Трусы не выходят на бой, они устраивают засады. Султан Сулейман I Великолепный, «Великолепный век»
Несмолкаемый гул множества самых разных по тембру и эмоциональной окраске голосов, плотно смешиваясь друг с другом, подобно дурманящему туману витал над залитым полуденным солнцем городом, разносясь далеко за пределы кажущейся бесконечной рыночной площади. Завлекающие своими излишне бодрыми тонами самоуверенные торговцы перебивали приглушённые беседы городских зевак, что собирались где-нибудь в укромном уголке под густым тканевым навесом и неустанно сплетничали между собой за стаканами ароматного щербета или чего-нибудь покрепче, давая безграничную волю своей извращённой фантазии. Если нужно срочно выяснить нечто важное и при этом послушать как можно больше версий, прибрежный рынок шумного Стамбула — идеальное для этого место, где бесценная истина странно сочетается с откровенной ложью, а заговорщицкие речи всезнающих собирателей всяких слухов способны внушить стойкое убеждение в их правдивости, так что совершенно невозможно понять, когда стоит доверять этим словам, а когда они всего лишь вводят в опасное заблуждение. Среди одинаково разодетой в серые и бурые ткани толпы, всегда практически непроходимой и панически душной, непременно находился тот самый острый на язык смельчак, которому по каким-то необъяснимым причинам известно больше, чем другим, и, упиваясь собственной непревзойдённой исключительностью, он будет вещать дарованные ему знания на всеобщий суд до самого вечера, поэтому с огромной вероятностью излагаемые им речи найдут-таки своего слушателя, жаждущего просветиться именно в этом вопросе. Из уст в уста, от богатых купцов к обычным работягам, из далёкой Европы в процветающий Стамбул стекались отовсюду и небрежно передавались самые скандальные, неоднозначные новости, из которых мудрец с тонкостью талантливого мастера извлечёт только то, что ему действительно нужно, а глупец станет разбрасываться громкими словами везде, где его захотят слушать, не особо вникая в смысл того, о чём он говорит. Несомненно, проходя мимо многочисленных прилавков местных и приезжих ремесленников и торговцев, можно было всего через несколько минувших рядов узнать, с какой невероятно прелестной дамой провёл прошлую ночь французский король, чем лучше всего лечить подагру, какая привезённая издалека посуда прослужит в хозяйстве дольше всего и насколько возросли цены на щербет в окрестных заведениях. Раздражённый постоянным шумом слух невольно станет ловить каждое прозвучавшие близь него слово, не заботясь о его ценности для конкретного существа, так что прежде чем заплутавший проходимец распознает наконец нужные сведения, его голова окажется забитой всякими бесполезными глупостями, покидающими, впрочем, безразмерное сознание вместе с вытекающими прочь неуловимыми мыслями. Сложнее всего прочего возобладать над непрошенной прихотью приобрести какую-нибудь безделушку в одном из заманчивых ларьков, поддавшись на сладостные уговоры хитрых продавцов, и по этой причине тот, кто не преследует цели опустошить свои карманы, должен соблюдать особую осторожность и стремительно проноситься мимо прилавков, не давая себе ни малейшего шанса зацепиться за что-нибудь взглядом. Ловко лавируя среди пёстрого столпотворения спешащих куда-то озабоченных жителей, Ибрагим с поразительным для самого себя проворством миновал чужие крепкие и худощавые плечи, уклоняясь от неизбежных случайных толчков, и в последний момент успевал уворачиваться от несущихся прямо ему навстречу беспризорных детей, которые, с непокрытыми головами, босиком, в оборванной одежде, резво бегали по всей площади, очевидно, погружённые в какую-то свою тайную игру. Ни палящее с особой неистовостью летнее солнце, распростёршее жалящие лучи по каменистым дорогам заполненного рынка, ни отчётливо ощущавшаяся в давке сломленных зноем людей невыносимая духота не могли помешать занятым ремесленникам и амбициозным купцам до последнего оккупировать многолюдный прибрежный квартал с целью продать как можно больше своего товара. Блестящие под жидким сиянием небесного царя ветхие крыши низких домов отражали черепичной поверхностью слепящие блики, принимая на себя большую часть устоявшегося в переполненном городе жара, и стремящийся спрятаться в освежающем сумраке Ибрагим намеренно передвигался ближе к разношёрстным постройкам, ровно настолько, чтобы полностью скрыть от щедро прогретой дороги свою стремительно плывущую тень. Тесно прильнувшие друг к другу обшарпанными боками старые здания одно за другим высились вдоль всего рынка, почти не оставляя тенистые прорехи между соприкасающимися стенами, и отбрасывали длинную цепь извилистой синеватой тьмы на сновавших под ними жителей, сберегая некоторых из них от удушливого зноя в своём искусственном мраке. Уютные шатры из тёмных тканей и тут и там мелькали перед сосредоточенным взглядом не сбавлявшего темп Ибрагима, ни один пронзительный возглас созывающего к своему прилавку торговца не трогал его предельное внимание, ибо ему предстояло на протяжении всей этой тайной вылазки не только ловить обрывки посторонних разговоров, но и неусыпно следить за безопасностью повелителя, который ушёл далеко вперёд, уже затерявшись где-то в шумящей толпе. Еле поспевавшие за главным визирем переодетые в простолюдинов стражники нагнали его у края очередного торгового квартала, где непроходимое живое море городских жителей несколько поредело и теперь без особого труда виднелась вдалеке голубая, сверкающая под солнцем лента морской воды и примкнувшие к причалу суда мерно покачивались на пенистых волнах, поскрипывая взбухшими после продолжительного плаванья досками. Торопливо оглядевшись, Ибрагим с облегчением заметил мелькавший за спинами людей силуэт Сулеймана, облачённого в тёмный плащ с капюшоном, и почти бегом рванул напролом сквозь разрозненную давку, едва сдерживаясь, чтобы не растолкать всех этих неповоротливых зевак плечами. Одержимый желанием догнать уходившего всё глубже в торговые ряды повелителя, он даже не заметил, как неосторожно налетел на какую-то молодую женщину с увесистой корзиной на спине, за что та не упустила возможности возмущённо прикрикнуть на него, разумеется, даже не предполагая, что повышает голос на Великого визиря. Коротко процедив сквозь зубы не вполне искренние извинения, Ибрагим поспешно обошёл рассерженную жительницу и уже через считанные мгновения оказался рядом с Сулейманом, ровняясь с его могучим плечом и стараясь поймать темп его уверенного шага. Как ни странно, султан, на самом деле, и не думал торопиться, степенно пересекая площадь самой невозмутимой поступью, и ещё умудрялся по дороге посматривать по сторонам выискивающим взглядом, словно оценивал торговлю купцов, которые, понятия не имея, что мимо них проходит сам повелитель, выставляли напоказ своё истинное лицо — либо заядлого взяточника и мошенника, либо честного торговца, знающего достойную цену своему товару. — Почему отстал, Ибрагим? — перекрикивая звенящий гомон множества голосов, обратился густым басом к визирю Сулейман, не сводя пристального взора с встречающихся им по пути прилавков то с медной посудой, то с персидскими тканями, то со свежеиспечённым душистым хлебом. Ноздри Ибрагима защекотал пролетевший мимо сдобный аромат только что приготовленного теста, и он с трудом подавил мимолётное желание обернуться на ларёк с выпечкой, словно боялся увидеть там нечто ошеломляющее. — Простите, повелитель, — подобравшись ближе к Сулейману, шепнул ему главный визирь и быстро оглянулся, убедившись, что суровая стража по-прежнему следует за ними. — Вы так внезапно исчезли, я потерял Вас. — Я слишком давно не выходил в народ, — доверительно пояснил другу султан, ловко уклонившись от какого-то подвыпившего горожанина, которого опасно шатало во все стороны, пока он плёлся по переполненной площади вялыми шагами. Повелитель не удостоил его внимания и только чуть поморщился от отвращения, видимо, почувствовав едкий запах спиртного. — Любопытно, как живут мои подданные, всем ли они довольны. Раз уж мы оказались здесь, нужно извлечь из этого как можно больше пользы. — Я согласен, повелитель, — утвердительно кивнул Ибрагим, стараясь держаться ближе к Сулейману, и бегло пробежался глазами по толпе. — Но нам стоит соблюдать осторожность. Мало ли, какие опасности могут подстерегать нас здесь. Не посчитав нужным ответить на это заявление, Сулейман несколько ускорился, углубляясь в потёмки рыночного квартала, где ларьки и тканевые навесы заметно поредели, да и людей стало в разы меньше по сравнению с центральной частью площади. Ибрагим не отставал от султана ни на шаг, в точности повторяя его проворные движения, чтобы обойти очередного прохожего, и не сумел подавить тихий вздох облегчения, когда повелитель замедлился около какого-то неприметного прилавка с тканями, очевидно, заинтересовавшись чем-то, а затем и вовсе остановился, приблизившись к нему вплотную. Тесный дорожный кафтан неприятно сковывал взмокшее от нарастающей жары тело, плотно прилегая к потной коже, и казалось, даже тюрбан не спасал голову от палящих лучей огненного светила, отчего так и хотелось затаиться в какой-нибудь прохладной тени, позволив разгорячённому стану несколько остыть. К счастью, над ларьком, возле