Черный дрозд

Любовь творит с нами странные вещи — ещё страшнее, чем ненависть. Артур Морган

3386 лет назад Был луг: зеленый, синий, золотой; стоячий плес — зеркальный призрак неба, мотыльки над водой и дикие гуси в васильковой гавани, пришедшие в эти воды как усталые корабли; был бледный отсвет убегающей зари, от которой осталось лишь немного крови на рогах у полумесяца, и был лес, куда впуталась река, колючий и жесткий, как звериный загривок. Было несколько звезд: собери их все — будет не светлее, чем от свечки. И ветер, такой слабый, что не задул бы и свечи, и была тишина, как черная вода, в которой ничего не шевелилось. За долиной высились горы: рогатый строй огромного ночного стада, пасущегося в облаках. У их подножия струной дрожал поток: река сдвигала тени прочь со своего пути на дне ущелья, словно камни. И через водяную завесь водопада смутно, словно память, пролегал белесый мост, ведущий в запертое сердце Дориата. Створы врат сцепились насмерть, ни фонари, ни колдовские лампы башен не горели. И ночь за ночью Даэрон наблюдал со своего холма, с глубокого дна маленькой поляны, как из пещеры, вырубленной в чаще, за стенами Менегрота. Даэрон не смел подойти к ним, да и не желал. Не разжигая неба и не развеивая тишины, он сидел в тени, прятавшей его от всяких глаз. Изредка ветер или верные птицы приносили из дома вести, смех и слезы, живую кровь толк и разговоров, носившихся в змеиных кольцах менегротских галерей — но вскоре он стал гнать птиц прочь, осыпая насмешками вместо крошек и зерен, что всегда и вдоволь раздавал им прежде, пока птицы не перестали прилетать, сторонясь его злобной скорби. И вот уже много дней Тысяча Пещер тонула в тишине, а Даэрон смотрел на эти стены так, словно они горели, и он поджег их сам. Так Даэрон ждал смерти, только не своей. Дельный совет его ударил метко — только убил не наповал. Чужак ушел весной — сперва казалось, что ни с чем. Владыка Менегрота поручил возлюбленному королевны пойти и умереть, но оказалось, человеческая жизнь может быть бесконечно долгой. Минуло лето; кажется, одно. Настала осень, небо накренилось прямиком на север, и из далеких льдов туда уже взбиралась, разгоняя небесный зверинец, голодная серая зима — и это одновременно и ранило, и согревало Даэрона, потому что слепая тень предвидения шептала, что смерть придет за вором именно зимой. Трехствольный Хирилорн высоко вставал над лесом, и могучие дубы и буки казались молодой травой у его подножия. Даэрон сидел в его корнях, что прибитый к широкому стволу в лоскутьях из паучьей пряжи: черные одежды и волосы, взъерошенные сырым дыханием тумана, разлились у корней бука озерцом очень старой крови. Не замечая его присутствия, к водопою спустились олени, и дикие гуси принялись бесшумно точить свои перья в дальнюю дорогу. И когда луна уже бескровно улыбнулась с неба, ничуть не светясь и лишь прикусывая тени, если те осмеливались встать в полный рост, лес вздрогнул в кандалах своего усталого безмолвия. Ветры поволоклись в траве как цепи и натянулись меж стволов. И разбуженный, и будто сам раскованный, Даэрон поднял голову, в изумлении вглядываясь в чащу, узнав летящие сквозь ночь шаги. Все еще весной оставался ее бег: неумолимый и стремительный, он был подобен вскрывающейся по весне реке и звонко раскалывал панцирь чародейской тишины, хотя на самом деле был совсем беззвучен. Не сломив ни ветки на земле, куда ступала ее легкая нога, и мягче солнечного блика пролетела королевна меж осенних орляков, не шелохнув сухих побегов: она бежала как беда, слышная лишь сердцем, и