Когда голова идёт кругом, ноги человека не удержат. Капудан паша, «Великолепный век», 107 серия
Густые толстые плети декоративного виноградника неприступной стеной высились со всех сторон, тесно обвивая гибкими побегами мраморные колонны, что почти полностью скрылись под слоем крупной звездовидной листвы, лишь иногда бросаясь в глаза редкими участками белого камня, кое-где потрескавшегося от времени под многовековым влиянием солнца, ветра и проливных дождей. Непрерывное течение времени оставило неизгладимый след на каждом участке самой дикой аллеи ухоженного парка: прорываясь сквозь собственные более старые ветви, пышные заросли всё протягивали новые, словно стремясь захватить как можно больше пока свободной земли, и оттого узкая каменистая тропинка становилась ещё неприметнее, замедляя уверенный темп одиноких шагов. Деревья здесь, в основном, древние кипарисы, казались выше и мощнее, их обветшалая кора почернела и высохла, надолго лишённая бережливых ласок тёплого солнца и щедрых поливов дождевой воды, а скрюченные ветви напоминали чьи-то страшно изогнутые когти, царапавшие высоко над головой далёкое небо. Если где-то по пути и попадались заброшенные аккуратные строения — маленькие беседки или мраморные умывальники с питьевой водой, — то все они более не пестрели своим роскошным блеском, начищенные дочиста чьими-то заботливыми руками, и теперь привлекали внимание разве что своим тусклым внешним видом, покрытые слоем уличной пыли и оказавшиеся в плену беспрепятственно разрастающихся вокруг растений. Хотя это прежде уютное, комфортное, прелестное место некогда пленяло своей особенной естественной красотой, без должного ухода оно превратилось в тернистые лесные дебри, и на оставшиеся от дальнего прошлого признаки людской цивилизации невозможно было смотреть без осуждающей жалости. Несмотря на всю решительную непривлекательность забытой части дворцового сада, не раз проходивший по этому сомнительному пути Ибрагим давно научился не замечать плачевного состояния окружающих его построек и теперь с отсутствием каких-либо явных эмоций смотрел прямо перед собой, не удостаивая взглядом ни единого постороннего промелька среди однообразной зелёной листвы. Привыкший придираться сквозь крепкие путы особенно дерзких зарослей, он не сбавлял гордого темпа своей летящей походки даже тогда, когда раззадоренные чужим хозяйским поведением растения жадно цеплялись гибкими стеблями за подол его тёмно-серого кафтана, расшитого более светлым узором различных цветов. Существовало несколько причин, на основании которых Ибрагим отдавал предпочтение именно такой не самой удобной дороге, вопреки тому что в просторном парке было проложено немало более ухоженных и свободных тропинок. Прежде всего, в столь немилосердную летнюю жару, как теперь, тесно прильнувшие друг к другу разросшиеся деревья и кусты создавали надёжное, весьма достойное укрытие от нещадно палящих лучей разогретого солнца, благодаря тому, что хитросплетением налитых силой ветвей они препятствовали любому проникновению в их первобытную обитель какого-либо света, бросая на землю прохладную тягучую тень. Будучи предельно сосредоточенным перед предстоящим тяжёлым днём, полным работы, главный визирь любил провести последние минуты беззаботного утра в тишине, наедине со своими мыслями, чтобы привести их в порядок, поэтому столь непроходимая аллея как нельзя лучше удовлетворяла всем его желаниям, поскольку здесь крайне редко встречалась хоть одна живая душа. И самое главное, именно эта заросшая всевозможными одичавшими кустарниками тропа являлась самой короткой из тех, что через парк вели к Башне Справедливости прямиком из дворца. Проходя мимо очередного умывальника, оплетённого цепким плющом, Ибрагим замедлился и свернул с тропы, ступая сапогами в глубь тёмно-зелёных дебрей, что отделяли его от единственного на данный момент источника свежей питьевой воды. В горле неприятно саднило от распалённого жаром воздуха, даже едва уловимые дуновения такого же тёплого ветра ничуть не охлаждали измученное безжалостным зноем тело, а тюрбан из серой ткани, казалось, нисколько не препятствовал пламенеющему на зареве небосвода солнцу греть голову. Нырнув ещё глубже в непроходимую лиственную глушь, приминая ногами надоедливые хлёсткие стебли, Ибрагим добрался до спасительного крана и в нетерпении вонзил в него откровенно страждущий взгляд, прекрасно зная, что здесь никто не увидит это малейшее проявление слабости и нужды, так что он мог позволить себе свободно демонстрировать одолевавшие его чувства. Но, как выяснилось, и с этим выводом вполне уверенный в своём неоспоримом одиночестве паша прогадал: не успел он прикоснуться к позолоченному крану, намереваясь открыть его, как издали до него донеслась степенная дробь лошадиных копыт по мелкому гравию, явно направленная прямо в его сторону. Не пытаясь сдержать нахлынувшую на него досаду, Ибрагим выпрямился, поправляя и без того безукоризненно сидящий на нём кафтан, и вернулся на дорогу, устремив зоркий взгляд туда, откуда раздавался умело поставленный топот коня, вкрадчиво приправляя разлитую по всей тенистой роще робкую тишину. Из-за росшей на краю аллеи кривой ольхи вскоре показался статный белоснежный жеребец, идущий умеренной грациозной рысью, его тонкие, но мощные копыта взрыхляли податливую почву, маленькие чёрные глаза смотрели живо и азартно, словно он сам наслаждался своей неторопливой поступью под сплошным сумраком ветвистых деревьев. Широкую спину скакуна покрывала тёмно-изумрудная попона, чьи резные края свободно колыхались по его бокам во время движения, благородную лобастую голову стягивала окантованная жемчугом уздечка, придавая его образу утончённой красоты и сдержанной роскоши. Но оживлённое внимание Ибрагима зациклилось на не менее прелестной наезднице столь прекрасного животного — в седле, с безупречно ровной осанкой и гордо развёрнутыми плечами, восседала сама Михримах Султан, и её резкие голубые глаза смотрели свысока властно, с очаровательной надменностью, словно бы она пересекала верхом на завидного сложения коне переполненную народом городскую площадь, ловя на себе сверкающие слепым обожанием и восхищением взгляды. К собственному стыду, Ибрагим невольно сыграл на руку маленькой забаве юной госпожи: его немигающий взор будто нарочно изучал стройную фигуру наездницы, скованную нежно-бежевым платьем с широкими фатиновыми рукавами, её рыжий атласный сарафан, разукрашенный золотыми узорами волнистого лавра. По середине гармонично подобранного наряда от груди до самого подола тянулась алая полоса, и на ней приютились бледно-песчаные рисунки распустившихся роз, узкое декольте ревниво прятало от заворожённого взгляда визиря пышную белую грудь, выставляя напоказ только неприметные рельефы аккуратных ключиц. Поднятые в воздух встречным движением русые волосы разлетелись по покатым плечам Михримах, развеваясь за её спиной и пленительно блестя в редких солнечных пятнах, справа в них было вплетено изящное жемчужное украшение, напоминающее облитые золотом цветочные побеги. Длинную лебединую шею обрамляло крупное ожерелье — три ряда такого же отборного жемчуга, а в