которого решил остановиться Сулейман, простирался достаточно широкий навес из лёгкой ткани, и Ибрагим поспешно нырнул под него вместе с повелителем как раз в тот момент, когда по другую сторону вырос заправлявший этим торговым шатром купец. Критически осмотрев его с ног до головы, Ибрагим задержался изучающим взглядом на богато расшитой пёстрой одежде, обилии различных украшений на пальцах, шее и в ушах, а исходя из того, какие редкие красивые ткани самых утончённых тонов продавал этот торговец, не оставалось сомнений, что трудностей с деньгами он явно не испытывает. Под бесцеремонно цепким взором богатого купца, чья беззастенчивость пробуждала в Ибрагиме решительное отторжение, ни капли не смущённый столь пристальным вниманием Сулейман принялся как ни в чём не бывало осматривать разложенные перед ним красочные ткани, запуская аккуратные пальцы в скользкий шёлк и бережно поглаживая ладонью прозрачный фатин. — Доброго дня, эфенди, — первым вступил в разговор вежливый торговец, учтиво склонив голову перед очередным потенциальным покупателем, и с ещё большим нетерпением начал наблюдать за тем, как султан неторопливо перебирает ткани. — Самые красивые и качественные ткани на всём рынке, есть даже привезённые из-за границы. Выбирайте, что понравится, не пожалеете! — Как идёт торговля, эфенди? — невзначай поинтересовался Сулейман, поднимая на купца непринуждённый взгляд, и Ибрагим весь обратился в слух, с потаённой надеждой воззрившись на продавца. — Всё ли благополучно с перевозками? Говорят, в Чёрном море объявились неведомые грабители. — Неужели? — искренне ужаснулся бедный торговец, явно испугавшись столь неутешительного известия, и его прежде пылающие от жары щёки покрылись мертвенной бледностью, а сам он будто оцепенел. — Я впервые слышу об этом! Сколько торговал в Стамбуле, плавая туда- сюда, ни разу на меня никто не нападал. Торговля процветает, никаких затруднений нет. О Аллах, неужто и вправду разбойники завелись? — Насколько нам известно, они нападают только на работорговые суда, — вступил в разговор Ибрагим, со всей серьёзностью в карих глазах ответив на неподдельно перепуганный взгляд растерянного купца. — Вы что-нибудь знаете об этом? Наградив визиря потаённо одобрительным взглядом, Сулейман обернулся на торговца и уже без всяких колебаний уставился на него выжидающим взглядом, словно стремясь одним только блеском своего уверенного взора заставить его заговорить. По незаметному взмаху руки Ибрагима застывшие за спиной повелителя верные стражи развернулись лицом к текучей толпе, приготовившись защищать султана от возможной угрозы, а сам он остался подле Сулеймана и с не меньшей требовательностью всмотрелся в объятые откровенным страхом глаза купца, точно пытался прочитать его мысли. Несколько томительно тянущихся мгновений обескураженный торговец хранил напряжённое молчание, переводя остекленевший взгляд с повелителя на главного визиря, так что вскоре потерявший терпение Ибрагим уже с трудом подавлял в себе желание поторопить его грозным окриком. — Аллах свидетель, мне ничего не известно, — отчаянно покачал головой оробевший лавочник, но затем, будто что-то вспомнив, перегнулся через край прилавка и, понизив голос до заговорщицкого шёпота, с расстановкой произнёс, глядя Сулейману прямо в глаза: — Но я знаю, где вы сможете услышать больше. Возле невольничьего рынка есть небольшое заведение для моряков, они любят там отдыхать. Там вы, возможно, найдёте того, кто вам поможет. Расставшись с доброжелательным торговцем, повелитель в сопровождении стражи и своего визиря прямиком направился по указанной дороге к пристани, возле которой располагался рынок пленённых рабов. Подойдя достаточно близко к этому пугающему царящей там всеобщей безнадёжностью месту, скромная процессия свернула в сторону и устремилась вдоль пришвартованных около причала судов на расстоянии от выставленных на обозрение невольников, при виде которых сердце в груди у Ибрагима в страхе сжалось, превратившись в кусок камня. Измождённое состояние облачённых в рваные грязные одежды пленников, мужчин, женщин и детей, внушало ослеплённому собственным безрадостным прошлым визирю неугодное чувство обречённой уязвимости, словно бы он вновь стал обычным бесправным невольником, вынужденным выживать в кошмарных условиях в постоянном холоде, мучаясь от жажды и голода, наблюдая за тем, как один за другим угасают слабые рабы под гнётом какой-нибудь болезни. Пережив это однажды в десять лет, Ибрагим надеялся никогда больше не встречаться с чем-то подобным, дабы не тревожить старые, до сих пор иногда ноющие от острой боли раны, однако сейчас, минуя бескрайние ряды изнурённых чужой жестокостью пленников, похожих на живые трупы, он будто снова превратился в маленького осиротевшего мальчика, лишённого надежды и свободы, превращённого в желанный товар для продажи за весьма крупные деньги. Издалека на него смотрели полные угасающей мольбы мутные глаза, из которых выжгло всё стремление к жизни вынужденное заточение, стеснённое невыразимым сочувствием сердце Ибрагима почти физически разрывалось от сострадания к этим людям, и он поспешно отвернулся от их болезненно худых бледных лиц, искажённых затравленным выражением исступленного отчаяния. Казалось, не чувствующий ничего похожего Сулейман с изумительным равнодушием прошествовал мимо содержанных в неволе пленников, ни разу не взглянув в их сторону, и главный визирь тоже неотрывно уставился на дорогу, мысленно отругав себя за проявленную слабость. Заведение, упомянутое торговцем, располагалось на улице на приличном расстоянии от плескавшегося вдали моря, но даже туда с солнечного, ничем не защищённого причала долетал тонкий свербящий аромат морской соли вперемешку с мокрыми досками и мускусным рыбьим запахом, который среди всех прочих Ибрагим вдыхал с особым самозабвенным наслаждением. В отличие от набитой народом торговой площади, здесь за низкими деревянными столиками сидело лишь несколько человек, и между ними беспрепятственно гулял ласковый бриз, приносимый воздушными потоками с моря вместе с мешаниной дорогих душе Ибрагима благовоний. Душный зной здесь ощущался не так отчётливо, и присевшие за самый крайний столик султан и визирь наконец смогли вдохнуть полной грудью свежий воздух, ублажая распаренное под нещадным солнцем тело долгожданными нежными дуновениями приправленного морской прохладой ветерка. Широкий навес снова укрыл Ибрагима от солнечных лучей, погрузив его нагретые плечи в веющую летним холодом тень; расположившийся напротив него Сулейман устроил локти на столе, опустив заросший густой бородой подбородок на сцепленные в замок пальцы. Гостям не пришлось долго ждать: стоило им перевести дух после продолжительной прогулки по жаркому городу, как к ним с прытью молодого оленя подскочил юный слуга, в немом вопросе склонив перед посетителями обёрнутую тюрбаном голову. — Принеси два прохладных щербета, — коротко распорядился Ибрагим, не дожидаясь позволения Сулеймана, и выудил из-за пояса бархатных мешочек золота, с прерывистым звоном бросив его на стол. Схвативший вознаграждение слуга порывисто поклонился и мгновенно помчался исполнять поручение щедрого господина, и проводивший его долгим взглядом Сулейман с усталой признательностью на дне голубых глаз посмотрел на Ибрагима, лишь молча моргнув в знак одобрения. Сидя в ожидании напитков, они не разговаривали, но не потому, что затаили друг на друга какую-то обиду: вокруг них находилось немало работорговцев, в том числе тех, которые только что вернулись с моря, значит, если послушать их беседы, можно выловить какую-нибудь ценную информацию о морских ворах. До предела обостряя слух, Ибрагим тщательно прислушивался к раздававшимся за его спиной грубым мужским голосам, но, как бы он ни старался, ему так и не удалось распознать ничего важного. Судя по помрачневшему взгляду Сулеймана, который тот устремил прямо перед собой куда-то сквозь Ибрагима, повелителю тоже пока не улыбнулась удача, но визирь не собирался так легко сдаваться: наверняка они просто плохо наблюдают. Наконец вернулся прыткий слуга с подносом и, не говоря ни слова, расставил на столе два стакана, заполненных душистой бледно-жёлтой жидкостью, после чего с вежливым поклоном удалился, оставив господ наедине. — Прислушайся, Ибрагим, — одними губами прошелестел Сулейман, смыкая пальцы на железном стакане, и поднёс его к губам, сделав бесшумный глоток. Несколько озадаченный столь очевидной просьбой Ибрагим послушно насторожился, внимая каждому касающемуся его ушей слову, и тоже взялся за свой стакан, с наслаждением наполнив пересохший рот едва ощутимой на языке терпкой жидкостью, отдающей резковатым вкусом свежевыжатого лимона. Холодный напиток легко проскочил в обожжённое знойным воздухом горло, мгновенно остужая внутренности и освобождая от удушливой тяжести грудь, и заметно оклемавшийся от жестокой жары визирь почти тут же уловил позади себя обрывок какого-то разговора, от которого внутри у него всё похолодело, но на этот раз вовсе не из-за выпитого щербета. Перехватив его приправленный озарением взгляд, Сулейман в подтверждение его правоты прикрыл глаза и затем чуть качнул головой куда-то за спину Ибрагиму, призывая его прислушаться. — Говорю вам, я еле собственную