Черный дрозд

— Он хочет, чтобы я вернулась? Тифанто не ответил, провожая глазами невзрачную лодочку, с тошной качкой продирающуюся в залив против ветра. Волны волочились из моря усталым маршем и, добравшись до берега, падали на камни замертво; над ними кружили чайки, выхватывая из воды поднятые со дна ракушки. Холодный дождь когтил лицо, и полуденная луна сухим холодным камнем едва пылила сквозь соленое молоко тумана слабым светом. Лунет не глядела ни на луну, ни на лодку, ни на своего собеседника. Вдвоем они сидели на краю каменной галереи, ведущей в каменное жерло рукотворного русла, сковавшего маленький речной приток. Зябко кутаясь в плащ, она отворачивала лицо от лохмотьев тонкого бриза, посеченого дождем; волосы, выбившиеся из-под капюшона, сыро повисли и потемнели. Она вся дрожала как огонек, который заливало водой, но выглядела скорее печальной, чем испуганной. — Фариан сказал, что здесь мне кто-нибудь поможет, но они глядят так, словно… Словно я дохлая чайка, которую принесло волной, и им меня и жалко, и гадко! Тифанто издал сухой смешок и задумчиво выговорил: — Дело выходит довольно запутанным. Они хотят, чтобы я вернул тебя брату, взамен на услугу, которую окажут мне. Лунет вскинула голову: — Услугу? Какую такую услугу? И ты меня продать вздумал? Как бы ни так! — Нет, — ответил он. — Но здешние и в самом деле тебе не рады. И все же готовы защищать тебя, и позволили с тобой поговорить, хоть кое-кто из них до сих пор опасается, что я поволоку тебя домой силой. Она задумалась над услышанным, а потом спросила: — Значит, мне никто не поможет? Даже ты? — Нет, — снова сказал Тифанто, и Лунет гордо отвернулась. — Тогда оставь меня в покое! Возвращайся к моему брату, играй ему на флейте, будто ты его новая канарейка, сиди в дурацком саду и пиши дурацкие книжки, или чем ты там еще занимаешься в этом проклятом доме! Я думала, ты другой. Я думала, вы все другие! — Ваш сад не так уж плох, — улыбнулся он задумчиво, а Лунет фыркнула: — Это же просто листья и цветы! — Мне нравятся цветы, — Тифанто легко пожал плечами. — И листья. Ваш сад заброшен… Будет лучше, если он снова зацветет. — Зачем ты вообще явился? — в сердцах выпалила она и снова отвернулась; порыв дождя хлестнул ее по щеке, как пощечина, потек по лицу, избороздив его серыми струйками, как морщинками. Тифанто вздохнул, поднес к лицу флейту — не слишком охотно, потому что она сама попросилась, и по привычке, всегда одолевавшей его в моменты задумчивости. Вместо первой ноты из-под клапана с хрипом вырвался водяной фонтан, словно из китовой спины; потом звук расчистился, скрутился в тугую переливчатую мелодию, и ветром ее смыло в небо. — Я приберегал этот рассказ для другого случая, — сказал он потом и спрятал флейту обратно под плащ. — И я не знаю, согреет он тебе сердце или разобьет. К тому же, он предназначался для вас обоих — для тебя и для Варны, но сейчас он не готов его услышать. Впрочем, если ты решишь рассказать ему — я не буду против. Хотя это может кое-что изменить. — О чем это ты? — подозрительно спросила Лунет. Тифанто поднял руку и указал куда-то вдаль, по правое плечо, в бездонную серость надувшегося моря и заоблачные хребты: — Там — полуостров Хьярнустар и мыс Ниндамос — самая западная земля Эленна-Норэ, — сказал он. — А за ним — залив Эльданна. Задолго до вашего рождения, шестьдесят лет назад, Нуменором правил Тар-Палантир, последний Верный король. И молва несла, что он ждет, что с Тол-Эрессэа снова прибудут мои родичи и пристанут к берегам залива, как в старые времена, когда целые лебединые стаи белых кораблей шли к острову и возвращались обратно. Но Тар-Плантир не дождался. Несмотря на то, что король припомнил старые заветы, прошлой дружбы было уже не вернуть. Люди Нуменора изменились слишком сильно — хотя в то время многие были на стороне Верных. И именно тогда случилось то, что положило конец чаяниям и Верных, и их старого правителя. Лунет нахмурилась с недоумением и досадой, не понимая, отчего гость их дома снова взялся припоминать прошлые сказки, а Тифанто улыбнулся мягко и устало, но взгляд, брошенный в расштанное море, был жестоким и острым, как копье: — Ты все поймешь. Слушай.