центре — ромбовидная позолоченная подвеска, что игриво подпрыгивала на груди в такт каждому взвешенному шагу смирного жеребца. Приглядевшись, Ибрагим с долей приятного одобрения заметил, что молодая госпожа, с детства питающая панический страх к конным прогулкам, уже окончательно поборола беспочвенный ужас и теперь с достоинством истинной аристократки держалась в седле, мягко управляя послушным рысаком с помощью плавных натяжений кожаного повода, который она совсем не сжимала в тонких пальцах, словно взяла его в руки только для вида. Приблизившись к оцепеневшему посреди тропы визирю, Михримах с высоты наградила его своим лукавым взглядом, мягко улыбнувшись, и затем потянула повод уздечки к груди, после чего белый жеребец покорно перешёл на тяжёлый шаг и вскоре совсем остановился прямо перед Ибрагимом, шумно дыша ему в лицо. Почувствовав на щеках горячее дыхание загнанного небольшой пробежкой коня, визирь наконец сбросил с себя постыдный ступор, отступив от животного на шаг, и медленно поднял блуждающий взгляд на сидевшую в седле госпожу, которая невозмутимо наглаживала женственной рукой серую морду своего скакуна с умилительным розовым носом, продолжая беспечно улыбаться. — Ибрагим паша, — нараспев протянула она несколько завлекающим голосом, не сводя пропитанного божественной любовью взора с благородного рысака, что отозвался на её поощрительные ласки добродушным фырканьем, встряхнув гордо посаженной головой. — Какая приятная встреча. Не ожидала увидеть Вас в таком мрачном месте. — Прошу простить меня за то, что я преградил Вам путь, госпожа, — столь же приветливо откликнулся Ибрагим, вежливо склоняя голову перед монаршей особой в должном поклоне, и кожа у него под кафтаном отчего-то покрылась мурашками, когда он ощутил на себе бережно прощупывающий его безмятежный взгляд луноликой дочери султана. — Вы прекрасно ездите верхом, смотрю, Вы наловчились. Ваша техника достойна похвалы. —Благодарю Вас, — с долей застенчивости пролепетала мгновенно оробевшая Михримах, будто смутившись, и на миг в её звонком голосе Ибрагиму послышалось нечто большее, чем обычная сухая любезность. Сердце его сладостно ёкнуло. — С тех пор, как я справилась со своим страхом перед верховой ездой, меня невозможно согнать с седла. Мне повезло иметь такого послушного и спокойного коня. Словно подтверждая свои слова, юная госпожа нежно провела ладонью по длинной прямой гриве жеребца, что лоснящимся белым водопадом спадала на его мощную жилистую шею, напоминая аккуратно разглаженную, подровненную бахрому. Не менее длинная чёлка закрывала высокий лоб складного скакуна и лезла ему в глаза, но, похоже, нисколько не затрудняла ему обзор: бездонный чёрный взгляд из-под белёсых волосков уставился на Ибрагима внимательно и миролюбиво, в них теплился наивный осознанный интерес, присущий всем животным, когда они видят перед собой нечто новое и незнакомое. Тронутый этим умилительным зрелищем визирь медленно поднял руку и, заручившись одобрительным кивком Михримах, невесомо погладил коня по испещрённой гибкими мускулами морде, не препятствуя только раздразнённому такой терпеливой лаской жеребцу игриво тыкаться бархатным носом ему в шею. — Действительно, очень благородный и статный жеребец, — согласно заметил Ибрагим и не сумел сдержать тихий смешок, когда неугомонное животное выдохнуло ему на ухо, защекотав глубоким дыханием чувствительные фибры. — Как его зовут? — Длинногривый, — с особой влюблённостью пророкотала Михримах, с неугасающей улыбкой наблюдая за тем, как её конь беспардонно заигрывает с Великим визирем, и мимолётно мелькнувшая в её небесном взгляде тень трогательной нежности почему-то заставила дыхание Ибрагима обречённо замереть в груди. — Это подарок отца. Я полюбила его с первого взгляда и с тех пор сама ухаживаю за ним. — Длинногривый, значит, — одобрительно усмехнулся Ибрагим, потрепав увлечённого своей новой забавой жеребца по белоснежной густой чёлке, на что тот наградил его радостным фырканьем. — Чудесное имя для чудесного рысака. — Вы ему нравитесь, — весело констатировала Михримах сквозь сотрясавший её изящные плечи ласковый смех и обратила на главного визиря доверчивый взгляд, вопросительно склонив набок аккуратную голову. — Не могли бы Вы помочь мне спуститься? Не дожидаясь повторной просьбы, Ибрагим придержал Длинногривого за богатую уздечку, чтобы он лишний раз не шевелился, и приблизилась к госпоже сбоку, молча протянув ей руки в весьма многозначительном жесте, словно предлагал ей броситься в его объятия. Однако, прежде чем он запоздало осознал допущенную вольность, Михримах уже нагнулась к нему навстречу всем своим грациозно скроенным станом, её маленькие хрупкие руки легли ему на плечи, и несколько обескураженный их неожиданной близостью Ибрагим спустя миг промедления спохватился поддержать юную наездницу под рёбра, принимая на себя её вес. Едва его ладони коснулись гладких, тонко ощутимых под слоем одежды рёбер девушки, он уловил предательский холодок где-то в низу живота и внезапный напор, с каким госпожа навалилась на его плечи, ловко соскальзывая с округлого бока коня на землю. Миг — и вот они уже стоят друг напротив друга, с негласным смятением смотря друг другу в глаза, их тихое лёгкое дыхание смешивается в единую парящую струю, вздымаясь к самому небу, а взгляды излучают столько необъяснимой растерянности, что каждому из них становится страшно от того, что между ними происходит нечто, чему они почему-то никак не могут воспрепятствовать. Оледеневшие руки очарованного этой странной минутой Ибрагима всё ещё покоились на мерно вздымающихся рёбрах Михримах, но они как будто стали двигаться реже, словно девушка боялась неверно вздохнуть, и в её нежных руках, облюбовавших его сильные плечи, чувствовалось непонятное напряжение. Точно по приказу они одновременно опомнились и убрали руки от чужих, охваченных какой-то неприятной стыдливостью тел, поспешно спрятав друг от друга похожие совестливые глаза, в которых вспыхнул тайный огонёк глубинного страха. Неловкое молчание увесистым облаком повисло между ними, стреляя каждому в затылок меткой стрелой взаимного неудобства, и в эти бесконечно мучительные мгновения Ибрагим отчаянно желал немедленно исчезнуть, лишь бы избавиться от столь дискомфортного ощущения неизгладимой вины. — Верховая езда — единственное занятие, благодаря которому я могу почувствовать себя свободной, — спустя, кажется, целую вечность напряжённой тишины обронила тихим голосом Михримах, очевидно, стремясь как-то разрядить неуютную обстановку, и снова повернулась к Ибрагиму, посмотрев на него проникновенным взглядом. — Жизнь во дворце порой похожа на заточение. — Неужели Вы никогда не выходили в город к своим подданным? — как никогда радуясь возможности сменить тему, осведомился Ибрагим, с искренним участием взглянув на молодую госпожу. — Стамбул невероятно красив, Вам бы понравилось гулять по его переулкам. — Я верю, что Вы правы, — тоскливо вздохнула девушка, и затаившаяся было в её мечтательных глазах робкая надежда тотчас растаяла, как поздний мартовский снег под дерзким солнцем. — Но мне запрещено покидать дворец. Если даже меня и пустят