шкуру спас! — донёсся до ушей визиря чей-то грубоватый мужской голос, звенящий от сквозившего в нём пугливого отчаяния. — Куда мне было об этих пленниках думать! Я уж решил, всё, конец мне! — Да ладно, ты просто оправдываешь своё невезение, — с нескрываемым презрением откликнулся другой, более жёсткий голос, принадлежавший, вероятно, какому-то рослому крепкому мужчине. — Откуда нам знать, что ты это не придумал? Вдруг никакого нападения вовсе не было, и ты просто не сумел никого поймать? — Аллахом клянусь, всё правда! — с большей безысходностью взвыл жалобный голос, в котором прорезались стальные ноты назревающего гнева. — Они появились из ниоткуда, атаковали моё судно и чуть не убили меня! — Вот оно, Ибрагим, — склонившись к другу, утробно прошептал Сулейман, и его оттенённые синим полумраком глаза засверкали, как начищенное стекло, выдавая охватившее его возбуждение. — Он определённо что-то знает. Пригласи его к нам, пусть всё расскажет. Склонив голову в знак подчинения, Ибрагим покинул своё место и прошествовал между рядами одинаковых столов прямо к тому, за которым восседала небольшая компания из четырёх моряков, одетых в похожие одежды. Ему не составило труда узнать среди них того, кто так отчаянно убеждал своих товарищей поверить в его историю про неведомое нападение: его серые, словно пасмурное небо, глаза смотрели отчаянно и с непримиримой обидой, на заросшем щетиной лице застыло неизгладимое выражение какой-то усугублённой печали, сравнимой с драматичным ощущением вечного одиночества. На миг Ибрагиму даже стало жаль этого беднягу, чьи эмоции выглядели настоящими, и, собравшись с мыслями, он замер перед столом, поочерёдно скользнув решительным взглядом по каждому моряку, в чьих обращённых на него глазах уже читалось откровенное недоумение. — Приветствую, эфенди, — чуть кивнул им главный визирь, стараясь выглядеть дружелюбным, и в упор посмотрел на виновника затеянного спора, несколько ошарашенного появлением незнакомца: — Прошу Вас, следуйте за мной. Кое-кому необходимо поговорить с Вами. — Что? — ожидаемо вспыхнул от удивления моряк, не сдвинувшись с места, и с намёком на угрозу воззрился на Ибрагима исподлобья, словно преследуя цель испепелить его огненными искрами своего хмурого взгляда. — Кто Вы такой? Почему это я должен куда-то с Вами идти? — Вы получите ответы на все свои вопросы, обещаю, — выразительно изрёк Ибрагим, не смея отвести взор от горевших настоящим вызовом глаз незнакомца, и мысленно вымолил у Аллаха терпения, чтобы довести дело до конца, не сорвавшись. — Вам ничего не угрожает. Вы же хотите, чтобы Вам кто-нибудь помог с Вашей бедой? — Вы подслушивали?! — ещё больше распалился возмущённый подобной наглостью моряк, внезапно дёрнувшись на стуле, так что напрягшийся Ибрагим подумал, что сейчас он наброситься на него с кулаками. Однако, так же стремительно, как возникла эта вспышка гнева, она почти сразу погасла, оставив после себя лишь тлеющее пепелище неприкрытого недоверия, и неожиданно присмиревший торговец коротко кивнул, грозно сверкнув серыми глазами: — Ладно, я пойду с Вами. Но имейте в виду, если Вы попробуете причинить мне вред, я покажу Вам, из чего сделан! Проглотив готовый сорваться с языка грубый ответ, Ибрагим молча вернулся к своему столу, не потрудившись посмотреть, действительно ли вспыльчивый моряк последовал за ним, но стоило визирю с чувством перевыполненного долга опуститься на своё место напротив Сулеймана, как дерзкий торговец объявился рядом и без приглашения занял третий стул, откуда-то появившийся рядом с Ибрагимом. Видимо, повелитель предполагал, что к столу присоединиться новый собеседник, и успел создать все условия для удобства незнакомого гостя. Вальяжно рассевшись на низком стуле, моряк без всякого стеснения окинул неподвижного Сулеймана предвзятым взглядом свысока, словно делал ему одолжение, и опешивший от подобной наглости Ибрагим едва сдержался, чтобы не стереть это высокомерное выражения с загорелого лица незнакомца хорошим ударом по заросшей густой щетиной щеке. Будто и не замечая откровенной надменности в раскрепощённом поведении моряка, Сулейман чуть кивнул Ибрагиму и аккуратно опустил на стол уже опустошённый стакан из-под лимонного щербета. — Перед тобой султан Сулейман Хан Хазретлери, — торжественно, но не слишком громко объявил гостю визирь, как всегда без слов поняв сдержанный жест повелителя. Мрачное торжество согрело ему сердце, когда он увидел, как постепенно округлились глаза застигнутого врасплох гордеца. — Он желает выслушать твою историю. Расскажи нам всё, что знаешь о нападении. — Вы что, серьёзно? — к огромному удивлению Ибрагима, фыркнул моряк, мигом растеряв всё своё поразительно сымитированное замешательство, которое, как уже понял визирь, являлось притворным. — Да я скорее в летающих медуз поверю, чем в это! Извините, господа, но если вы хотели одурачить меня, у вас ничего не вышло. Не на того напали, шарлатаны! Найдите себе другого идиота, а я ухожу! Никогда ещё Ибрагиму не доводилось испытывать столько злостной досады, обжигающего стыда и бессильной ярости одновременно, как теперь, когда единственная их надежда хоть на шаг приблизиться к истине таяла на глазах из-за дурного характера какого-то невежливого грубияна. Беспомощный гнев адским пламенем выжигал ему грудь изнутри, тщетно ища хоть малейшую лазейку, чтобы выбраться на свободу, и с невыносимой ненавистью он испепелял немигающим взглядом сидевшего рядом с ним самозванца, посмевшего разговаривать в таком тоне с самим султаном. И только Сулейман из всех участников этого противоречивого круга сохранял завидное самообладание, словно происходящее между дерзким моряком и его визирем ничуть его не касалось, и разящие разряды накалённого между ними сухого напряжения будто обходили его стороной, позволяя смотреть на ситуацию здраво и объективно. Без видимых усилий угадав пылающие в Ибрагиме жаркие чувства, повелитель поднял лежавшую на столе руку в предупреждающем жесте, призывая его к спокойствию, и затем протянул её тыльной стороной ладони к готовому подняться из-за стола моряку, точно собираясь что-то показать ему. Приглядевшись, Ибрагим увидел на мизинце султана традиционное кольцо Османской Династии с выгравированным на нём рельефным теснением султанской тугры¹, которую он использовал как печать при подписании каких-либо документов. — Никто и никогда не посмеет выдавать себя за меня, великого падишаха всего мира, — холодно и пугающе спокойно проговорил Сулейман, приковав к оцепеневшему от смятения — на этот раз настоящего — моряку метающий молнии взгляд своих пронзительных небесно-голубых глаз. — Я султан Сулейман Хан, сын султана Селим Хана и Хафсы Султан, и я заставлю тебя меня выслушать. Оторопевший моряк, вдруг разом растерявший всю свою развязную надменность, какое-то время не двигался, пребывая в непреодолимом оцепенении, и только сверлил представшего перед ним султана обескураженным взглядом, создавая у Ибрагима стойкое впечатление, будто он перестал дышать. Но затем порывисто он сорвался с места, припав на одно колено перед повелителем, и низко наклонил голову к самым его ногам, смяв в грязных пальцах подол простецкого одеяния и судорожно прижав его к губам. Ибрагим опасливо огляделся, надеясь, что никто не заметил столь опрометчивого действия со стороны охваченного благоговением торговца, но, к огромной удаче, ни один взгляд не был обращён в их сторону. — Чщ-щщ, — смягчившимся бархатным голосом прошелестел Сулейман и на удивление настойчивым движением поднял моряка с колен, усадив его обратно на стул. — Никто не должен знать, что я здесь. Нам необходимо поговорить с тобой, эфенди. — Для Вас всё, что угодно, мой повелитель, — смиренно пророкотал острый на язык задира, приятно поразив Ибрагима столь быстрой трансформацией. И не скажешь, что совсем недавно этот смельчак грубил самому султану! — Спрашивайте, я на всё отвечу. И... Простите за мою дерзость. Я правда сомневался, что это действительно Вы... — Не думай об этом, — решительно отмёл его извинения Сулейман тоном, не потерпевшим возражений, и с окрепнувшей настойчивостью посмотрел в растерянное лицо моряка. — Как твоё имя? — Ирмак² реис, повелитель, я капитан работоргового судна, — с готовностью ответил торговец, поднимая на султана несколько робкий взгляд, и потом вдруг посмотрел на Ибрагима, вежливо склонив перед ним голову: — А Вы, должно быть, Ибрагим паша Хазретлери. Для меня честь познакомиться с Вами. — Очень рад, — с неуловимой насмешкой фыркнул Ибрагим, всё ещё не простив этому самозванцу его вызывающей дерзости по отношению к нему и султану. Слишком уж спесивым и гордым казался ему этот торговец, а ещё он был искусным притворщиком. С таким стоило держать ухо востро. — Мы слышали, как ты рассказывал о нападении. Мы тоже не отказались бы узнать эту историю. На несколько мгновений Ирмак снова замолчал, словно погрузившись в воспоминания, и его приподнятая голова вдруг опечалено поникла, а крепкие мускулистые плечи сгорбились, прижатые к земле какой-то неизвестной обременяющей силой. Вскользь переглянувшись, Сулейман и Ибрагим не решились отвлекать его от раздумий, боясь нарушить последовательное течение его мрачных мыслей, а между тем сверкающее белым золотом солнце продолжало