***

65 лет назад Закатный свет стихал над безоблачным морем, тихим, как забвение. Раскаленная летним днем, к вечеру вода застыла золотым зеркалом, а ветры, петляя, изредка бросали на его поверхность пригоршни солнечных бликов, и те и витиевато струились вниз, отскакивали от гладких камешков и раскатывались по чистому белому дну. Смотреть на нежное море было пыткой. Даэрон взглянул на корабль; его отражение размывалось в воде, как взгляд через слезы. В молчании те, кто поднимался по сходням, садились на светлый борт, или спускались вниз по тонкой, как тропка, лестнице; в молчании же моряки расплетали веревки, распускали паруса — желто-льняные, прозрачные и тонкие, как воздух. Корабль вздохнул раз, другой: вода омыла ему бока, плеснула на грудь и скатилась по обратно в тишину залива, как с гладких лебединых перьев. — Иди, — сказал Даэрон. — Пора. Она глядела на него так, словно тоже испытывала боль. Светлое лицо, омытое дождем волос, печально дрогнуло, и Даэрон понял — вот-вот она не стерпит, попросит снова. Он покачал головой, а она улыбнулась. Мягко, понимающе, но эта улыбка порезала его до души. Потом послушно ступила на сходни, узкие, как тропинка, и пошла по ним медленно, и длинный подол путал ей ноги, будто она шла по колено в воде. А потом вдруг развернулась — и быстро и легко, как девчонка, побежала обратно, подхватив платье. Добежала до места, где они прощались, сняла с пальца тонкое кольцо и молча протянула. Даэрон вздохнул, подставил ладонь. Колечко упало в нее — теплое, черное и гладкое, как крошечный новорожденный змееныш. А она сказала: — Может быть, это жестоко — отдавать его тебе… — Ничего. Я его оставлю. — Не знаю, зачем хранила. Оно будто приросло к моей руке, как боль приросла к сердцу. И я все время чувствую, какое оно тяжелое. Но это все, что у меня осталось от дома. — Ничего, — повторил Даэрон. — Там это пройдет. — Тогда почему ты не плывешь с нами? — она взяла его за руку с зажатым в ней кольцом, глянула почти гневно, и хоть сказала это тихо, но шепот был резче плети, и Даэрону казалось, что сейчас его слышат все. — Пора, — холодно повторил он. — Ступай, Саэлиндэ. Она все стояла перед ним — натянутая, как водяной поток, готовый вот-вот обратиться в бурлящие пороги. Но потом вернулось прежнее ее лицо — кроткое и печальное, и с ним она снова ступила на сходни и поднялась на борт. Развернулся второй парус, наполнился сперва солнцем, потом ветром, и забился мягко, как спокойное сердце. И когда все приготовления были закончены, корабль отскользнул от пристани легко и незаметно, словно его держала не вода, а воздух; встав против солнца, он вспыхнул так ярко, что почти нельзя было различить стоящих на палубе фигур. Когда сияние унялось, корабль оказался уже далеко и покидал объятия залива, и ветры мягко расплетали за ним след на воде. Тихо, как призрак меж настоящих судов, которыми полна была гавань Эльданны, он удалялся и таял: казалось, окажись на его пути иное судно, он пройдет прямо сквозь него, и никто его не заметит. Но потом на мачтах вспыхнули фонари: корабль лег на курс, потемнел в далекой воде, развернул паруса. Море — это все еще просто море. Даэрон повернулся спиной к солнцу и направился прочь из гавани. До поздней ночи он просидел один в комнатах, что ответил ему добрые хозяева гостеприимного дома. С вершины холма и вершины башни был виден весь залив и морская тьма, что наступала там, куда не дотягивались ночные фонари гавани и города, белого и сверкающего, как снежная лавина, сошедшая с гор. Цветком огромного гелиотропа развернулась в долине дельта реки, бирюзовая и сиреневая; потом непроглядная ночь в медвежьей шкуре перевалила горы, закатывая в каждое окно по луне, и темень от луны дрожала, как от свечки. В дверь постучали. Даэрон открыл: женщина, что стояла на пороге, улыбалась глазами, но лицо в обрамлении сложных кос цвета последних закатных лучей казалось строгим и неподвижным, словно изваянное из мрамора. — Могу я тебя побеспокоить? — и добавила: — Даже мне грустно от того, что теперь их нет здесь. А тебе, должно быть, и подавно. Даэрон