в город, то только в сопровождении, а это всё равно что сидеть в четырёх стенах под постоянным надзором служанок. — Я понимаю, — не придумав ничего лучше, изрёк Ибрагим, ощущая где-то в сердце острый ядовитый шип беспомощного сочувствия, и постарался подбодрить госпожу заинтересованной улыбкой. — И всё же, если бы Вы оказались в Стамбуле, что бы Вы сперва сделали? На миг Михримах откровенно задумалась, чуть сощурив свои миндалевидные глаза, и меж её изогнутых пушистых бровей пролегла тонкая трещинка сосредоточенной морщины, придавая её милому лицу зрелой мудрости. Сегодня Ибрагиму отчего-то чудилось, что совершенно всё, что происходит с солнечным ликом юной госпожи, выглядит очаровательно и искусно, что так, как безошибочно отражаются в её загадочных глазах испытываемые ею чувства, случается только у неё, и потому ему так легко её понять, проникнуться тайными желаниями её свободолюбивой души, спрятанной под маской властной султанши, гордящейся своим высоким происхождением. Впервые в голову к Ибрагиму закралась озаряющая мысль, что своим внутренним влечением к вольной жизни Михримах только больше походила на своего отца и иногда в её молодых глазах, пока не омрачённых всеми тяготами взрослой жизни, разгорается та же безудержная страсть, которую он когда-то прочитал в доверительном взгляде юного Сулеймана. — Я бы посетила ларёк с украшениями, — вдруг выпалила просиявшая от по-детски неподдельного восторга Михримах, открыто посмотрев в лицо Ибрагиму ясным взглядом. — Однажды я заметила у матушки очень красивый изумрудный браслет, который ей подарил отец. Она сказала, что это украшение из Венгрии, и с тех пор я стала мечтать о таком же... Наверняка в Стамбуле есть торговцы иностранными драгоценностями, у кого непременно может оказаться тот самый браслет! — Если хотите, можем на днях сходить в город и поискать этот браслет, — неожиданно для самого себя предложил Ибрагим быстрее, чем успел как следует обдумать свой благородный порыв. — Я пойду с Вами, чтобы позаботиться о Вашей безопасности, но обещаю, что не буду ни в чём отказывать Вам. Вы сможете попробовать всё, что пожелаете. — Вы серьёзно? — вытаращила от потрясения глаза Михримах, явно не ожидавшая столь щедрой помощи от Великого визиря, постоянно занятого своими делами, но по тому, какой искренней радостью озарилось её лицо, Ибрагим с растущей уверенностью понял, что поступил правильно. — Вы готовы пойти на это... Ради меня? Но ведь у Вас наверняка много важных дел, я не могу отвлекать Вас, да и не стоит оно того... — Нет, стоит, — решительно возразил Ибрагим, ответив приятно ошеломлённой госпоже самой честной и добродушной улыбкой, чтобы показать, что ничуть не жалеет о принятом решении. — Я готов на всё, чтобы сделать Вас счастливой, госпожа. Как только соберётесь, дайте мне знать через преданных слуг, я найду Вас. Верьте мне, госпожа. Я сдержу своё слово. Что скажете? Целая неукротимая буря различных эмоций отразилась на дне застывшего взгляда Михримах, от бездумного рвения немедленно ступить за пределы дворцовых стен хоть прямо сейчас до леденящего душу страха возможного разоблачения в случае, если кому-нибудь станет об этом известно. Ибрагим и сам прекрасно понимал, что они сильно рискуют, затевая подобную авантюру, но мысль о том, что именно это безумие способно наполнить жизнь Михримах смыслом и новыми впечатлениями, невыразимо согревала его, заставляя забывать о всей опасности задуманного как для молодой госпожи, так и для него самого. Ему даже не хотелось представлять, в какую ярость придёт Сулейман, когда узнает, что его единственная дочь самовольно покинула дворец практически в одиночку, а о реакции люто ненавидевшей его Хюррем он и вовсе страшился вспоминать, ибо её месть будет ужаснее самого строгого наказания со стороны повелителя. Однако решение было принято, и Ибрагим не собирался брать назад данное Михримах обещание. Некое святое чувство неоспоримого долга взыграло в его жертвенном сердце, вселяя в него ещё больше уверенности в успехе этой идеи, и затаив дыхание он в ожидании воззрился на молчавшую до сих пор девушку, которая так и не дала ему своего ответа, терзаемая мучительными сомнениями. Но вот наконец Михримах гордо вскинула украшенную драгоценной заколкой голову, смело посмотрев прямо в глаза Ибрагиму, и с предвкушающей непоколебимостью в тихом голосе произнесла: — Я согласна.***
Надвинутый на голову широкий капюшон накрывал чувствительную кожу лица глубокой тенью, надёжно защищая её от возможных солнечных ожогов, и позволял не щуриться от бьющего в глаза ослепительного света в попытке разглядеть всё, что происходит вокруг. Ощущая некое ограниченное от посторонних взглядов пространство собственного независимого существа, Михримах упивалась непонятным торжеством при осознании, что никто не может увидеть её глаз, в то время как она беспрепятственно прощупывает любопытным взором каждого встречного прохожего, нисколько не заботясь о его реакции на столь беспардонное к себе внимание. В этот день она впервые покинула стены родного дворца, переступив через все правила и запреты, через самые свои задушевные страхи, через настойчивые предубеждения, через воображаемые границы, так долго отделявшие от неё целый необъятный мир, страстно желающий быть изученным именно ею. И вот она в Стамбуле, в своём любимом городе, самом прекрасном на свете — со всех сторон от неё, куда ни кинь взгляд, возвышаются мастерски построенные дома, как сравнительно новые, так и безумно ветхие, наверняка ещё тех времён, когда город этот находился во власти неверных. Распалённое добела солнце обливало известняковые и гранитные стены сверкающими золотыми водами, а на вымощенной потрёпанной плиткой дороге далеко пролегла широкая полоса искусственной тени, отбрасываемая стойкими черепичными и деревянными крышами. Но самое поразительное, вгоняющее заворожённую представшим перед ней зрелищем госпожу в леденящее чувство наподобие вязкой паники, — повсюду туда-сюда сплошным непроходимым потоком сновали люди: рассечённые пыльными струями грязного пота мужчины, закутанные в тёмную чадру женщины, даже озорные дети, раздетые чуть ли не до откровения из-за мучавшей их испепеляющей жары. Сперва от столь огромного количества похожих друг на друга жителей у не привыкшей к подобным толпам Михримах неприятно зарябило в глазах от беспрерывного мельтешения перед взглядом одинаковой серо-бурой массы, и она едва подавила желание громко расчихаться, когда в нос ей повалила куча различных запахов — людского пота, разогретой палящими солнечными лучами дороги, удушливой городской пыли; отдалённо чувствовались более слабые ароматы какой-то еды, едкого спиртного (впрочем, Михримах никогда раньше не вдыхала ничего подобного, поэтому затруднялась объяснить сама себе, что же способно источать такой дурманящий запах) и свежих чистых атласных тканей, привезённых откуда-то издалека. Вдобавок ко всему, уши её, хоть и спрятанные под лёгким капюшоном, разрывались от царящего в городе несмолкаемого шума — куда бы она ни пошла, отовсюду неслись грубые мужские голоса, то задорные и бодрые, то как будто усталые и развязные; вторили им