медленно катиться по небу, скрываясь за крышами домов, так что густеющая тень от навеса ползла по земле, постепенно меняя своё положение. Люди приходили и уходили, поток их с течением времени редел, и по мере того, как пустело уличное заведение, Ибрагиму всё яснее казалось, что минула целая вечность. — Я должен был прибыть в порт Стамбула на рассвете, — спустя несоизмеримое количество времени подал тихий безжизненный голос Ирмак, не поднимая потухших глаз на друзей. — Ночью мой корабль пересекал Чёрное море. И вдруг, около полуночи... Появились они. Дозорные не заметили, как их юркое судно подобралось к нам, и команду разбудили залпы пушек. Мы долго не могли понять, откуда стреляют — было темно и пасмурно, ни луны, ни звёзд. Потом на палубе появились чужаки — стремительные и неуловимые, как тени. Они с лёгкостью отражали все нападения моих людей, многих даже убили... Я терялся в догадках, что же им нужно от моего судна, ведь я торгую рабами и никаких ценностей на корабле у меня нет. Оказывается, им и не нужны были ценности. Они охотились на этих невольников... Как только они проникли в трюм и выпустили на свободу всех моих пленных, они увели их на свой корабль и оставили нас в покое. Я долго не мог прийти в себя. Наш корабль почти затонул, мы с трудом добрались до Стамбула, хвала Аллаху, было уже недалеко. Но эти воры... Они скрылись в ночи так же внезапно, как и появились, увезя с собой весь мой товар. Весь! — Неужели вы совершенно ничего не запомнили об этом судне? — с надеждой подался к рассказчику Ибрагим, наконец обретя дар речи после того, как его сполна захватила эта история. Реалистичные картины происходящего живо мелькали у него перед глазами, внушая ему неистовый трепет. — Какую-нибудь отличительную особенность, может быть, услышали чьё-нибудь имя? — Было темно, паша, — с сожалением напомнил ему Ирмак, бросив на него потерянный взгляд. — Только один раз мне удалось разглядеть борт их судна в свете пушечных залпов и огня. Он украшен вырезанными на дереве орнаментами дельфинов. И паруса у него, кажется, белые и немного порванные. — Наконец-то мы хоть что-то узнали, Ибрагим, — воодушевился Сулейман, устремив на своего визиря сияющий каким-то неясным предвкушением резкий взгляд, в котором читалась хорошо знакомая Ибрагиму непреклонная решимость. — Теперь нам известно, что мы должны искать. Видит Аллах, сама судьба привела нас в это место. Эти жалкие трусы ещё пожалеют о своих преступлениях!***
Пышные насыщенно зелёные шатры беспрерывно шелестящих пёстрых листьев бескрайне широко раскинулись над головами двух степенно бредущих по саду женщин, и проглядывающее сквозь редкие прорехи густой листвы любопытное солнце, жаждая увидеть безупречную земную красоту в лице этих немногословных особ, не упускало шанса целенаправленно уронить свои прямые лучи на их покатые тонкие плечи, устраиваясь на них золотистыми вкраплениями среди сплошной тени. Одухотворённый ненасытной прохладой свежий тенёк заботливо защищал чувствительную кожу поздних посетительниц тернистого парка, из-за приближающегося тихого вечера утопающих в слепой тьме мест становилось всё больше, так что почти все витиеватые тропинки заросшего душистыми цветами лабиринта погрузились в сумрачный туман, начиная остывать после целого дня засушливой жары. Прежде белёсый чистый свет испепеляющего солнца из бледно-золотого превратился в рыжевато-медный, отчего казалось, будто вместо мелкого серого гравия под ногами рассыпан огненный янтарь, так и влекущий к себе чужие жадные руки. Усиленно цветущие на пике своей зрелости пушистые розы, подсвеченные уходящим царственным светилом как будто под наклоном, отбрасывали длинные тонкие тени усеянных шипами стройных станов, и тени эти легонько дребезжали на земле, когда цветы колыхал стихающими порывами сострадательный ветер. Несмотря на неумолимое наступление сиреневых сумерек, набирающий силу свежий аромат очередного летнего вечера пока не мог перебить разлитый повсюду сладковатый запах множества роскошных цветов, и по-прежнему в холодеющем воздухе чувствовался упоительный дух замученных нещадным зноем роз и тюльпанов, который лишь слегка приправляло мнимое, донесённое откуда-то издалека благовоние нагретого моря. Вдыхая мешанину всех этих тонко сочетающихся друг с другом ароматов, невозможно было заставить себя покинуть столь чудное райское место, где словно обнажались все тайные мысли, напоминали о себе самые мощные чувства, рвались наружу долго лелеемые в запертом сердце слова, какие-то особенные и чрезвычайно важные, которые непременно должен услышать тот, кому они посвящались. И не находя желанного слушателя, не зная, кому ещё излить всю обуявшую его истому, подстёгиваемое смятением существо делилось собственными неугодными мыслями с растущими вокруг него безмолвными цветами, доверительно склоняясь к их бархатным бутонам, шептало о своих душевных муках стремящимся к далёкому небу строгим деревьям, получая в ответ лишь неразборчивый лепет дрожащей листвы. Так неистово хотело оно быть услышанным и понятым, избавиться от тяготившего его непосильного бремени, и тогда думалось ему, что окружившие его дышащие жизнью растения единственные понимают его и наверняка сказали бы ему пару утешительных слов, если бы только умели разговаривать по-человечески. Но увы, в ответ одно пустое молчание — по крайней мере, так решили бы многие, не получив ожидаемого немедленного отклика от тех, кому они от съедавшей их безысходности раскрыли всю свою душу. Однако, никогда бы так не посчитал тот, кто действительно умел слушать. Ненавязчивый шумный говор раскинувшихся над головой извилистых ветвей могучих дубов, подобострастное воркование вторящих ему обстриженных кустов, ленивая перекличка завершающих свой хлопотливый день лесных птиц в преддверии заката — каждый из этих по-своему прекрасных звуков насыщал молодое мечтательное сердце юной особы возвышенным трепетом, внушая ей истинное удовольствие от затеянной вблизи сумерек прогулки. Родной Стамбул нежился в летнем тепле, так что темнело довольно поздно, а солнце дольше держалось на покатом небосклоне, радуя разморённых неожиданными жаркими ласками обитателей дворца своим долгим правлением, благодаря которому светлый день будто намеренно не торопился сменяться печальной ночью. Пользуясь особой честью, подаренной кем-то свыше, привыкшая к уединению с непорочной природой скрытая девушка почти всё время от раннего рассвета до запоздалого заката проводила под сенью коронованных изумрудными венками деревьев, находя какое-то лишь ей одной понятное удовольствие в том, чтобы бесцельно бродить по безмолвному парку под заливистые голоса невидимых птиц, утопая в собственных невыразимых мыслях. Изредка она позволяла кому-либо разделить с ней её умиротворённые прогулки, но если настроение у неё держалось в позиции достаточно снисходительного или доброжелательного, то она с огромным восторгом сама приглашала с собой компаньонов, очевидно, заранее чувствуя, когда ей понадобится рядом постороннее присутствие. Сегодняшний вечерний визит в исхоженный всеми возможными тропами парк являлся именно таким: оплетённая пылкими мыслями девушка, с виду представляясь совершенно безучастной к внешнему миру, разделила очерченную густеющей тенью дорогу с другой не менее знатной особой, как никогда радуясь тому, что подле неё находится ещё одно живое существо, похожее на неё больше, чем цветы и деревья. В последнее время молодой мечтательнице всё чаще недоставало чужой близости, хотя прежде она скорее славилась своей надменной нелюдимостью, предпочитая крайне ограниченное общество только самых близких членов её семьи; теперь же такое соблазнительное ненапряжное одиночество внушало ей панический страх, и с каждым минувшим днём крепло это пугающее осознание, что ею как будто овладела опьяняющая страсть. Страсть ко всем людям, или к кому-то конкретному, или просто желание вырваться из-под сводов четырёх стен навстречу огромному неизвестному миру, она не понимала: знала только, что нужно что-то с этим делать, иначе она совсем разнежится и потеряет вызывающую напористость своего непокорного характера, которым она безмерно гордилась. Короткий подол пастельно-сиреневого платья медленно скользил по притоптанным множеством ног камушкам вслед за хозяйкой столь изысканного одеяния, разбавляя её невесомые шаги едва слышным шорохом дорогой атласной ткани. Весь этот нежный наряд дополняли разброшенные по нему маленькие белые бусинки, похожие на заледеневшие капли утренней росы, и по передним краям роскошного платья до самого умеренного выреза на груди тянулся причудливо вышитый серебристый орнамент. Выполненные из полупрозрачного фатина длинные рукава на тон светлее свободно, точно пара широких лебединых крыльев, развевались на ветру за спиной юной особы, так же как и её бережно уложенные на одно плечо русые волосы, в рыжем свете заходящего солнца отливающие золотистым оттенком. На голове поблёскивал крупными изумрудами и кристаллами извилистый драгоценный венок, гордо вытянутую шею стягивало свободное жемчужное ожерелье с позолоченной подвеской, что словно скромная звезда блистала на белой пологой груди. Невольно ещё по-детски не запятнанные греховными убеждениями голубые глаза задержались на идущей чуть