приглашающе простер руку. Она вошла и приблизилась к окну, и долго всматривалась вдаль. И стояла так долго, будто видела там нечто необычное, но когда он подошел и глянул через ее плечо, там все было по-прежнему: бледный серый свет в кронах леса у гор, струящийся и подвижный, словно кто-то там с луны протягивал тонкие руки и перебирал верхушки деревьев в пальцах. И прежним было ночное море, на поверхность которого выходили волны голубоватого свечения. — Мне не грустно, Айлиль, — сказал он. — Я бы даже сказал, что рад этому… Но в этих путешествиях никого из нас не сопровождает радость. Я лишь хотел сказать, что не расстроен — впрочем, благодарен за твой порыв меня утешить. — В путешествии на Остров для вас нет радости? В самом деле? Но что же тогда? — Надежда, может быть. Усталость и надежда. Я не знаю — я ведь здесь, и даже мне не хватает воображения представить, что бы я чувствовал, стой сейчас на борту их корабля. Но подозреваю, что был бы в ужасе. — Ты не похож на остальных, — Айлиль улыбнулась, а потом мягко сказала: — Я видела, как вы прощались в гавани. Оттого и подумала, что с родными расставаться еще больней, чем если бы… — Нет. У меня нет родни, — возразил Даэрон. — Но с ее отцом я дружил когда-то, а он давным-давно погиб. И с Саэлиндэ тоже приключилось немало бед — отчасти по моей вине, и поэтому я в самом деле за нее в ответе, — он задумчиво покрутил кольцо на своей руке — впору оно оказалось только на мизинец, неприятно стиснув его тугим тонким ободком. — И когда-то давным-давно я сделал это кольцо для нее. И еще одно для того, кого она любила. — Он погиб? — Нет. Но и его судьба оказалась весьма жестока. — По твоей вине? — она улыбнулась, и Даэрон с улыбкой развел руками, склоняясь в веселом поклоне, словно после удачного фокуса. — Ты так легко об этом говоришь, — сказала Айлиль, должно быть, решив, что он шутит, но Даэрон пожал плечами: — Говорить легче, чем делать — а я сделал. Так чего же мне теперь бояться? Она вздохнула, а потом спросила: — Что ты будешь делать дальше? — Я не знаю, — Даэрон отошел к столу, задумчиво перебрал ворох исписанной бумаги. Тени свеч прыгали по витиеватым буквам, тучами наплывали на земли, начертанные на картах, развернутых рядом. Там же лежала флейта, придавливая угол пергамента; со щелчком закрыв чернильницу в виде граната, он пояснил: — Я даже не успел подумать об этом. Не мыслили мы и сворачивать с пути и заходить в ваши земли. Никто из нас не знал, что нас ждет на этих берегах. — Я бы хотела, чтобы ты остался. На столько, на сколько захочешь, или навсегда, — сказала Айлиль. — И Тар-Палантир был бы рад поприветствовать тебя при дворе. Он и не чаял снова принять старых друзей у себя дома, но хотел этого всю жизнь… — На королевские дворы я нагляделся, — покачал головой Даэрон. — Хоть, признаюсь, то тепло, с каким ты отзываешься о надеждах наивного старика, подкупает даже мою сытую гордость. — Не говори так! — воскликнула она. — Это не наивность старика, а надежда вернуть дружбу, что связывала нас раньше. — Он не видел, как было раньше. Айлиль покачала головой и взглянула на статую на берегу залива, которая была выше самой высокой башни и щедро простирала над городом мраморные длани. Даэрон разлил по бокалам вино, протянул ей, отпил из своего бокала: вино было безвкусным, как тишина, но для размышлений столь же плодотворно, как здешние виноградники на склонах с вулканическим песком. — Мы, должно быть, чересчур настойчивы в своих приглашениях, — Айлиль улыбнулась, и улыбка слегка подсветила блуждающий в тенях ресниц взгляд. — Но… есть и кое-что еще. — Что же? — Сюда идет корабль — старый корабль, говорят, последний, что пришел с Тол-Эрессэа и остался в этих водах. Я-то думала, что его уже и на свете нет… Но король ждет его. Даэрон поднял бровь, призывая ее продолжать. Айлиль покачала головой: — Я думала, ты будешь рад родичам. А если нет, то все равно захочешь знать о возможной встрече. — Не то, чтобы я с ними враждую, — заметил Даэрон, догадавшись, что она имеет в виду. — И не то, чтобы рад им. Скорее, притерпелся. Расскажи мне об этом