более мягкие тембры хлопотливых женщин и весёлые, полные заразительного смеха голоски незримых детей, а вся вместе эта нестройная гармония создавала впечатление увесистого напряжения, от которого так и тянуло поскорее избавиться. Застигнутая врасплох столь обезоруживающей неспокойной обстановкой Михримах почти пожалела, что рискнула выйти в город к своему народу, однако незаменимое и весьма нужное присутствие рядом с ней верного Ибрагима немного утихомирило запуганную девушку, и вскоре она уже значительно усмирила беспочвенное волнение, постепенно начиная наслаждаться своей первой в жизни большой прогулкой. Как и обещал Ибрагим, через несколько дней после памятного столкновения в саду, когда Михримах каталась по парку верхом на Длинногривом, он сообщил ей, что у него появилось свободное время и он может сводить её в Стамбул, на поиски заветного изумрудного браслета да и просто полюбоваться красотами летнего города. Недолго размышляя, молодая госпожа немедленно собралась, и спустя всего лишь несколько минут она в сопровождении Великого визиря незаметно покинула дворец, безудержно предвкушая первое знакомство со своими подданными. Разумеется, следуя совету Ибрагима, дочь султана появилась на улицах города переодетой в простую крестьянку — её стройную фигуру полностью скрывал чёрный бархатный плащ, и хотя иногда Михримах становилось безумно жарко под слоем закрытого одеяния, она не смела жаловаться и покорно терпела все неудобства, отвлекаясь на захватывающие наблюдения за самой обычной жизнью своих подчинённых. В том, чтобы лицезреть и оценивать чужую жизнь, действительно присутствовало нечто привлекательное: проходя мимо какого-то сборища устроившихся под навесом в спасительном теньке мужчин, она заслушалась историей одного из них, где во всех подробностях раскрывались последствия нападения бродячей собаки, и далеко не самые приятные. После услышанного впечатлительная госпожа всерьёз испугалась, что среди бесконечной людской толпы вполне может затеряться какой-нибудь бешеный пёс, однако рассудительный Ибрагим без доли упрёка заверил её, что бродячие собаки избегают большого скопления людей, поэтому на центральной улице им точно ничего не угрожает. Удивительно, но сам Великий визирь каким-то образом умел не подпускать к себе лишние сплетни и едва ли поворачивал голову в сторону очередных шумных посиделок, всё его до предела заострённое внимание сосредотачивалось на тех, кто проходил мимо него и его непростой спутницы, и от такого пристального наблюдения Михримах сразу становилось гораздо спокойнее. Умиротворяющая мысль о том, что Ибрагим заботится о её безопасности и переживает за неё, была ей упоительна, так что вскоре она совсем доверилась своему опытному провожатому, перестав постыдно вздрагивать от любого резкого шума. Приблизившись к окраине очередного торгового квартала, они единогласно, даже не сговариваясь, решили остановиться, чтобы немного передохнуть, и скрылись от припекающего с вершины неба солнца под широким навесом из плотной тёмной ткани, давая разгорячённым телам охладиться под ничтожными порывами лишь слегка тронутого свежестью ветра. Ненапряжное молчание, увековеченное между ними, вполне устраивало утомлённую бесконечными посторонними разговорами Михримах, так что она не осмеливалась обратиться к застывшему рядом с ней Ибрагиму, несмотря на то что у неё накопилось достаточно много интересующих её вопросов, которые она умышленно избегала оглашать вслух, опасаясь показаться глупой и ненаходчивой. Но всё же, в те редкие моменты, когда любопытство перевешивало гордость и госпожа делилась с визирем своими впечатлениями, он ни разу не поднял её на смех и с неизменным терпением, вызывающим одно лишь искреннее восхищение, пояснял девушке всё, что вызывало у неё непонимание. Взобравшееся на самый небесный пик солнце, казалось, запылало ещё ярче и неистовее, отчего нерушимая тень под навесом вдруг густо почернела, и невольно скосившая глаза на Ибрагима Михримах трепетно вздохнула, бессознательно залюбовавшись его утончённым греческим профилем, чётко оттенённым рассеянной тьмой. Крепкий подтянутый стан визиря облегал коричневый атласный кафтан из скользкой, чуть отдающей блеском ткани, две длинные полосы, смешавшие в себе светлые и серые тона, тянулись от гордо развёрнутых плечей до самого подола, талию стягивал широкий чёрный пояс, за которым, Михримах знала, таился убранный в серебряные ножны кинжал. Исподтишка она наблюдала за тем, как приправленный душным теплом ветер взметал в воздух полы его неприметного одеяния, как степенно, едва заметно для глаз поднималась и опускалась коренастая грудь в такт ровному дыханию, как метко стрелял по сторонам угрожающе пристальных зоркий взгляд, придающий ему сходство с парящим в небесах хищным соколом. Полностью поглощённый своей святой обязанностью охранять монаршую особу Ибрагим и не подозревал, что в эти самые мгновения та беззастенчиво, почти откровенно любуется им, вбирая в себя мельчайшие подробности его складной фигуры и выделявшегося своими по-гречески плавными чертами лица. Вероятно, Михримах бы ещё долго развлекала себя столь дерзким занятием, если бы внезапно в нос ей не ударил тот самый резкий запах, отдающий забродившей сладостью и насыщающий податливое сознание странным мутным туманом. Голова у неё неожиданно закружилась, так что она чуть покачнулась от нахлынувшей на неё дурноты, и пьянящий аромат чего-то неизвестного показался ей невыносимо противным, вызывая приступ мутящей тошноты. — Что это за запах? — скривившись от отвращения, обратилась к Ибрагиму Михримах и в недоумении огляделась, словно надеясь воочию увидеть источник этого омерзительного благовония. Отягчающее дурное чувство немного отступило, выпуская на свободу её противившееся этому неприятному наваждению существо, и взгляд её прояснился, позволив ей встретить горящие мрачным пониманием глаза визиря. — Так пахнет вино, госпожа, — с ожесточённым презрением в пониженном голосе пояснил Ибрагим, покосившись куда-то в сторону, так что девушка не сумела распознать выражение, застывшее на его потемневшем лице. — Должно быть, где-то рядом бордель. Если хотите, можем уйти в другое место. — Было бы неплохо... — ощутив мгновенное облегчение, начала было обрадованная Михримах, но суетливый взгляд её вдруг зацепился за выросшего прямо перед ней крупного мужчину, чья шаткая походка не на шутку испугала юную госпожу: раскачиваясь во все стороны, он передвигался так, будто вот-вот упадёт прямо там, где шёл, а его отравленные каким-то ужасающим безумством бегающие глаза с поразительным упорством держались за лицо объятой липким страхом девушки. С трудом найдя в себе силы пошевелиться, Михримах попятилась подальше от странного горожанина, и её оцепеневшее сердце вдруг полоснуло пугающее осознание: от него за сто вёрст разило тем самым мерзким запахом вина, словно тот пропитал всю его одежду, всё тело и дыхание, превратив его в жалкое подобие обычного человека. Сильнее его откровенно развратного вида госпожу ужаснул его плотоядный взгляд, каким он с бесстыдной дерзостью обследовал её скрытое плащом сжатое тело, внушая ей унизительное