впереди старшей спутнице молодой госпожи, столь же статной и сдержанной, держащей с показной властностью высоко голову, увенчанную маленькой ажурной короной. Нечто недосягаемо зрелое и непонятно надломленное, одновременно восхищающее и отторгающее читалось в безупречно подобранном образе изящной взрослой женщины, чьи уверенно поставленные шаги отличались большей твёрдостью, а цепкий взгляд, лишённый даже намёка на ветреную мечтательность, излучал больше горделивого превосходства, которым втайне так хотела обладать её неопытная обожательница. По земле за ней струилось белое платье, расшитое золотой сверкающей нитью узорами, напоминающими изогнутые побеги весеннего винограда, за руками разлетались под непостоянными завихрениями свежего ветра такие же длинные рукава из белого фатина, придавая ей сходство с сошедшим с небес райским ангелом. Ярко-алый сарафан поверх платья особенно возбуждающе и завораживающе пылал под косо брошенными из-за деревьев поздними солнечными лучами, будто неукротимый пожар, и пленительно отдавало чистым золотом бронзовое теснение на плотной ткани, выполненное в виде крупных бутонов каких-то пышных цветов. Стройную талию стягивал собранный из округлых жемчугов в золотой оправе утончённый пояс, а по впалой, открытой всем очарованным взглядам груди спускалось на неприметной цепочке изящное украшение — подвеска из огранённого кристаллами рубина. Каждый раз, видя перед собой столь поистине безупречный роскошный облик, присущий настоящей госпоже, молодая мечтательница, сама того не замечая, откровенно любовалась врождённой грацией прелестного стана, женственностью гибких рук, удлинённым изгибом притягательной шеи, и по нескольку раз на дню она могла тоскливо вздыхать, удручённо жалея, что она лишена всех этих природных даров. До сих пор, вопреки тому что она всё-таки уже переступила порог взросления, хоть и совсем недавно, ей продолжало казаться, что из её значительно истончившейся внешности не исчезла детская округлость, что её ставшие более обдуманными и изящными движения остались такими же неуклюжими и грубыми, что теплившаяся в её льдистых глазах хитрая тень доверчивой неопытности препятствовала ей взирать на мир вокруг себя по-господски покровительственным взглядом. Ей и в голову не приходило, что существует в этом мире кто-то, кому все эти воображаемые изъяны представляются преимуществами, кто способен принять её такой, какая она есть. — Ты снова замечталась, милая Михримах? — отвлёк юную госпожу от беспардонного изучения чужой пленительной фигуры раздавшийся впереди неё рокотливый голос, схожий с неспешными переливами маленького водопада. Вскинув на предполагаемый источник приятного тембра несколько растерянный взгляд, Михримах ничуть не удивилась своей догадливости: в нескольких шагах от неё, теряясь в щедрой тени от раскидистых древесных крон, застыла в величественной позе её зрелая спутница и мерила её неподдельно ласковым взглядом, терпеливо дожидаясь её. Словно опомнившись, девушка ускорила шаг и в считанные мгновения поравнялась со старшей госпожой, виновато заглянув в её томные карие глаза, будто оттенённые вечной тоской. Холодеющий ветер развязно трепал её густые каштановые волосы, на висках уже тронутые первой сединой, и Михримах невольно поразилась тому, насколько изменилась за прошедшее время задумчивая женщина, при этом нисколько не утратив своей завидной красоты. Пусть её округлое печальное лицо избороздили первые возрастные морщины, оно по-прежнему оставалось для юной особы дорогим и прекрасным, таким, каким она запомнила его ещё с далёкого детства. — Я просто вспомнила, что на днях получила письмо от матушки, — непринуждённо поделилась Михримах, и дальше две госпожи уже снова пошли бок о бок, ступая вровень по мелкому гравию. — Она пишет, что у Мехмеда всё хорошо и что она ждёт нас в гости в Манису. Вы бы хотели поехать к моему брату, тётя Хатидже? — Конечно, дорогая, — мягко мурлыкнула Хатидже, бросив на племянницу посветлевший взгляд, и её сжатые в бантик тонкие губы растянулись в мечтательной улыбке. — Я ведь тоже раньше жила в Манисе, когда твой отец был шехзаде. Было бы здорово вновь посетить знакомые места, где прошла моя юность. Да и по Мехмеду я соскучилась. — Я тоже скучаю по брату, — призналась Михримах, вдруг сразу как-то сникнув при воспоминании о старшем шехзаде Мехмеде, первенце её матери, Хюррем Султан. Из груди у неё вытек непроизвольный тоскливый вздох, и неистово забившееся сердце полоснуло привычной болью от вынужденной разлуки. — Но я безумно горжусь тем, как он управляет санджаком наследника. Уверена, отец им очень доволен! — Из Мехмеда растёт прекрасный наследник, — согласно качнула головой Хатидже и отвела подёрнутый неясными сомнениями взгляд, спрятав недавнюю расслабленную улыбку, которую Михримах и без того видела на её милом лице слишком редко. — Иншалла, путь его будет светел и лёгок. Аллах да сбережёт для нас наших шехзаде. Ничего не ответив на тётино пожелание, Михримах обратилась помрачневшими мыслями к другому своему брату по линии отца, Мустафе, который вот уже несколько лет, с тех пор как Мехмеду поручили санджак в Сарухане, управлял дальней Коньей в одной из самых крайних провинций Османской империи. Дочь повелителя прекрасно знала, что между старшим наследником и султаном произошла какая-то роковая размолвка, после чего Сулейман отослал своего первенца из Манисы, предоставив этот наиболее важный для шехзаде санджак Мехмеду, а Мустафу отправив подальше от себя, в далёкую Конью. Вот так Михримах лишилась близости со всеми своими братьями, которых она навещала лишь изредка, и больше никого у неё не было: последний сын Хюррем, рождённый вскоре после дочери, умер ещё в младенчестве, и с той поры любимица повелителя больше не имела детей. Смакуя своё невыносимое одиночество, разлучённая и с матерью, и с братьями госпожа неожиданно для самой себя нашла желанную отдушину в сближении с сестрой султана, красавицей Хатидже, такой же одинокой и тоскующей, как и она сама. Рядом с этой немногословной, робкой, но всегда безошибочно понимающей госпожой оказавшаяся вдали от своих близкий девушка словно обретала второе дыхание — возвращалась радость жизни, появлялись угасшие было желания, хотелось рассказывать мудрой тёте обо всём на свете, наверняка зная, что она найдёт верные слова, чтобы выразить ей то, в чём она больше всего нуждалась. Не имеющая собственной семьи Хатидже стала Михримах верной подругой, пользующейся особым доверием единственной дочери султана. Между ними воцарилось взаимное, разряжающее воздух молчание, во время которого каждая погрузилась в свои уединённые размышления, и вокруг из наполняющих пустынный сад звуков остались только ублажающие слух завывания вольного ветра да свистящие напевы беспечных птиц. Не успела Михримах вновь полностью раствориться в одолевавших её податливое сознание бессвязных думах, как постороннее движение где-то на центральной аллее парка, всё ещё залитой прощальным сиянием убывающего солнца, перетянуло на себя всё её рассеянное внимание, заставив резко остановиться. Со стороны дальнего входа в дворцовый сад, ведущего прямиком в город, на безлюдную тропу ступили двое, и обоих госпожа тотчас узнала, отчего впечатлительное сердце у неё в груди безудержно затрепетало, распространяя по сжавшимуся телу будоражащий жар. По свободной от всяких посторонних посетителей каменистой дороге гордо вышагивал стремительной поступью её отец, Сулейман, а чуть позади него, подстроившись под его господскую походку, двигался его первый помощник, Великий визирь Ибрагим паша. Замыкали процессию суровые стражи, облачённые в деревенские одежды, и только потом до Михримах дошло, что султан и его соратник тоже одеты совсем не подобающе своим высоким статусам: за крепкой осанистой спиной Сулеймана подобно бесшумным крыльям летучей мыши колыхался подол сплошь чёрного плаща, его заросшая редкими волосами голова осталась непокрытой; Ибрагим же был одет более броско и, как почудилось наблюдавшей за ним Михримах, весьма изумительно — короткий дорожный кафтан в бурых цветах, наглухо застёгнутый на маленькие ремешки, и обёрнутый вокруг головы тёмный тюрбан, завершающий его образ заправского городского купца. Невольно приковав заворожённый взгляд к главному визирю, юная госпожа различила на его точёном греческом лице с тонкой линией окантованных аккуратной бородой выступающих губ неподвижное выражение сосредоточенной суровости, что даже с такого расстояния пробудило в Михримах какое-то двоякое чувство, отдалённо напоминающее страх. Странно говорящие без всяких слов ореховые глаза, в эти мгновения источающие ледяную непроницаемость, очаровывающие своим аккуратным разрезом, теперь были плотно прищурены, словно от бьющего в них солнца, но, так как угасающие лучи небесного владыки подсвечали поджарый стан Ибрагима со спины, Михримах пришла к выводу, что причина опять же крылась в чём-то таком, что неотступно занимало все мысли главного паши, ограждая его от внешнего мира. Безумная и крайне заманчивая мысль выступить из своего укрытия и направиться прямиком к отцу и Ибрагиму вдруг промелькнула в одурманенной тягучим наваждением голове девушки, однако она поспешно отогнала эту глупую затею, даже не попытавшись понять, что