на поляну перед Хирилорном бросилась как в пропасть — одним прыжком усталых ног, опутанных отяжелевшим от росы подолом: прыгнула — и замерла на месте, трепещущая словно страх. Даэрон сидел не шевелясь, чтоб не спугнуть зловещее видение треском своих костей, что послышался бы насмешкой висельника над душой, летящей на свободе. И тогда королевна сама пересекла темную поляну, со слезами на лице и величественной гордостью ступая мимо тьмы и мимо тишины, и мягко села на траву у корня бука. — Сыграй мне, — сказала она так тихо, что ее голос показался властным. — Здесь, сейчас… Но Даэрон покачал головой, невольным жестом прижал к горлу руку и ответил: — Я не могу. И Лютиэн взглянула на него так, словно и Даэрон был тьмой и тишиной, и она не исцеляла, но порабощала его слабость. Тогда он поднял с земли флейту, вросшую в траву: она была холодна, в пыли, в маслянистой бурой пыльце, и дырочки на ее окоченевшем теле выглядели так, словно в них были глаза и их выклевали птицы. Мелодия поднялась, шатаясь как мертвец. Но он приструнил ее, обвесил звоном, натянул жилы, пока не стали послушные, и музыка потекла черной водой, подтопив сонные корни, сохнущие травы, спугнула с ночлегов маленьких птиц, и те, перелетая с места на место, покачивались на тонких стебельках как безголосые бубенчики. Даэрон знал — королевна не станет танцевать, как прежде: веселье нот охватит ее тело словно пламя, но не заставит даже шелохнуться, а лишь сожжет в пепел и развеет по ветру светлую память о беззаботных днях. Не станет она слушать и светлых и печальных сказок о первых звездах, черных водах, синих берегах: мечты ее теперь другие, и звезды радуют ей взор не больше, чем камни из сокровищниц отца. И Даэрон повел ее другой дорогой: слабеющим шагом, с порога еще волшебных сумерек в ночь, где гаснет колдовство. Где листья падают как камни, а отпечатки звезд скребут под веками песком. И каждый шаг по темным землям, что по колотому льду, и хриплый скрежет чужих птиц натачивает страхи до ножей, впивающихся в сердце. Он плелся сам по этим землям, и флейта холодила ему руки; Даэрон был бы и рад соткать из чародейских нот полог от скорби и потери, но едва владел горюющим железом. А королевна в молчании сидела рядом с ним, укрывшись волосами, как плащом из черной ночи; луну ее лица туманили видения, но синий пламень глаз рвал в клочья темноту чужих земель, куда тащила ее злая флейта. И Даэрон смотрел — пока собственные его глаза еще терпели этот свет, пока не треснуло сердце, пока ненависть не разревелась громче флейты у него в ушах — за клеймо боли на ее лице, за усталые ее ноги, за холодные руки, за решимость и отчаяние во взгляде. И за то, что беззащитная и несчастная, как дитя от собственных капризов, она не боялась. — Мать сказала правду, — негромко молвила она, когда мелодия прервалась. Удивленный, Даэрон взглянул королевне в глаза, а она прикоснулась к его волосам — легко и нежно, словно ветерок, и принялась чесать и гладить — да только боль было не вычесать, а вынести эту нежность не хватило сил. Он отвернулся, и королевна грустно опустила руку. Даэрон бросил флейту под ноги и спросил: — О чем тебе сказала мать? Она печально посмотрела в сторону дворца: в ее глазах он тоже будто бы горел. — О том, что Берен сгинет на севере, в огне, в руинах, в страшной ночи: совсем один — так, как и сказал отец, велев ему купить меня за Камень, — наконец произнесла королевна словно во сне. — Ей виделось, как он идет средь камней и костей, оглядываясь назад — но там нет ни меня, ни света, ничего — лишь темнота… И