ощущение рабской беспомощности. К счастью, прежде чем опьяневший мужчина подобрался слишком близко к обездвиженной праведным страхом Михримах, перед ней внезапно вырос высокий силуэт Ибрагима, загородившего её собственным станом, а потом непривычно твёрдая рука главного визиря обхватила её сбоку за плечо, поспешно уводя от назревающей опасности. Ещё долго Михримах не находила в себе желания оторвать ошалевший взгляд от постепенно удалявшегося от неё мужчины, и лишь тогда, когда Ибрагим отвёл её на безопасное расстояние, она позволила ему отпустить её. Дыхание у неё перехватывало от только что пережитого испуга, тошнотворный запах алкоголя словно пристал к её одежде, повсюду преследуя её, и она уже не помнила, как заботливый Ибрагим бережно вывел её на более узкую городскую тропу, что тянулась в обход многочисленных торговых рядов, и неспешно шёл ближе к ней, не смея, однако, снова прикасаться к дочери падишаха. Медленно разбежавшиеся мысли потрясённой Михримах возвращались на свои места, невыносимый аромат ядовитого пойла наконец отпустил её стиснутые лёгкие, и она с немой благодарностью в стеклянных глазах воззрилась на идущего подле неё визиря. — Спасибо Вам, Ибрагим, — мягко пророкотала она, стараясь убрать из севшего голоса предательскую хрипоту. — Я так испугалась, что не могла сдвинуться с места... — Увы, в некоторых районах города подобные ситуации не редкость, — чуть расслабив напряжённые плечи, вздохнул Ибрагим, но в тоне его не прозвучало ни намёка на сожаление или сочувствие к этим пропащим людям. — Простите, что завёл Вас туда, госпожа. Позвольте мне исправить свою ошибку. — Как же Вы это сделаете, паша? — игриво поддразнила его взбодрившаяся Михримах, с каждым проведённым рядом с главным визирем мгновением неотвратимо забывая о случившимся, и недавно съедавший её дикий страх довольно быстро сменился новой волной восторженного предвкушения. — Идём со мной, госпожа, — заговорщицки понизив приятный тягучий голос, шепнул ей Ибрагим, призывно сверкнув бликующими под солнцем преданными глазами, и его взбудораженное дыхание щекотливо приласкало ухо Михримах под капюшоном, отчего она блаженно вздрогнула. — Я Вам кое-что покажу. Движимая жарким нетерпением девушка покорно последовала за своим провожатым, безоговорочно доверившись ему всем своим объятым глубинным трепетом существом, шаги её стали так легки и воздушны, словно она вовсе не касалась земли, а парила в бескрайнем поднебесье наравне с вольными птицами, и от этого обманчивого ощущения раздававшиеся у неё над головой насмешливые крики огромных чаек чудились ближе, будто она пролетала над городом вместе с ними. Зацепившись выжидающим взглядом за маячившую впереди осанистую спину Ибрагима, Михримах с готовностью ускоряла темп, подстраиваясь под его отточенную поступь, и под конец их непродолжительного пути уже почти перешла на бег, подстёгиваемая волнительным ожиданием чего-то волшебного. Загнанное сердце в её опалённой удушливым жаром груди колотилось столь быстро и громко, что заглушало собой все окрестные звуки, и она едва распознала среди неусидчивой дроби воркующий голос Ибрагима, возвещающий ей, что они почти пришли. Перед ними выросла огромная городская стена, сделанная из крепкого песчаного камня, кое-где разрушенная и превращённая в груду старых обломков, благодаря чему в некогда неприступной преграде зияли многочисленные широкие прорехи, через которые легко можно было проникнуть в Стамбул со стороны моря. Не останавливаясь, подгоняемый внутренней решительностью Ибрагим приблизился прямо к руинам раздробленной стены и затем без всякого опасения перешагнул крупные обломки, оказавшись по ту сторону города, где уже не виднелось никаких строений, одна лишь пустынная местность. Подавляя непрошенное беспокойство, Михримах с помощью главного визиря выбралась за пределы Стамбула тем же путём, стараясь не пораниться об исполинские глыбы, и стоило ей очутиться около Ибрагима, как дыхание у неё в который раз за минувшую прогулку перехватило, но на этот раз от слепого благоговения. Узкая полоса суши, присыпанной белым песком и мелкой серой галькой, отделяла замерших под полуразрушенной стеной одиноких наблюдателей от бескрайнего омута далеко разлитой воды, безмятежной и сдержанно ласковой, гибкой и грациозной, как нежные крылья белого лебедя. Перед Михримах, насколько хватало глаз, простиралось насыщенно голубое при свете дня море, с застенчивой надменностью отливающее зеленоватым оттенком бледного изумруда и зыбкой синевой там, где на его рябистую гладь опускались бесформенные тени редких облаков. Изогнутые волны, увенчанные белыми гребнями взбаламученной пены, одна за другой катились к берегу от самого горизонта, и, приглушённо шелестя, они последовательно выплёскивались на влажный песок, с жадностью слизывая с него крошечные камни и утягивая их с собой на морское дно. Ублажающий слух шёпот то нарастал, когда всё новые волны прозорливо выбегали на сушу, то затихал, удаляясь по мере того, как коснувшаяся земного участка вода так же стремительно отступала прочь, чтобы потом вновь вернуться заново рождённой глубоким течением волной и затащить в свою мирную стихию как можно больше неаккуратно лежавших на песке камней. Со всех сторон к маленькому островку пустынного пляжа стягивались белые проблески нескончаемых зыбучих волн, завораживая неотрывно следящую за этой вечной жизнью Михримах своим воркующим говором, словно рассказывающим ей какую-то сказку, и залитое ярким солнечным сиянием море, слепя ей глаза множеством блестящих бликов, всё сильнее напоминало твёрдую, тронутую рябью гладь застывшей воды, по которой легко можно было пройти, не рискуя углубиться на тёмное дно. Охваченные неведомой, но ничуть не пугающей силой ноги сами шагнули навстречу жадно лизавшим мокрый песок волнам, и не спускавшая с недоступной дали, где нечёткая окраина морской воды соприкасалась с голубеющим горизонтом, завлечённого взгляда Михримах вдруг уловила где-то на глубине, среди пенистой поверхности, тайное движение, быстрое и боязливое, но при том необыкновенно изящное. Присмотревшись, госпожа с замиранием восторженного сердца через какое-то время снова поймала постороннее шевеление, теперь произошедшее гораздо ближе к ней, и лишь на третий раз, когда обожжённая неукротимым очарованием грудь была готова разорваться на части от скопившегося в ней сдержанного дыхания, её пристальный взгляд сумел рассмотреть во всей красе чью-то гладкую серую спину с острым плавником. Юрко вынырнув на поверхность из лазурной бликующей воды, существо стремительно скользнуло по воздуху плавной дугой, поднимая вокруг себя фонтан сверкающих брызг, а затем снова исчезло в пучине морских глубин, но только для того, чтобы потом вновь повторить свой восхитительный манёвр. Сладкая истома околдовала потрясённое сердце Михримах, в душе возбуждённо шевельнулось нечто, ей не знакомое, но очень похожее на непреодолимое влечение, в котором ей задушенным эхом послышался чей-то неразборчивый тонкий зов. «Дельфины!» — Госпожа, что Вы делаете?! Стойте! Резкий окрик за спиной безжалостно разрушил приятное наваждение пленённой своими