именно заставило её додуматься до такой ерунды. Ну разумеется, вполне естественное желание увидеть отца, ведь они так давно не проводили время вместе! Разве может быть что-нибудь ещё? Или ей просто не хочется признавать, что она готова пойти на любое безрассудство, лишь бы вернуть на чужие чёткие губы недавно замеченную ею приятную улыбку? — Кажется, брат и Ибрагим нас не видят, — негромко заметила остановившаяся сбоку от Михримах Хатидже, провожая двух неразлучных друзей не понятным молодой госпоже взглядом, излучающим нечто, от чего дочь султана почему-то бросило в безудержную дрожь. — Может, подойдём, поздороваемся с ними? — Нет-нет, не стоит! — торопливо выпалила Михримах, мгновенно заволновавшись, и резко отвернулась от тёти, опасаясь, что та заметит в её испуганных глазах отголоски недавно испытанныхх ею чувств. — Давайте лучше продолжим прогулку. Ни к чему отвлекать повелителя и пашу от важных дел. — Что это с тобой, Михримах? — по-прежнему спокойным голосом поинтересовалась Хатидже, удивлённо покосившись на племянницу, и в её всегда приглушённом воркующем тембре Михримах внезапно послышалось умело скрытое подозрение. — Ты вдруг побледнела, а перед этим тебя бросило в жар. Уж не заболела ли ты? — Не волнуйтесь, тётя, всё хорошо, — скороговоркой пробормотала смущённая дотошной наблюдательностью старшей госпожи девушка, заправив чуть дрожащей рукой за ухо одну выбившуюся из причёски прядь. На Хатидже она по-прежнему не смотрела, но чувствовала, как та испытующе изучает её пристальным взглядом. — Просто... Мы очень долго гуляем, я устала. — В таком случае, может быть, вернёмся во дворец вместо того, чтобы продолжить прогулку? — с намёком на добродушную насмешку улыбнулась Хатидже, и в её тёмных глазах вспыхнули боязливые искорки лукавого смеха. Дождавшись, когда Сулейман и Ибрагим, о чём-то жарко переговариваясь, скроются за поворотом главной аллеи, Михримах с облегчением выдохнула и на ослабевших ногах сошла с места, неосознанно поворачивая в сторону дворца. Сердце её колотилось как бешеное, норовя выскочить из груди, перед глазами на мгновение поплыли чёрные пульсирующие пятна, а сбивчивое дыхание затаилось где-то между лёгкими и горлом, словно не зная, куда ему лучше устремиться после незаметной задержки. Постепенно теряющаяся в различных предположениях о своём странном состоянии Михримах начинала приходить в себя, да и идущая рядом с ней Хатидже молчала, так что выбитая из колеи госпожа с растущим умиротворением решила, что этот постыдный случай остался в прошлом. — Ты так пристально смотрела на Ибрагима пашу, — внезапно сдержанно произнесла нисколько не изменившаяся в лице тётя таким будничным тоном, словно речь шла о чём-то естественном. Холодея от нехорошего предчувствия, Михримах заставила себя сохранить внешнее состояние непоколебимого равнодушия, хотя внутри у неё всё заполыхало диким огнём. — С чего бы это? — Ах, тётя, какие глупости! — приувеличенно беззаботным голосом отмахнулась девушка, вынудив себя оторвать выискивающий взгляд от того участка тропы, где совсем недавно виднелась удаляющаяся спина главного визиря. — Я не на него смотрела, а на отца! Уж очень я тоскую по нему, он почти всегда занят. Мы так давно не виделись! — Ты права, у твоего отца сейчас много дел, — серьёзно обронила Хатидже, поразительно быстро сменив тему. — Он пытается разобраться с нападениями морских разбойников и сегодня должен был пойти в город. Очевидно, он только что вернулся. Рассеянно кивнув, Михримах ещё больше помрачнела при воспоминании о таинственных грабежах, которые с самой весны донимали торговцев Османской империи, мешая им свободно пересекать Чёрное море. В словах тёти крылась доля истины — с тех пор как появилась эта неведомая угроза, Сулейман весь погряз в делах и почти перестал уделять единственной дочери должное внимание, хотя раньше он наоборот проявлял к ней усиленную заботу, чувствуя её тоску по матери и брату. Порядком разочарованная столь резкой переменой в поведении отца Михримах, тем не менее, и не думала обижаться на него, ведь ей выпала честь родиться наследницей самого султана, а у правителя, особенного, такого великого и мужественного, как Сулейман, всегда должно быть много дел. К занятости повелителя она привыкла благодаря неизменной поддержке Хатидже, и с помощью неё же она до сих пор не потеряла самообладание и не набросилась на отца с несправедливыми упрёками. Что же насчёт Ибрагима?.. Молодая госпожа ещё помнила во всех подробностях их недавнюю совместную прогулку по одинокому парку, после которой у неё остались самые приятные и светлые чувства, но сейчас, глядя на привычно строгое, накрытое чёрной тенью устрашающей решительности лицо главного визиря, она не узнавала в нём того открытого и радушного человека, разделившего с ней прогулку по саду. Тогда Михримах казалось, будто все эти приветливые взгляды и непринуждённые улыбки являлись лишь искусным притворством, призванным угодить её детской наивности. Но откуда ей знать, где обман, а где правда, если она совсем не знает самого Ибрагима? А стоит ли он вообще всех этих беспорядочных суетливых мыслей, в которых даже Михримах не могла разобраться?***
Воспоминание, в котором происходит роковая встреча.
Весна 1512 года, Маниса. Никогда ещё вечно напоённый неиссякаемой жизнью безмятежный край, очаровывающий своей приятной отрешённостью от остального мира, не казался столь тихим и скрытным пересекавшему его Ибрагиму, в объятой неясными чувствами душе которого зрело отчётливое предвкушение какой-то опасной угрозы, явившейся на порог его дома, чтобы в корне изменить всю его судьбу. И нет, он не испытывал ни малейшей радости, думая об этих переменах — ему нравилось умиротворённое, ни к чему не обязывающее течение его размеренной жизни, наполненной одинаково занятыми днями, когда он всем своим ревностным существом погружался в круговорот бесконечных дел, отвлекаясь от беспочвенных мыслей. Пусть то, что имелось у Ибрагима сейчас, не вполне соответствовало его глубинным желаниям, ему и в голову не приходило жаловаться на своё удачно благополучное существование в самом спокойном и мирном месте во всей Манисе, где ему даже посчастливилось обрести дорогого человека, тонко понимающего его непростое повреждённое сердце. Теперь, молча шагая сквозь по-весеннему свежий лес, только тронутый первым скромным одеянием незрелой листвы, и ощущая рядом то незаменимое присутствие родной души, Ибрагим казался самому себе глупой беспечной ланью, добровольно идущей навстречу неизбежной гибели под разящую стрелу меткого охотника, и это до мерзости уязвимое состояние внушало ему липкую панику, подчиняя себе весь его прежде чистый и непорочный разум. Ноги его, уже независимо от его воли, ступали по знакомой неприметной тропе, всё больше приближая юношу к чему-то неизвестному и крайне пугающему, но его малодушные попытки возобладать над собственным непокорным телом оставались тщетными: ватные ноги отказывались подчиняться ему и всё несли его куда-то через таинственные дебри освещённого утренним солнцем леса, а ему только и оставалось, что вопреки своим предубеждениям следовать этому непонятному стремлению. Преграждавшие ему дорогу цепкие плети низких кустов беззастенчиво хлестали его по обнажённым закатанными до локтей рукавами белой рубашки рукам, но поглощённый внутренними противоречиями Ибрагим не чувствовал боли, упрямо, даже с некоторой злобой продираясь сквозь не угодные ему препятствия, что словно пытались задержать его, уберечь от тайной беды. Хотя среди одинаково серых в рассветном полумраке стволов деревьев свободно плутал прохладный ветер, скованное неподдельным напряжением тело Ибрагима источало гораздо больше согревающего тепла, чем дарил ему наброшенный поверх лёгкой рубашки тёмный жилет, так что юноше вскоре стало казаться, будто в тенистой роще установилась нестерпимая жара. Непрошенное любопытство, смешанное с распирающим сжатую грудь непризнанным страхом, гнало его вперёд, и он даже не заметил, что ушёл слишком далеко, оставив позади свою безмолвно бредущую рядом с ним спутницу. Яркое малиновое платье, расшитое взбледнувшимися изогнутыми рельефами причудливых узоров, ревниво обтягивало складную фигуру неторопливо идущей за Ибрагимом Ханым хатун, подпоясанное на талии традиционным крупным поясом, который обычно носили женщины в статусе калфы. Распущенные, но бережно уложенные чернильные волосы прикрывала развеваемая воздушными потоками розовая чадра, и хотя скромная зрелая хозяйка была лишена каких-либо украшений, её не свойственный ей образ всё равно представлялся изумлённому Ибрагиму слишком броским и роскошным. Крайне редко Ханым позволяла себе носить такие изысканные наряды, и чаще всего юноша наблюдал её в более простых неприметных одеяниях, в которых она могла с чистой совестью вести своё хозяйство, не боясь запачкаться. Видя свою наставницу столь богато разодетой, Ибрагим продолжал невольно стыдиться собственной деревенской одежды, пусть даже добрая Ханым горячо заверяла его, что он выглядит прекрасно и ему не стоит уподобляться ей. Почему же всегда с таким равнодушием смотрящая на господские наряды женщина вдруг решила сама надеть то, к чему никогда не ощущала никаких притязаний, оставалось для Ибрагима загадкой, но ему