносил палку или мяч, совестливо терпел без вида мученика любые манипуляции с ушами и хвостом – а Арчи Спрингер при каждой встрече норовил то ли просто облизать ухо, то ли откусить совсем. Оставалось лишь уповать, что в этом прохвосте не кроется чудом уцелевший титан.       Сейчас же Скитс на удивление послушно пристыдился на команду Кáты и попятился от двери. На веранду стали выплывать "пекари" с подносами пирожков и корзинок. Аромат разлился просто невероятный, что желудок чуть вздрагивал в нетерпеливом предвкушении.       Жан выучено оглядывает стол, сверяя правильность сервировки и вида блюд, развязывает фартук. Пытается выискать глазами в потоке людей из кухни жену, но так и не находит Кию. Зато встречается взглядом с Лорой Браун. Та указывает в сторону дома.       – Она поднялась к малышу с капитаном… с Кáтой… – быстро исправляется Лора, чуть смеясь бывшей привычке военного медика. Теперь они все гражданские, и прошлые титулы канули в Лету, хоть поверить в это всё остаточно сложно. – Иди, я присмотрю за Никой и Алексом, если они вернуться раньше, – Кирштейн благодарно кивает и направляется к задней двери.       Дом у капитанов чуть меньше, чем дом у моря, который Жан и Киа купили почти десять лет тому назад, но тем не менее он очень уютный. Во всём чувствуется свой характер и чистота, хоть порой можно заметить разбросанные детские игрушки – элемент гостевого хаоса. Пройдя через жаркую кухню, где всего пару минут назад испекся десерт, Жан поднимается по небольшим ступенькам и выходит к лестнице на второй этаж, чуть не сталкиваясь с Катриной, Леви и детским садом.       – Дядя Жан, а мы с Алексом сплели венки из полевых цветов! – радостно возвещает Николь, замечая нового непросвещённого взрослого. Кирштейн улыбается, оглядывая Нику и сына. Венок красуется на макушке Вина – прозаично, самый старший терпит нападки меньших братьев с завидным стоицизмом. Но они все счастливые. Даже Эрвин подспудно улыбается.       – У вас отлично получилось. Вин, тебе очень идёт, – кивает Жан, направляясь к лестнице. – Олив, Алекс, не шалите и слушайтесь дядю Леви и тётю Кáту, мы с мамой сейчас придём…       Аккерман шутливо цокает, призывая разыгравшихся детей к порядку:       – Тц, меньше слов – больше дела. Дружно идём на задний двор.       Жан замирает на мгновение, оперевшись на перила. Смотрит, как ребятня податливо следует за капитанами, как Олив шутливо пихает в бок Вина, сообщая мальчишке что-то смешное; как Катрина по привычке придерживает Леви за локоть, идя по ступенькам – отклик прошлого, когда Аккерман едва мог пройти из-за изувеченного колена; и как Леви тепло улыбается в ответ на этот жест.       Но на втором этаже раздаётся тихий смех, и Кирштейн, быстро проморгавшись, идёт наверх. Знаючи курсирует по коридору к комнате, рядом с которой, прислонившись к стене, скучающе стоит Фалько Грайс – белобрысый возмужавший юноша. Жан смекает, отчего Фалько выставили из спальни: наверняка, Киа кормила одиннадцатимесячного Тео.       – Неужели вам с Габи не в тягость сидеть с ним? – шутливо уточняет Кирштейн, обходя Фалько и берясь за ручку двери. – Всё веселье пропускаете, молодежь.       Юноша с вызовом улыбается:       – Габи хочется больше “практики” с ребёнком, чтобы познать эту науку. А я тоже не прочь. Он такой…       – Тео у вас тихий, так что это несложно… – дверь вдруг открывается и на пороге появляется взволнованная быстро шепчущая Габи. Волосы, собранные в пучок, растрёпаны, в руках пара погремушек. – Заходите, мы тут подождём, – девушка выскальзывает в коридор и приотворяет дверь, давая Жану пройти. Кирштейн оглядывает влюблённую парочку беглым взглядом, прежде чем потянуть ручку на себя и, слыша их шутливые перепалки, снисходительно улыбается. В конце концов, когда-то они все были такими: ехидными, колкими, едва умеющими выражать своё “люблю” иначе, более здраво.       Киа оглядывается на вошедшего мужа и чувствует, как невольно, но так правильно уголки губ идут вверх. На руках – маленький человечек в пестрой пижаме вердепомового цвета. Голова Тео уже покрылась кудрявыми русыми волосами, отчего мальчик напоминал солнце – их маленькое солнце. Сейчас же малыш прижался щечкой к материнскому плечу. Глаза прикрыты, рот едва пускает пузыри, маленькие ручки прижаты к груди. И Кирштейн соврёт, как последний торгаш, если скажет, что его сердце не пропускает удар от этой милой картины. Сколько бы он ни видел её с детьми, всякий раз это что-то необъяснимо новое.       – Он только задремал, – шепчет Киа, когда Жан подходит ближе. Мягко, едва уловимо касается подушечками пальцев маленькой ушной раковины – такой розовой и миниатюрной, будто Тео не ребёнок, а игрушка из фарфора.       – Солнце, у тебя талант к ремеслу Морфея, иначе я не могу это объяснить, – тихо выдыхает Кирштейн, подаваясь вперёд и осторожно целуя жену в висок. Она улыбается, едва покачивает сопящее чудо. – На моих руках что Олив, что Алекс, что Тео вечно хихикают и куролесят…       – Просто ты больше пытаешься их рассмешить, чем усыпить, – едва слышно замечает она, произнося это одними губами. Тео расслабленно дышит – мерно и ровно. Кажется, если долго смотреть, то любого начнёт клонить в сон. Киа отходит к кроватке, что они одолжили у капитанов. Жан с любовью следит, как она осторожно опускается, укладывая сына на подготовленную лежанку. У Кии явно есть скрытые познания сонного ритуала. Или она просто замечательная мать. Жан лишь тепло улыбается – он уверен в обоих вариантах.       Габи и Фалько уверяют их вновь, что следить за Тео им вовсе не в тягость, потому Кирштейны возвращаются на задний дворик. Тем временем все уже рассаживаются за столом, больше руководствуясь семейностью. Аккерманы на правах хозяев располагались во главе. Леви, проследив за тем, чтобы все дети дошли до родителей, заваривал чай в хитроумном устройстве, что в Хизуру именовали самоваром. Огромный округлый шар, в который заливалось до десяти литров воды – на всё собрание хватит.       – Пап, давай помогу, – пока Леви с самым серьёзным видом пытался дотянуться до верхушки аппарата, чтобы водрузить заглушку, за спиной возникает Вин. Аккерман кивает, отходит, смотря, как Винни быстро встаёт на носочки и водружает металлическую пластину на место. С улыбкой оборачивается на отца. Леви нежно трёт его плечо.       – Ещё год и ты нас с мамой перерастёшь уж точно, – Вин со смехом лезет "бодаться", Леви смеётся, перехватывая юнца.       – Ты сам говорил, что дядя Кенни был высокий. И мамин брат Виктор тоже.       – Тц,– шутливо цокает Аккерман. – Правильно, умник. Так что расти на здоровье. И садись рядом с сестрой…. Скитс, нельзя брать со стола! Жан Кирштейн, уйми своего пса.       Ретривер задорно гавкает и убегает из-под пристального взгляда капитана, утыкаясь в ладони хозяина.       – Есть унять пса, капитан, – шутливо отзывается Жан. Скитс виляет хвостом, стыдливо клонит носом, словно признаёт свои грехи. Покрутившись, ложиться в ногах у Оливии, что сидит на стуле рядом. Олив тут же стаскивает со своей тарелки заготовленный кусок курицы и кидает любимцу. Ловит взгляд отца, замирает, всё также наклонившись. Жан прищуривается, но на его руку ложится ладонь Кии. И переглянувшись с женой, Кирштейн с улыбкой откидывается на спинку стула.       Скист тем временем рассматривает обувь под столом. Конечно, больше его завораживает трость капитана – в этом он со своим младшим хозяином был схож – но ретривер решил не помышлять об этом. От Леви пахло решительностью. Рассматривать ботинки было не так рискованно.       Рядом с хозяевами сидели Спрингеры – Конни, что при встрече всегда чесал Скитса за ухом, его жена Вáйна, у которой можно было выпросить что-то вкусное, и наконец Арчи – малец, что отчаянно хотел Скитса съесть.       Хвост пса дёрнулся, и ретривер повернул мордочку в другую сторону. Напротив сидели Брауны. У Райнера обувь казалось очень вкусной – громоздкий башмак, который закапывать можно будет добрый час. Рядом сидела Лора, но её туфли привлекали Скитса меньше. Смотря на ботинки Лео, пёс фыркнул. Подрастёт – тогда и поглядим. А в конце стола сидели Аллерты. Из-за холодного взгляда Энни, Скитс к ним приближаться не решался.       Киа с улыбкой следила за тем, как пёс бил хвостом, зацепляя то её ногу, то ногу Жана, когда плеча вдруг коснулась тёплая ладонь.       – Его нужно будет выгулять перед сном, а то он ночью станет метаться по комнате и нам снова влетит от капитана, – с улыбкой шепчет Кирштейн, наклоняясь к её уху. Киа вздрагивает от щекотного чувства, разливающегося под кожей от мягкого тона и близости.       Повернувшись к мужу, она кивает, нежно накрывая его руку своей.       – Уложим детей и пройдёмся к озеру… не будем искушать судьбу… – Жан замирает, с миндальной улыбкой всматриваясь в родные ореховые глаза. Киа чуть прищуривается, пытаясь угадать ход его мыслей. – Что такое?       Кирштейн едва сжимает её кисть. Нежно. Трепетно. На веранде загораются фонарики, сгущаются вечерние сумерки. Блеск огней играет в их глазах, мир постепенно сгущается до маленького клочка земли. Жану порой сложно поверить, что всё это не сон, который он намечтал себе в день начала Грохота. Что эти счастливые двенадцать лет действительно правда, что они наконец-то могут быть счастливы без оглядки на что-то страшное и большое.       – Я люблю тебя, солнце… – шепчет Жан сквозь мягкий звон столовых приборов. А она улыбается, теряясь в его близости, во взгляде янтарного мёда. Киа просто счастлива. Всегда так счастлива с ним. Вечер укрывает тёплую компанию саваном простой радости быть рядом. Леви поднимается во главе стола, стуча ложкой по чашке, чтобы привлечь внимание и произнести речь, как гостеприимный хозяин.       Но Киа успевает опередить капитана, тихо шепча в ответ:       – Я тоже люблю тебя, Жан…