колдовство спасти его не сможет. Берена ведет любовь и клятва — но разве это клятва, не проклятие? Скажи, за что мой отец его проклял? — Не твой отец проклял его, а собственная гордыня, — возразил Даэрон, равняя голос, чтобы не выдать злобный хохот сердца. — Так отчего же храбрецу, что потребовал у Тингола драгоценность куда более великую, чем феаноров камень, не пожелать отбить вражий трофей и доказать, что он не нищий бродяга без славы и имени? Нет, мне совсем не жаль, что он теперь в беде. — Не говори так, — попросила королевна. — Быть может, Берен уже в темницах у врага. В цепях, и некому ему помочь… — Не он один сидит в оковах, — ответил Даэрон: ни ее лицо со щеками белыми от луны, как от мороза, ни слезы, ни печальная решимость в голосе уже не трогали — собственное сердце было у него сейчас не больше и не теплее искры от костра. — Мать видела не только горе, но и жребий, — сказала королевна и поднялась, застыла, и луна светила сквозь нее, как через облако. — Мой жребий. И я должна за ним пойти: через огонь, на север, на руины мира… Я не обучена сражаться, и у меня нет ни доспеха, ни коня. Есть лишь последний друг на этом свете. Помоги мне, Даэрон! Ты знаешь те земли — ты бывал там еще задолго до того, как я родилась. Ты исходил столько дорог! Разве не об этом ты играл мне? Так помоги отыскать путь на север, проведи — если и вправду меня любишь… — Тебя, но Берена — ничуть! Ты о любви заговорила в час нужды — что ж, лучше поздно, чем вовсе никогда, — произнес он напевно, поигрывая голосом, как шелковой плетью — вот-вот стегнет до слез. Встал перед ней, развел руками: — Нет, королевна, его участь я оплакивать не стану. Твой отец сказал ему: иди из Дориата прочь живым и невредимым. Настаивай Берен — глупец угодил бы в темницу за оскорбительные речи, но и там остался бы цел. Но смертный выбрал подвиг — так пусть сражается за свое слово! — Тогда скажи, куда идти! — Лютиэн глянула — как хлестнула, безо всяких игр. — С тобой или одна — я пойду, таков мой жребий. Я не боюсь боли. Не боюсь идти босой и без меча. Я боюсь только разлуки и предательства. — Нет, нет… — торопливо сказал Даэрон, качая головой. — Ты не предашь его, оставшись дома. Разве твой возлюбленный Берен пожелал бы тебе несчастья? — Он знает, кто я, — молвила она тихо, и в ее голосе снова было больше власти, чем печали. И Даэрон смолчал. — Скажи, куда идти, — вновь попросила Лютиэн. Мольба ее звучала музыкой. Той музыкой, которую он добывал еще из собственного сердца, а не из черной флейты: давным-давно, в чертогах каменных и светлых, где все до единого огни — волшебные, стада из камня скачут в стенах, воздух вышит птичьими песнями, а шаги легки как танец и ветер сладок как вино, и очаги так жарки, что зима тает за стенами и никогда не приходит в этот край, и воздух в золоте, в вихрях сверкающих порошков, в которые окунают перья, чтобы выписать слова песни. Он мог бы попросить сейчас в ответ, потому что все, кроме этого, у него уже было… И от того, что черным кипятком нахлынуло ему на сердце, Даэрон отшатнулся — чтобы королевна не увидела, что дрожит и бесится у него в глазах. Позвал другую песню — издалека, где ревут ветра и грохот барабанным маршем шагает через огонь к железным стенам, источенным дырами и коридорами, в которых никогда и не было огней. И в этой темноте решение пришло легко, легло в ладонь, словно клинок — маленький, тайный — такой, с каким он умел обращаться. Качая головой, Даэрон повторил: — Нет, нет… Я не люблю его, и никогда не полюблю и не прощу. Но тебя я клянусь оберегать, чего бы мне