уже стало ясно, что они идут в какое-то особое место, где, вероятно, подобные утончённые вкусы в одежде считались чуть ли не обязательными. С самого утра и на протяжении всей их довольно продолжительной прогулки Ханым так ни разу и не рассказала своему воспитаннику, куда же они, собственно, держат путь, единственное, что от неё услышал едва успевший продрать глаза парень, это то, что у них мало времени и ему следует привести в порядок свой внешний вид. Вдобавок ко всему, хозяйка зачем-то настояла на том, чтобы Ибрагим взял с собой скрипку, и, опасаясь ненароком досадить взволнованной женщине многочисленными вопросами, он молча подчинился. Но теперь, когда атаковавшее его с рассвета решительное недоумение немного отступило, Ибрагим начинал раздражаться на заботливую Ханым, которая ещё никогда не хранила от него секретов, и вся эта странная суета, замеченная им не только в наставнице, но и в других хозяевах поместья, порядком надоедала ему. — Скажите мне, наконец, куда мы идём! — потеряв терпение, взорвался юноша, когда отставшая от него Ханым снова поравнялась с ним, даже не взглянув на него. Пальцы с силой сжали смычок и древко зажатой в руке скрипки, отчего нежные струны протестующе застонали, возмущённые подобным неаккуратным к ним обращением. — Пока я не узнаю, я с места не сдвинусь, так-то! — Потерпи ещё немного, милый, — чуть ли не жалобным голосом взмолилась Ханым, остановившись и посмотрев на него своими вишнёво-чёрными глазами, в которых резвыми рыбками плескалась трепетная тревога. — Нам надо торопиться, я расскажу тебе всё позже, обещаю! Пойдём... — Ну нет! — решительно возразил Ибрагим, демонстративно не шелохнувшись, и свысока прошёлся по вздрогнувшей от его громкого голоса Ханым требовательным взглядом, делая вид, что не замечает мелькнувшей в её помрачневших глазах скупой боли. — Объясните мне немедленно, что всё это значит! Почему сегодня все с самого утра словно с ума посходили?! Ведут себя так, словно приехал сам падишах, не иначе! Какое-то пугающе лихорадочное выражение отразилось в обращённом на него затравленном взгляде Ханым, и внезапное безучастное осознание упругим звоном запульсировало где-то на затворках сознания Ибрагима, уже нашёптывая ему очевидную правду. Но он упорно и яростно гнал от себя эти беспомощные мысли, тщетно пытался взять под контроль своё излишне восприимчивое наивное сердце, впервые с паническим отвращением прислушиваясь к его бешеной дроби, и собственное испытанное им благоговейное замешательство вызывало в нём резкое непринятие, так что мгновенно он возненавидел себя за проявленную унизительную слабость. Да кто такой этот султан, чтобы вызывать в нём подобные чувства?! Кто дал ему право вот так бесцеремонно врываться в его безмятежную жизнь и разрушать райское умиротворение этого места?! Неистовый гнев заклокотал в груди Ибрагима, и внезапно налившаяся новой силой рука крепче сжала древко ни в чём не повинной скрипки, так что лакированное дерево едва не треснуло под этим напором. — Ты почти угадал, — отчего-то пониженным голосом пролепетала ошеломлённая Ханым, всё ещё не придя в себя после внезапной вспышки ярости со стороны воспитанника. — Только не падишах, милый. В наш край приехал шехзаде Сулейман, санджак-бей Манисы. И он... В общем, он хочет увидеть тебя. — Меня? — в исступлении переспросил Ибрагим, на миг подумав, что ослышался, и неукротимая ненависть внутри него столь же стремительно уступила место леденящему кровь потрясению, поэтому теперь он даже при желании не смог бы сделать ни шага. — Но... Почему именно меня? Откуда он вообще обо мне знает? Это Вы ему рассказали?! — Нет, клянусь Аллахом, Ибрагим! — отчаянно покачала головой не менее ошарашенная происходящим Ханым, и только теперь юноша впервые заметил, что она тоже сама не своя от непонятного страха. Глаза её в смятении бегали, а взгляд походил на бездумный взор загнанного в ловушку кролика. — Я понятия не имею, как он узнал... Но тебе придётся предстать перед ним, таков приказ. Если мы ослушаемся, нас всех казнят. С минуту изучая растерянную женщину неопределённым взглядом, Ибрагим порывисто отвернулся и ускоренным шагом устремился вдаль по заросшей лесной тропе, не произнеся больше ни слова. Мысли смешались у него в голове, он не понимал, что ему делать и как ему думать, он с трудом представлял себе предстоящую встречу с самим шехзаде, наследником Османской империи, о существовании которого он до сей поры даже не вспоминал, радуясь, что его беззаботная жизнь очень далека от всей этой дворцовой борьбы за власть. И вот шехзаде по невиданной причине посчитал его, простого деревенского слугу постоялого двора, достойным этой великой чести предстать перед ним, но чем Ибрагим мог ему так приглянуться или, напротив, впасть в немилость, он не имел ни малейшего представления, да и не хотел бы иметь. И всё же, он чувствовал особое обязательство перед доброй Ханым, поэтому не мог её подвести: скрепя сердце потерянный, ничего не понимающий юноша продолжал идти по указанной дороге навстречу тому, кого никогда в жизни не видел, но о чьём справедливом правлении слышал много соблазнительных слухов. Знакомый неотёсанный забор из светлых досок замаячил перед глазами Ибрагима, и он понял, что они вышли к пастбищу, где совсем недавно он играл на скрипке своим друзья-пастухам, наслаждаясь царящей вокруг заворожённой тишиной и очередной возможностью уединиться с самыми ценными воспоминаниями своего оторванного от родной земли сердца. Однако при виде неизменно заполненного различными животными пастбища Ибрагим впервые не ощутил знакомого возбуждающего предвкушения от очередного бодрого дня, проведённого в компании товарищей за каким-нибудь трудоёмким делом, поскольку он знал, что пришёл сюда совсем не за этим. С бессильной завистью он окинул тоскливым взглядом особенно притягательное в это утро пустынное пастбище, на котором пока что лишь бесцельно бродили сонные коровы, изредка тревожа звенящее лесное безмолвие заунывным мычанием, да рассекали просторную, заросшую травой площадку осёдланные жеребцы, резво пробегая вдоль забора проворной рысью. Внезапно необузданное желание самому взобраться в седло какого-нибудь быстроногого скакуна беспрепятственно овладело всем удручённым существом Ибрагима, так и подмывая его воспользоваться последним шансом и умчаться далеко в лес верхом на вольном коне, обгоняя ветер и устремляясь всё дальше от неизбежных перемен и нежеланного знакомства... Но ненавязчивое, немного боязливое прикосновение к его плечу мягкой руки Ханым безжалостно выдернуло юношу из искушающих мечтаний, и дробный перестук бьющих по примятой траве лошадиных копыт вновь остался где-то за пределами его приунывшего сердца, будто намеренно напоминая ему, что отныне никто не поможет ему отсрочить неизбежное. Бесконечно понимающий, ласковый взгляд Ханым проявился перед блуждающими глазами иссушенного отчаянием Ибрагима, точно призывая его поскорее уйти, и внимающий этому вынужденному зову юноша послушно повернулся спиной к дышащему возвышенной свободой пастбищу, с невыразимым сожалением оставляя позади милые сердцу образы, и заставил себя последовать за ушедшей вперёд хозяйкой, почти полностью скрытой за прозрачной тканью нежной чадры. Сомкнувшиеся вокруг них плотной стеной деревья вдруг расступились, являя смешанному взгляду Ибрагима раскинутую прямо под солнцем поляну, окружённую густым подлеском, однако внимание его привлекло нечто другое: посреди этой поляны, заросшей короткой травой, возвышался пёстрый шатёр из алой узорчатой ткани, по бокам от которого неподвижно застыли вооружённые люди, облачённые в какую-то зелёную кожаную униформу. Сердце изумлённого столь нерадушным приёмом юноши безнадёжно пропустило удар, когда он заметил выстроенных в ряд перед палаткой мужчин, которые стояли к нему спиной, пряча лица, так что он не мог определить, знает ли он хоть кого-то из них. В их несколько сжатых скупых позах, выражающих то ли несмелое благоговение, то ли потаённый испуг, читалось приниженное беспрекословное подчинение, головы каждого без исключения клонились к груди, словно они не смели поднять глаз на кого-то, находящегося перед ними. Непроизвольно Ибрагим замедлил шаг, всё отчётливее понимая, что не желает даже близко подходить к этому шатру, но словно бы не замечающая его подбитого состояния Ханым как ни в чём не бывало продолжила идти и только на ничтожно малом для опьянённого своей растерянностью юноши расстоянии от шатра наконец остановилась, обернувшись на своего воспитанника с зыбкой тенью на дне чёрных глаз. — Послушай меня очень внимательно, Ибрагим, — непривычно серьёзно заговорила женщина и прошлась по нему придирчивым взглядом, словно искала несуществующие изъяны в его безупречной одежде. — Когда подойдёшь к шехзаде, низко поклонись ему и не выпрямляйся, пока он не позволит. Запомни, ничего не делай без его приказа! Отвечай на все его вопросы, сам с ним не заговаривай и не смотри ему в глаза. Чего бы он не потребовал, делай всё, понял? Не найдя в себе сил, чтобы ответить, Ибрагим только медленно кивнул, и вполне удовлетворённая этим Ханым бережно вызволила из цепкой хватки его пальцев скрипку со смычком, забирая их себе, и даже этому юноша не сумел воспротивиться, чувствуя, что с