мечтательными думами Михримах, и, не сумев воспротивиться этому неприкрыто испуганному голосу, она послушно замерла на месте и непонимающе обернулась на стоявшего позади неё Ибрагима, чей подёрнутый смятением взгляд расширенных глаз затянули первые раскаты непрошенной тревоги. Искренне недоумевая, что могло так насторожить Великого визиря, госпожа опустила взгляд в землю, мгновенно похолодев от стального ужаса. Её стопы, облачённые в тёмные сетчатые туфли, утопали в прозрачной воде, омываемые степенными волнами, и только теперь обескураженная девушка почувствовала слабое тепло ласкающей её кожу под обувью влаги, которую, судя по тому, что её летние туфли успели промокнуть до последнего шва, ей следовало ощутить гораздо раньше. Как же так вышло, что она ступила в море и даже не обратила на это внимания? И как долго не на шутку встревоженный её странным поведением Ибрагим надрывался, зовя её и пытаясь привести в чувства? Настоящий гнетущий страх овладел растерянным существом госпожи при мысли о том, что она могла настолько сильно забыться, и она в бешенстве встряхнула головой, прогоняя остатки неугодного гипноза, после чего поспешно вышла из воды на берег к Ибрагиму, не смея взглянуть на него. Чувствительный к влаге горячий песок мгновенно облепил взмокшие туфли, затрудняя ходьбу, намоченный в море длинный подол мягкого плаща тоже покрылся грязными песчинками, но всё ещё обуянной решительным замешательством Михримах было всё равно на эти внешние неудобства. Жаркий стыд немилосердно сжигал её изнутри, пока она, прикованная к месту неподдельно обеспокоенным взглядом Ибрагима, пыталась пересилить собственные предубеждения и посмотреть ему в глаза, и ни единого слова в бессмысленное оправдание не шло ей на язык, словно она вдруг разучилась разговаривать. — Что же это Вы, госпожа? — на удивление бережным тоном, будто жалея её, пролепетал Ибрагим, явно с трудом подбирая речь для того, чтобы не показаться чересчур грубым. — Вы меня испугали, клянусь Аллахом. Никогда так больше не делайте! — Простите меня, — только и смогла выдавить из себя по-прежнему не очнувшаяся после произошедшего Михримах, ощутив себя ещё больше униженной и опозоренной прозвучавшим в голосе Великого визиря напускным почтением, которым он заменил одолевавшее его досадное смятение, только чтобы её не обидеть. — Лучше давайте вернёмся в город, госпожа, — примирительно предложил Ибрагим, опять же мастерски притворившись, что не заметил расшатанного состояния девушки, и, не дождавшись её согласия, первым сошёл с места, направившись к городской стене. Напрасно тронутая непрошенной робкой надеждой Михримах ожидала, что вот-вот он обернётся, чтобы убедиться, что она не отстала, напрасно она всем своим глупым и доверчивым сердцем желала поймать его прежний ласково-задумчивый взгляд, который подсказал бы ей, что он не держит на неё зла и не считает её странной. Он всё удалялся от неё, прямо как солнце отдаляется от моря ближе к закату, и с каждым его шагом в бесконечно отчаянном сердце Михримах обрывалась новая струна. Тленная пустота внутри беспрепятственно завладела госпожой, испепеляя всю детскую радость от совершённой прогулки, но, как только она собралась сделать нетвёрдый шаг вслед за ушедшим Ибрагимом, снова её ушей коснулся чей-то далёкий, призрачный зов, заставив её похолодеть, несмотря на беспощадную жару. Ей всё казалось, будто некто кличет её рассеянным голосом, каким-то не по-человечески высоким и тягучим и одновременно с этим приютившим в себе что-то людское, а она почему-то испытывала страстное желание поддаться этому необъяснимому явлению, заявить ему о себе, что или кто бы ни стоял за ним. Лишь необходимость нагнать Ибрагима вынудила Михримах побороть преступный порыв, отгородив себя от странного голоса, но прежде чем наконец покинуть пустой пляж, она в последний раз обернулась на неизменно мирное море, которое ей ещё никогда не доводилось видеть так близко и вдыхать его бодрящий терпкий аромат. Резвые дельфины уже исчезли, водная гладь была тиха и безмятежна, да и непонятное видение чужого голоса вдруг бесследно испарилось, сменившись привычным раскатистым шумом дугообразных волн. Списав это кратковременное помутнение рассудка на обычный перегрев, Михримах лишь пожала плечами и бросилась догонять Ибрагима, который ждал её у края старой стены, статно заложив руки за спину и провожая её несколько задумчивым взглядом, будто и у него из головы не шло недавнее происшествие. Однако, Михримах была полна решимости поскорее всё это забыть: если дельфины ей не померещились, то неразборчивый голос точно являлся всего лишь миражом — последствием долгой утомительной прогулки, жарящего свысока солнца и пропитавшего её туманное сознание крепкого аромата ненавистного вина.***
Воспоминание, в котором Ибрагим делает выбор.
Весна 1512 года, Маниса. «Я предоставлю тебе шанс изменить свою судьбу, Ибрагим из Парги. Хочешь жить в моём дворце вместе со мной? Не торопись с решением, оно должно исходить от сердца и быть искренним. Я дам тебе время на раздумья и через три дня буду ждать тебя здесь, на этом самом месте. Тогда ты и скажешь мне, чего ты хочешь на самом деле...» Миновало без малого два полных дня с той памятной, неповторимой встречи с наследником Османской Династии, а его последние роковые слова всё продолжали отчётливо звучать в забитой всевозможными мыслями голове Ибрагима, ни на миг не оставляя в покое его бесконечно работающее сознание, не позволяя покорённой чужим непреодолимым влиянием памяти избавиться от далёкого эха раскатистого мягкого голоса, выдержанно властного и гордого и при том обладающего какой-то особенной, свойственной лишь ему одному вольной страстью. Лишь единожды услышав воркующие тональности искусно контролируемого тенора шехзаде, уже чуть приправленного первыми суровыми нотами зрелого приказного баса, Ибрагим так и не сумел позабыть те блаженные, порой не понятные ему самому чувства, схожие с опасным искусительным благоговением или с безвольным желанием тотчас же исполнить всё, о чём только ни попросит его этот необычный многогранный голос, сравни которому очарованный юноша не встречал ни разу в своей жизни. Впервые он с такой незабвенной ясностью понимал, что постепенно его оплетают незримые железные цепи чужой господской власти, впервые он щупал внутри собственного влюблённого в свободу сердца крепнувшее ощущение неспособности самостоятельно распоряжаться своей судьбой и впервые упивался им — таял от необъяснимого блаженства, изнывал от несколько исступленного стремления вновь оказаться за гранью столь бережливого и утончённого господства, которое, вопреки всем его тайным предубеждениям, вовсе не внушало ему ожидаемого смертельного страха. Проживая в безлюдном, непорочном краю тёплой цветущей Манисы, вдали от целого мира и унизительных греховных желаний, Ибрагим никогда не пересекался с монаршими особами и даже представить не мог, как полагается вести себя в их присутствии, поэтому предстоящее знакомство с шехзаде казалось ему чем-то неизвестным, таящим в себе до поры до времени скрытую угрозу, чем-то, что обязательно следует сделать безупречно и правильно, без