корабле. Лицо Айлиль омрачилось. Тени ночи, что прежде сглаживали острые черты и твердый взгляд, словно легли иначе, густой вуалью отчужденности отодвинув ее прочь от собеседника. Но задумалась она всего на мгновение, а потом проговорила: — Не хотела бы я ни знать, ни помнить, ни рассказывать тебе этой истории, но и трусливый стыд тут ни к месту. Когда разлад между нашими народами был уже глубок, но еще не так безнадежен, как теперь, белые корабли уже перестали приплывать с Острова, но еще помнили эту дорогу. Помнили там и нас… В Нуменор были отправлены четыре корабля, с которых в Эльданне сошли посланники и глашатаи. Им поручили говорить с людьми об опасности пути, на который они ступили, напомнить о дружбе и воззвать к памяти и разуму. Но слова посланцев сочли угрозами: будто бы правители эльфийских земель хотят от обитателей Эленна-Норэ повиновения и смирения. Люди потребовали их белые корабли, а самим велели убираться домой на лодках, — она помолчала, вспоминая: — «Если воля Валар направила вас сюда, то она же не даст вам сгинуть в море в этих гнилых скорлупках!». Дальнейшее записано очень коротко в старых свитках: эльдар вернулись на три корабля и отплыли обратно на Тол-Эрессэа, и люди все же не посмели их тронуть. Только один упорствовал и остался — Творец, а на нем — горстка моряков во главе с капитаном. И тогда кровь все-таки пролилась — но об этом не найти ни строчки даже в самых старых архивах подземелий Арменелоса. Одни короли об этом помнят — только до сей поры рассказывали о посланниках только для нравоучений тем, кто сомневается. — А Творец? — спросил Даэрон, задумчиво поглаживая кончиком пальца край бокала. — А Творец превратился в призрак. Его видели то тут, то там, то он исчезал на долгие годы, а потом кто-нибудь опять принимался рассказывать, что видел в море огромный белый корабль — целый и невредимый. Но на борту у него теперь только люди — если не считать самого капитана. Домой он так и не вернулся, и к этим берегам тоже никогда больше не приставал… Айлиль поставила бокал нетронутым и снова повернулась к окну. Луна ложилась мягкими перышками белых бликов на ее косы, в полумраке не рыжие, а цвета коричневого морского ила. И лицо у нее сделалось такое, словно за окном она видит не тишину залива, звезды и воду с голубыми светлячками, а жестокий шторм, и в этот шторм угодило что-то очень ей дорогое. — А теперь король зовет их снова. И я хочу, чтобы все было как раньше. Чтобы наши люди снова повернулись к Валар, — она произнесла это странным голосом, словно через силу. — Чтобы снова ваш народ пришел сюда. Но и не хочу! Не потому, что ты обидел меня чем-то, или потому что я боюсь. Хотя, пожалуй, нет — я боюсь за свое сердце, потому что что-то дурное происходит с ним из-за тебя. Словно я все время тоскую, и сама не знаю, по чему. Как будто за одну весну я стала так стара, что везде уже побывала и все увидела, и нет больше на свете места, которому мое сердце обрадуется. И этому мы позавидовали? Длить себя до тех пор, пока в мире ничего не останется? Если так, то я этого не хочу. И уродство старости меня больше не пугает, потому что и оно не вечно. — То, что происходит с твоим сердцем — всего лишь сомнения, — ответил Даэрон, но Айлиль покачала головой: — Мы навлекли на себя много бед из-за зависти. Так много, что уже глупо надеяться на исцеление. Теперь и я думаю, что Тар-Палантир — просто наивный старик. — Сегодняшним вечером из этой гавани вышел корабль, полный наивных стариков, надеющихся на исцеление в благословенных землях, — усмехнулся Даэрон. — И там они его найдут? — О, не все, — проговорил он, прикусив край бокала. — Далеко не все… Она повернулась, и на лицо ее вернулось прежнее спокойствие и умиротворение, и прежняя улыбка — одними глазами, в морщинках в уголках век, нежных и мягких, как крылья мотылька. — Доброй ночи, — сказала она, — лучше поговорим завтра о кораблях. Мне так хочется наконец выйти в море, да и Эретильдо, наверное, уже весь оброс ракушками, стоя в этой гавани... Даэрон мягко улыбнулся в ответ и почтительно склонил голову: — Доброй ночи, Айлиль.