приближением этой роковой встречи его тело всё меньше повинуется ему, будто охваченное какой-то посторонней силой. Мысленно помолившись небесам за благополучный исход предстоящего знакомства, Ибрагим с предательским комом в горле подошёл ближе к шатру, и как по команде тесный ряд широкоплечих мужчин расступился, пропуская его в обитель самого шехзаде. С трудом вспомнив недавние наставления Ханым, оробевший юноша, даже не удосужившись посмотреть, кто перед ним оказался, с неимоверным усилием согнул спину в почтительном поклоне, держа руки перед собой, и спустя всего пару мгновений не привыкшая к таким нагрузкам поясница заныла тупой болью, возрождая внутри него удушливую панику. Хоть бы не опозориться! Хоть бы всё прошло как надо! Краем глаза он уловил короткое, почти неприметное движение чужой руки, подсказавшее ему, что можно выпрямляться, что он и сделал, с наслаждением разогнув спину. Прежде чем в беспорядочной памяти запоздало всплыл ещё один совет Ханым, испытавший немалое облегчение Ибрагим неосознанно оторвал взгляд от росписного ковра под ногами, поднимая глаза, да так и замер от накатившего на него зачарованного оцепенения. Прямо перед ним на позолоченном троне за уставленным всякими явствами столом восседал он — молодой шехзаде Сулейман, санджак-бей Сарухана, приехавший в этот Аллахом забытый край только для того, чтобы увидеть Ибрагима, обычного пленённого пиратами раба, довольного своей бедной деревенской жизнью. Юный наследник империи, на вид его ровесник, обладал безупречно слаженным крепким станом, не лишённым какого-то сдержанного изящества, его облегал серый с бурыми вставками походный кафтан, застёгнутый на маленькие ремешки и на талии подкреплённый крупным драгоценным поясом. Одурманенное столь мудрой статью внимание Ибрагима привлекло льнувшее к стройному бедру шехзаде оружие, спрятанное в роскошные, покрытые алым бархатом ножны, на которых красовался в лучах раннего солнца золотой рельеф, изображающий неизвестный рисунок. Не в силах отвести объятого бессознательным восхищением взора от источающей нечто мягкое и притягательное фигуры молодого Сулеймана, Ибрагим медленно поднялся выше, прошёлся по широким, сдержанным господским разворотом плечам, покрытым лёгким пёстрым мехом какого-то зверя, что трепетно вздымался на ветру, задержался на грациозно вытянутой крепкой шее и, наконец, остановился на его лице. Совсем ещё юное, но при этом оттенённое ранней зрелостью лицо шехзаде с аккуратным носом и чёткой плавной линией заметных губ, будто всё время изогнутых в призрачной полуулыбке, показалось Ибрагиму на редкость привлекательным и понравилось ему своим непринуждённым выражением покровительственного любопытства. Как он ни старался, он не сумел разглядеть в этих округлых правильных чертах суровую спесивость или алчную жадность, а его проницательные глаза, утончённо голубые, как самое чистое небо, маленькие и окантованные сверху гибкими тонкими бровями, смотрели ему прямо в душу, бережно и осторожно, словно боясь случайно спугнуть. Замершее от невыразимого восторга сердце безнадёжно подчинённого этой непорочной искренностью Ибрагима мгновенно расстаяло под прицелом чужого мягкого взгляда, что словно стремился во всех подробностях изучить его стыдливо обнажённую перед ним душу, и в какой-то момент очарованный юноша даже поймал игривый промельк щедрого удовлетворения, промелькнувший на таинственном дне пронзительных глаз. Редкая щетина на щеках и чуть выступающем мощном подбородке шехзаде говорила о его юном возрасте, и ещё проглядывалась в его открытом взоре свойственная этой переходной поре беспечная невинность, однако в то же время Ибрагим ощущал исходившие от него импульсы мудрой властности, пока что довольно робкой и мало испытанной, но уже достаточно настойчивой. Завершала охотничьий образ наследника острая с пушистыми рыжими краями шапка, украшенная треугольной брошью и маленьким серым с бурым пёрышком из искусственных волосков. — Как тебя зовут? — первым нарушил устоявшееся между ними неуютное молчание шехзаде Сулейман, благосклонно качнув горделиво приподнятой головой, и его звонкий бодрый голос, растекаясь какими-то воркующими переливами, прочно въелся в слух Ибрагима, приласкав его своей добродушной мягкостью. — Ибрагим, — коротко отозвался больше смутившийся юноша, потупив в землю карие глаза, и впервые ему стало неловко под бесцеремонно изучающим его взглядом наследника. Внезапно он испугался своей дерзости, внутренне содрогнувшись от плохого предчувствия, и мысленно поклялся себе больше ни за что не смотреть на шехзаде. — Откуда ты родом? — продолжал спрашивать Сулейман, будто не замечая напряжённого состояния Ибрагима. — Как попал в это поместье? — Я приехал сюда из Парги, — с готовностью ответил Ибрагим, чувствуя на себе помимо поддёрнутого неподдельным интересом взора шехзаде оценивающий взгляд стоявшей подле него чуть в стороне Ханым, пристально следящей за каждым его движением и словом. — Ханым хатун купила меня на рынке, а потом воспитала и обучила меня. Я обязан ей всем, что у меня есть. Медленно кивнув, Сулейман подался вперёд, привлекая этим плавным движением раззодоренное внимание Ибрагима, и он вновь взметнул на наследника преисполненный возвышенных чувств взгляд, ощущая себя так, словно соприкоснулся с чем-то невообразимо прекрасным, но таким хрупким, что его совсем не хотелось трогать. Почему-то казалось, что величественный образ юного Сулеймана способен испариться с глаз от одного лишь неверного вздоха, так что предельно увлечённый его необычным существом Ибрагим старался дышать как можно реже, только бы подольше сберечь рядом с собой чужое животворящее присутствие, странным образом внушающее покой и безопасность. Теперь ему едва ли верилось, что совсем недавно он питал к этому обаятельному человеку слепой страх, что боялся уйти от него с опустошённой душой, оскорблённым сердцем и уязвлённым достоинством. Недавно начавший своё правление в Манисе Сулейман чем-то особо скрытым и глубоким напоминал Ибрагиму его самого, беззаботного, счастливого юношу, который не прочь облачиться в крестьянское одеяние и погонять пугливых овец на просторном пастбище, подражая угрожающему вою голодного волка. При этой согревающей мысли Ибрагим невольно мечтательно улыбнулся и слишком поздно опомнился, поняв, что всё-таки стоит перед самим шехзаде. Поспешно вернув своему лицу учтивую непроницаемость, юноша обречённо осознал, что эта краткая перемена настроения не укрылась от всевидящего взора шехзаде, но каково же было его удивление, когда вместо осуждения или упрёков его небесный взгляд полыхнул безобидным лукавством. — Не боишься меня, Ибрагим? — с тонким намёком на скрытую насмешку осведомился Сулейман и испытующе воззрился на него своими глубокими глазами, в которых так и плясали скупые хитрые искорки. — Когда я шёл сюда, мне было страшно, шехзаде, — честно признался Ибрагим, непроизвольно залюбовавшись скромным весельем, что отразился от чужого пронизывающего взгляда. — Но сейчас я уже не боюсь. Я безмерно горд тем, что оказался достойным чести предстать перед Вами. — Славно, — коротко одобрил Сулейман, отклоняясь на спинку трона, и отточенным жестом указал рукой на скрипку в руках Ханым. — Во время охоты я услышал твою скрипку, мне очень понравилось. Сыграй для меня, Ибрагим. «Так это он следил за мной в тот раз!» — Как пожелаете, шехзаде, — послушно склонил голову Ибрагим, едва успев поймать новый всплеск необузданного волнения при мысли о том, что его теперь будет слушать сам шехзаде. Ханым вручила ему скрипку, наградив ободряющим взглядом, где теплилась материнская гордость, и существенно успокоенный её немой поддержкой юноша ответил ей мимолётной благодарной улыбкой. Изящная скрипка сама легла на плечо, подперев подбородок, её фигуристые изгибы как влитые упёрлись в тело, а струны задребезжали от страстного нетерпения поскорее затянуть душевную песню. С готовностью потакая жаркому желанию своей верной подруги, Ибрагим поднял гибкий смычок, сомкнув пальцы на верхних струнах и настроив первый аккорд, и затем плавно скользнул по податливым натянутым нитям, извлекая протяжный звук. Как только в ушах зазвучала знакомая с детства музыка, разлетаясь вокруг высокими переливами, вся прежняя сковывающая робость оставила Ибрагима, пропало и былое трепетное волнение, выжженное до тла воскрешающей силой непорочной мелодии. Привычно растворяясь в туманных воспоминаниях о трудном детстве, Ибрагим вскоре позабыл, что играет для наследника, и уже ничего не могло помешать ему бесстыдно выставлять напоказ обуревавшие его тяжёлые чувства, которые уже давно не вызывали слёз, но до сих пор до боли раздирали ему сердце. Он не заботился о том, что услышит в этих чудесных звуках Сулейман, но почему-то его преследовало стойкое убеждение, что на этот раз он был не единственным, кто под тоскливую песню изысканного инструмента предался своим потаённым чувствам, несущим в себе отголоски светлой печали. Размокнув блаженно прикрытые глаза, Ибрагим нашёл блуждающим взглядом незабвенные глаза шехзаде, неотрывно смотрящие прямо на него, и понял, что не ошибся — пропитанные какой-то горестной истомой, они светились пониманием, и на дне их всё яснее разгоралась знакомая Ибрагиму тяга к свободе.