малейшего проявления даже случайно допущенной дерзости. Однако, в действительности ни о каком мгновенном приговоре к казни в случае неумышленной ошибки речи не шло: стоило изведённому воображаемыми страхами Ибрагиму предстать перед Сулейманом, как его через какое-то время их непродолжительного общения одолел зудящий стыд за то, что он позволил себе так пошло и низко думать об этом человеке. Являясь истинным воплощением прирождённого заботливого покровителя вверенных ему земель, Сулейман произвёл на юношу нерушимое впечатление мудрого и рассудительного вождя, прирождённого воина, которому свойственны не только смелость и сила, но и милосердие и благородство, казалось, будто в его благословенных каким-то высшим повелением руках стойко качаются медные весы неоспоримой справедливости, и ни одна его чаша никогда не перевесит другую, нарушив это неприкосновенное равновесие. По-особому трогательно и соблазнительно задевала доверчивые струны стеснённой болью души непринуждённая открытость молодого шехзаде, его горящие невинным любопытством светлые голубые глаза, похожие на два бескрайне глубоких моря, освещённых со дна внутренним солнцем немого понимания и ненавязчивой проницательности, кроткого желания всем своим существом проникнуться чужим погребённым под слоем прошедших лет горем. И хотя знающий цену своему высокому происхождению Сулейман не заговаривал о чём-то подобном вслух, Ибрагиму достаточно было поймать его излучающий осторожный интерес пронзительный взгляд, чтобы прочесть за его внешне внушительной статностью редкостно чувственную душу, что никогда не станет покушаться на чужие границы вопреки воле их создателя, но с готовностью предложит свою помощь, если кто-либо решится довериться ей. И, похоже, Ибрагим уже почти решился — неподдельная непринуждённая заинтересованность Сулеймана его скромной, одинокой персоной возбуждала в нём давно забытое чувство надёжной опоры; сладостное осознание того, что кому-то в этом жестоком мире ещё есть до него дело, приятно смягчало привыкшее к напористой скрытности сердце, словно нарочно склоняя его к тому, чтобы хоть раз в своей жизни поверить другому человеку. В конце концов, не все люди жадны до власти и богатства, как те, что когда-то лишили его дома и семьи, не все используют оружие и насилие, чтобы подчинить более слабых своей воле, не все насыщают своё гордое самолюбие пролитием невинной крови и сотнями напрасных смертей, стремясь доказать несуществующее всемогущество. Всё это время Ибрагим намеренно держался подальше от большого мира, наученный горьким опытом ужасного прошлого, и вот теперь в его жизнь без предупреждения вторгся некто особенный, такой же мечтатель и странник, блуждающий в вечных поисках своего места под солнцем, такой же дикий, отчаянный сокол, выращенный в неволе, но не утративший заветного желания обрести отнятую у него свободу. Да, он шехзаде, он не крестьянин и не раб, у которого насильно отняли его веру и имя, он не вечный пленник собственных взращённых с годами обид на опьянённых своим мнимым господством людей, отчего-то решивших, будто им позволено распоряжаться чужими судьбами. И всё же, он похож на Ибрагима, несмотря на врождённый статус чистокровного принца, в его чистой душе по-прежнему дышит самый обычный парень, со своими мечтами и целями, с упорством, присущим всем, кто когда-либо хотел изменить то, что ему предначертано свыше. Интересно, почувствовал ли то же самое Сулейман, когда увидел перед собой Ибрагима? Разделяет ли он его мысли, ощущения и убеждения? Этим поздним вечером скрипка не шла ему в руки: он знал, что нет рядом его искусного, близкого по духу слушателя, для которого хотелось погружаться в музыку с ещё большей страстью, так что желание как и прежде ублажать тихие просторы засыпающего леса несмелым пением скрипки бесследно пропало и верный инструмент нетронутым лежал на столе позади него, преломляя лакированным фигуристым корпусом редкое мерцание тусклых свечей. Обременённый каким-то своими тоскливыми мыслями, Ибрагим неподвижно стоял у распахнутого настежь окна, привалившись плечом к потрёпанной деревянной раме, и безучастно смотрел в беспросветную тьму снаружи отсутствующим взглядом, с некоторой скукой прислушиваясь к давно знакомым ему ночным звукам по-прежнему бодрствующего леса, уже не вызывающим в нём привычное умиротворение. Странно, но после расставания с шехзаде что-то непоправимо надломилось в жизни Ибрагима, словно он потерял самую родную часть самого себя, пребывание в отдалённом поместье вдруг стало казаться ему неполным, лишённым былого очарования и неиссякаемой безмятежности, и не приносило больше желанного восторга приближение нового хлопотливого дня, полного однотипной работы, в которой прежде он находил своё утешение. Неожиданное предложение покинуть тесный беззаботный мир и отправиться в новую, совершенно не изведанную жизнь навстречу приключениям, опасностям и людям, привлекало неискушённого юношу своей очевидной простотой, но вряд ли бы он согласился на подобное, если бы это исходило от кого-то, кроме Сулеймана. В который раз за прошедшее время вспомнив о шехзаде, Ибрагим попал в непреодолимый плен приятного пробирающего озноба, хотя с улицы на него дышало нежное тепло светлой весенней ночи, и он предательски вздрогнул, как если бы проницательный взгляд Сулеймана в это мгновение прожигал его спину, внутренне забавляясь откровенным смятением ничего не подозревающего юноши. Столь утешительная для задетого достоинства мысль ослепительной вспышкой жаркого ожидания полоснула по сердцу воспрянувшего Ибрагима, и он резко обернулся, вонзив в представшую перед ним маленькую комнату объятый робким предвкушением взгляд, будто в самом деле надеясь распознать среди разбавленного бесплодным огненным сиянием мрака знакомую крепкую фигуру, притаившуюся где-то в тени. Но скромная обитель помещичьего слуги оставалась такой же уныло пустынной и безмолвной, расчерченной извилистыми рыжими полосами единственно блуждающего по ней света, лишь бестрепетно дрожали на серых стенах тёмно-янтарные блики да плавал среди девственного пространства мягкий сумрак, колыхаемый просочившимся сквозь раскрытые оконные ставни бесшумным ветром. Непрошенное разочарование до краёв затопило обманутое этим жестоким миражом существо Ибрагима, острая досада на собственную глупость болезненно сжала ему сердце, и он поспешно отвернулся обратно к окну, уставившись озлобленным взглядом в чёткие очертания чёрных кривых ветвей беспросветного леса на фоне насыщенно-синего обнажённого неба, в эту нерушимо мирную ясную ночь смахнувшего со своего шелковистого полотна жемчужную россыпь искристых звёзд. Завтрашний день будет для Ибрагима решающим — ему придётся сделать выбор, который навсегда изменит его жизнь. Пусть пленённому заманчивой тяжёлой судьбой дворцового слуги Ибрагиму чудилось, что он уже давно принял решение, смутные сомнения до сих пор продолжали неспешно подтачивать изнутри его шаткую уверенность, заставляя снова и снова прокручивать в голове все исходы осуществлённого выбора: не переставая, он размышлял над тем, что заимеет, уйдя с шехзаде, и что потеряет. Порой извечные