это ни стоило, — что-то натянулось на его лице в ответ на тень тепла, тронувшую бледные щеки королевны. — Но дай мне немного времени — подумать, как быть. — Хорошо. Но времени мало… — сказала она, и Даэрон пообещал: — Утром ты все узнаешь. Тогда она тихо поблагодарила его и ушла. Долго Даэрон смотрел ей вслед, пока королевна не превратилась в белый лунный луч, взбегающий по ветвям высокого бука на вершине холма. Потом подобрал флейту — та еще бормотала какие-то мотивы, заурядные как плеск родника — и сбежал вниз в долину, мимо плеса, спугнув оленей и диких гусей. Когда он выступил из серебристой завесы по другую сторону моста, стражи встретили его с удивлением: давно его не видели в Менегроте, и всем было известно, кто виной сковавшей Дориат тишине. Но Даэрон не оборачивался на оклики; тогда стражи молча отворили перед ним створы, и он ступил в гулкие глубины драгоценных лабиринтов. Звериные глаза-рубины на стенах протыкали его как иголки; птичье чириканье репьями застряло в шерстяном полотне шумящей реки, что пролегала под переплетениями галерей. Лица, золото, шелка и камни; знакомые голоса подворачивались под ноги, как мелкие камешки, но лишь один сбил Даэрона с шага, когда высокая светлая фигура выскочила ему навстречу на пороге зала: — Даэрон! — Не сейчас, душа моя, — бросил он, и быстро перебежал и зал, и галерею, и изогнутый над пропастью колонный мост, ведущий в королевский сад. В саду он отыскал короля — там, где громче всего пели соловьи; в синем лунном свете, льющимся сквозь трещину в скале, в холодном сумрачном покое Тингол встретил его с удивлением, но радушно, но Даэрон в ответ на доброе приветствие склонил голову жестом, в котором было куда больше усталости, чем почтения. — У меня дурные вести, мой король, — произнес он, и жесткий холодный голос распилил синюю тишину сада на до и после. Тингол молчаливо оглядел пыльные одежды, неубранные волосы, флейту, зажатую в руке как для удара, а Даэрон уже продолжал торопливой речью: — Ты был прав: в час нужды королевна пришла ко мне за помощью. Но я помочь ей больше не могу: мысли твоей дочери безумны. Она хочет, должно быть, лишить себя жизни: Лютиэн задумала бежать из Дориата, чтобы разыскать Берена. Она готова броситься туда немедля — одна, без защиты, безоружной, не зная, куда ей идти… Лицо Тингола застыло, но короткая молния гнева в глазах — такого же быстрого, как понимание, не укрылась от взгляда Даэрона. Негромко, почти удивленно, король мягким голосом спросил: — Она задумала… бежать? Она сказала тебе это? — Она сказала, такова ее судьба — уйти, чтобы спасти смертного мужа, угодившего врагу в застенки! — усмехнулся Даэрон, с горечью качая головой. — Но я владею только словом, а слово для нее не значит ничего. Прости меня, мой король — я думал, пошли ты Берена за славой, беда исчезнет вместе с ним. Теперь, боюсь, накликал большую беду: Лютиэн будто грезит наяву. Я говорил с ней… сейчас, сию минуту! — голос, было стихший, снова сбился вскачь. — Она глуха к предостережениям и уговорам! Запри ее дома, под защитой, прошу! Она должна одуматься! От страха кинувшись в огонь, твоя дочь себя погубит! — В этом ты прав, — ответил Тингол, глядя ему в черные глаза — будто в две бойцовые ямы. — Поэтому сейчас же я велю ее найти и привести ко мне. Что до тебя — твоей вины в порывах ее сердца нет. Я просил о трудной службе, за которую мне нечем тебя наградить. Но ты мой друг, покуда стоит Дориат — не забывай об этом. Потом задумчиво велел, слегка шевельнув рукой: — Теперь иди… И Даэрон ушел в молчании, не обернувшись.