Ты можешь звать меня Кингсли

Серые краски раннего утра наполняли комнату. Он все так и лежал на плече Кингсли, когда естественная нужда заставила его пошевелиться. Присмотревшись, он увидел небольшую дверь явно в уборную, и аккуратно встал. В заднице чуть саднило, каждая мышца тупо ныла от непривычных вчерашних движений. Палочка Кингсли лежала на столе. Люциус осторожно взял ее и отправился привести себя в порядок. Прохладная вода и пара заклинаний помогли прийти в себя. В шкафчике над раковиной он нашел необходимые зелья. Поэтому в комнату он возвращался уже более твердой походкой, чем раньше. Кингсли спал на спине все в той же позе, размеренно дыша. Нет, Люциус не испытывал к нему какой-то глупой нежности, или, упаси Мерлин, влюбленности. Просто то, что было между ними, стало самым волшебным, что он испытал. Люциус четко понял, что ему не было стыдно за это удовольствие. Но также ясно было и то, что будущего у них быть не может. Кингсли завозился, постепенно просыпаясь, пока Люциус одевался и возвращал своему облику прежний вид. — Уже встал? — спросил он, сонно щурясь. Сейчас в нем не было вчерашней порочности и зашкаливающей обольстительности. Но стоило признать: к этому Шеклболту Люциуса тянуло даже больше. В комнате стало уже совсем светло. Темная кожа в утреннем свете так ярко контрастировала с белыми простынями, что Люциус с сожалением прикусил губу, решаясь. — Так и не скажешь мне ничего? — подмигнув ему, спросил Кингсли. — Скажу, конечно, — наконец прервал молчание Люциус, вскинув его же палочку. — Обливейт! * * * В «Клубе Слизней» он устроил разнос. Досталось всем, в первую очередь, Трэверсу, который еще долго боялся смотреть Люциусу в глаза. Были введены несколько обязательных ограничений: никаких маглов, никаких магловских клубов, никакого запрещенного алкоголя и курева. Люциус добился почти идеальной успеваемости, и выпускные экзамены их компания сдала лучше всех в Хогвартсе, снискав уважение от студентов не только родного факультета. Кингсли уехал через месяц. Люциус, как и раньше, избегал общения с ним, время от времени ловя пристальный взгляд такого знакомого кофейного оттенка. Но тот ничего не предпринимал, поэтому Люцуис был уверен в стойкости своих чар. И только много позже, в вечер свадьбы с красавицей Нарциссой, когда все гости разошлись, а Люциус вышел на широкий балкон своего кабинета, вглядываясь в невероятно звездное небо, прогоняя непрошенные воспоминания, он внезапно заметил павлина, который сидел на балконе и внимательно наблюдал за ним. Подойдя ближе, Люциус заметил небольшой конверт, лежащий между яркими перьями. Птица позволила ему беспрепятственно взять его. Открыв, Люциус вынул сложенный вдвое листок, вчитываясь, что там написано.

«Красавчик, желаю тебе обрести свое счастье! Каждый имеет право на него вне зависимости от взглядов, национальности и происхождения. Но я верю, что ты заслуживаешь этого больше всех. Я знаю, что ты хочешь все забыть. Клянусь, я никогда не буду напоминать. Только сделай мне одолжение: посели этих птиц у себя. Они — твой мощный оберег: пока они будут живы, мои чары будут защищать тебя и твою семью. Будь счастлив, сладкий».

Испепелив записку, он увидел еще одну птицу, намного более блеклую, чем первую, но явно составляющую с ней пару: она не отходила далеко и внимательно следила за ее движениями. Где-то он слышал, что павлин-самец всегда намного ярче своей павы. Люциус усмехнулся скрытому намеку, который, возможно, вложил даритель. Павлинов он с удовольствием оставил, объяснив наутро жене, что это подарок от дальних родственников из Европы. Никто так и не узнал, отчего в Малфой-мэноре с тех пор всегда можно было встретить этих величественных птиц. А еще никто никогда не догадывался, что же за воспоминание Люциус хранил в потайном ящике рядом с фамильным Омутом памяти, и что оно начиналось со слов: «Ты можешь звать меня Кингсли».