терзания меж двух огней становились для Ибрагима просто невыносимыми, его охваченное неподдельной растерянностью сознание словно разрывалось от скопившихся в нём навязчивых раздумий, но он никак не мог позволить себе забыться поверхностным сном, пока не убедится, что ни о чём не пожалеет, когда примет окончательное решение. — Ибрагим? — беспрепятственно влился в запутанный клубок его страждущих размышлений приглушённый голос Ханым хатун, появление которой юноша, к собственному назидательному раздражению, совсем не заметил. — Почему ты ещё не в постели? Завтра особенный день, помнишь? Ты должен выспаться. Как всегда ласкающий, бесконечно любящий взгляд стареющих тёмных глаз плавно скользнул по сгорбленной спине повёрнутого к окну Ибрагима, распространяя по онемевшему от долгой неподвижности телу ублажающий импульс ленивого тепла, но впервые он не отозвался на эту привычную нежность, не удостоив хозяйку взглядом. Только на миг в грудь его нещадно кольнула дотошная совесть, подмывая его отбросить неуместное упрямство и не расстраивать наставницу ещё больше своим неподобающим поведением перед их расставанием, однако торопливо Ибрагим задушил в себе этот честный голос, испытав не свойственное его кроткой натуре неистовое желание хоть раз в жизни воспротивиться чужому влиянию. Возможно, будь он более настойчивым, сильным и мужественным, он бы смог дать отпор разбойникам, похитившим его из родного города; сумел бы сберечь при себе рождённую с ним веру, не позволив последователям Аллаха ввергнуть его в заблуждение; ещё тогда, будучи десятилетним мальчишкой, доказал бы всем, что он никогда и ни перед кем не станет гнуть шею и преклонять колени, даже если ему будут угрожать смертью. Именно сейчас, особенно ярко чувствуя грядущие перемены, Ибрагим неукротимо возжелал разрушить обманчивое представление о нём, как о послушном рабе, и ни пропитанный отчаянной мольбой взгляд доброй Ханым, ни её ласковые речи не трогали в нём более ни единого фибра его внезапно охладевшей души. — Ты всё ещё думаешь, да? — каким-то образом угадав его мысли, обронила немало расстроенная непонятным отторжением воспитанника женщина, и её опечаленный голос прозвучал намного ближе, указав на то, что она осмелилась скратить разделявшее их расстояние. — Сомнения гложут тебя. О милый, если бы только я могла знать, о чём твоя грусть... Ничего необычного или особенно глубокого не таилось в этих безжизненных словах, но почему-то они вынудили запротестовавшего Ибрагима немедленно устыдиться учинённого им представления. Разве Ханым, эта добросердечная, жертвенная, заботливая женщина, заменившая ему семью, заслуживала такого к себе обращения после всего, что она сделала для бедного, необразованного сироты из Парги? Разве так Ибрагиму следовало благодарить её за то, что она воспитала его, обеспечила ему обучение и работу, подарила ему спокойный дом, где он чувствовал себя нужным? Не появись в жизни Ибрагима Ханым хатун, он бы никогда не научился играть на скрипке, подражая своей матери, и никогда бы охотившийся неподалёку шехзаде Сулейман не услышал столь прекрасной музыки, которая толкнула бы его на встречу с обычным сыном деревенского рыбака, тем самым подарив ему шанс начать новую жизнь. Обернувшись на замолчавшую Ханым, Ибрагим ответил ей самым душевным и признательным взглядом, на какой только был способен, но этого ему показалось мучительно мало, чтобы выразить ей всю переполнявшую его благодарность. — Моя грусть о Вас, Ханым хатун, — предательски задрожавшим голосом признался сломленный внезапно нахлынувшей на него тоской юноша, взглянув прямо в омытые печалью зеркальные глаза наставницы, в отражении которых тлел последний уголёк столь же безутешной горечи. — Я не могу и не хочу бросать Вас. Что Вы будете делать, когда я уйду? Ведь Вы сильно привязались ко мне, без меня Вы совсем зачахните от печали. — Я знала, что ты примешь приглашение шехзаде, — с томной улыбкой на зрелом мрачном лице выдохнула Ханым и подошла ближе к Ибрагиму, поравнявшись с его плечом. На мгновение её потухшие глаза приняли прежний трогательный оттенок материнской гордости, что так часто вселялась в них, когда одинокая женщина наблюдала успехи своего приёмного воспитанника. — Поверь, дворец — это твоя судьба. Ты должен пойти, Ибрагим. Тебе пора расправить свои молодые сильные крылья и полететь на поиски собственного счастья. — А как же Вы? — в приступе удушливого отчаяния проскулил Ибрагим, умоляюще воззрившись на Ханым, и лишь теперь его пронзило обречённое озарение, насколько всё-таки она ему дорога. — Как же я без Вас?.. — Послушай меня, Ибрагим, — глубоким, мягким голосом заговорила женщина, заглядывая юноше в глаза проникновенным взглядом, и бережно сжала искусными руками его плечи, развернув его от окна к себе. Очередной тёплый поток порывистого ветра растрепал её чёрные, как смоль, волосы, и взыгравшее пламя потревоженных этим резким движением свечей застенчиво заплясало на тёмно-вишнёвой радужке её глаз. — Ты уже взрослый, и я всегда гордилась и буду гордиться тобой. Жизнь не стоит на месте, она требует перемен, и когда ты что-то теряешь, то непременно находишь что-нибудь новое. Следуй зову своего сердца, милый, оно никогда тебя не обманет. Куда бы ни завела тебя судьба, помни, что я всегда рядом с тобой и по-прежнему люблю тебя. Помни это, Ибрагим. Твой путь у тебя под ногами — просто сделай первый шаг и взойди на свою тропу. Каждое слово подобно стальному клинку врезалось в растроганное сердце Ибрагима, пока он самозабвенно слушал наставление Ханым хатун, особенно ценное и значимое для него теперь, когда ему предстояло начать новую жизнь вдали от всего, к чему он успел привязаться и что успел полюбить. Что-то жестоко раненое в его груди скорбно застонало, выдавливая из глаз непрошенные слёзы, и дыхания вдруг не хватило на то, чтобы полноценно вздохнуть, так что наружу вырвался какой-то жалкий сдавленный хрип. Не сопротивляясь более одолевшим его стенаниям, Ибрагим порывисто прижался всем телом к худому стану женщины, в исступлении обхватив руками её тонкие плечи, и та, будто нисколько не удивившись, без сопротивления обняла его в ответ, так крепко и ненасытно, что постыдное желание взвыть в голос от охватившей его беспомощности только возросло внутри потерянного Ибрагима. Он был несказанно счастлив возможности поселиться в настоящем дворце рядом с шехзаде, но необходимость при этом разбивать бескорыстное сердце его доброй наставницы своим уходом почти уговорило его передумать, только бы не обрекать её и самого себя на такие чудовищные муки. Не это ли чувствовала его семья, когда на её глазах похитили маленького Ибрагима? Не это ли чувствовал осиротевший мальчик из Парги, оказавшись посреди равнодушного моря в полном одиночестве? Больше всего на свете Ибрагим хотел бы избежать появления этой боли в своей дальнейшей жизни, но вот она снова внутри него, снова жестоко пытает его сердце, и снова ему кажется, что он останется один во всём этом необъятном мире, без семьи, без веры, без имени, без дома... Но нет, отныне и навсегда Ибрагим больше не будет один. Теперь рядом с ним будет шехзаде Сулейман.