Одуванчики

      Дать страху власть над собой означает проявить слабость, позволить обстоятельствам, сторонним людям решать твою судьбу вместо тебя самого. Всегда нужно бороться с этим сковывающим тело ужасом, с ощущением беспомощности, что сидит где-то внутри, и идти вперед с гордо поднятой головой несмотря ни на что. Страхи ведь на то и страхи, они пугают, замедляют, учиняют неудобства, они проверяют тебя на прочность, испытывают, и если ты не можешь справиться с препятствиями, если ты тормозишь или убегаешь, то ты никогда не добьешься ничего действительно стоящего, не получишь того, чего хочешь больше всего на свете.       Дима больше всего на свете хочет, чтобы у дорогих его сердцу людей всё было хорошо, чтобы они были счастливы и ни в чём не нуждались. Он хочет быть счастлив сам, и пусть сейчас это кажется чем-то нереальным, он прикладывает действительно много усилий, чтобы приблизиться к своей мечте. Поэтому позорное желание вернуться домой и спрятаться под одеяло он выкидывает в урну вместе с окурком и поднимается в квартиру к Череватому, пусть не уверенный в хорошем исходе, но действительно спокойный и готовый ко всему, что его там ждет.       У открытой двери его встречает Лиза, она улыбается задорно, пакет из его рук выхватывает и босыми ногами по плитке шлепает громко, в комнату почти убегая.       — Асенька, Вам тут шоколада притащили! Я сейчас чаю сделаю, и счастью Вашему не будет предела, обещаю. Я тут про запас такую заварку держу! — Она смеётся и довольная мышкой на кухню пролетает, на Диму совершенно внимания не обращая. Тот разувается спокойно, куртку на вешалку убирает и с силами собирается.       Это на словах легко: взял и сделал — в жизни решиться посмотреть своим страхам в лицо куда страшнее, чем в собственных мыслях, но Дима сильный, он справится. Всегда справляется, и сейчас ничего не изменилось, не для него.       Влад в коридор почти выплывает, и рожа его, недовольная и обиженная, радует глаз. У него синяк на щеке наливается спелой сливой, и кровь у носа не до конца стёрта. Дима, нужно признать, немного злорадствует, что страдает сегодня не в одиночестве. Альфа смотрит злобно, и столько в нём разочарования ненатурального, столько отчаяния наигранного, что едва удаётся улыбку сдержать, да только глаза никуда не спрячешь, те довольством блестят и совсем немного облегчением. Череватый может ему сколько угодно сцены закатывать, у того вся жизнь — один сплошной цирк на выгуле, но Дима действительно рад, что он отделался малой кровью.       — Чё ржешь, скотиняка поганая? Я для тебя старался, мог бы и пожалеть для разнообразия, — он скорбную мину корчит, руку к щеке больной прижимает, поглаживая осторожно, и смотрит внимательно, реакции ожидая. В глазах его теперь только веселье да насмешка скрываются, и Дима знает, как на них ответить.       — Бедный ты мой, иди ко мне. Я тебя обниму, поцелую и все пройдет, — он губы растягивает в улыбке пустой, руки в стороны раскидывая, а Череватый шарахается от него подальше, как от прокаженного, у него по спине мурашки бегут, и всё желание шутить пропадает резко. Потому что, когда Дима так улыбается, перекреститься хочется и защиты у Всевышнего попросить, от такого чёрта никто другой не спасет, Влад знает.       — Ты смерти моей хочешь?       — А что? Не нравится идея с лечебным поцелуем? — Дима смеётся, а Влад за сердце хватается и всё-таки крестится, чтоб наверняка. Не нравятся ему шутки Матвеева, ой не нравятся, — я же для тебя стараюсь, красавчик.       — Упаси Господь! Ты ж так поцелуешь, что ни одна скорая приехать не успеет, — ухмылка противная на губах растягивается, Череватый бровями двигает противно и громким шепотом добавляет, — ты лучше мальчика своего поцелуй, он от счастья обоссытся.       — Заткнись, а? И без тебя тошно.       — Что, давно не видел любовь всей своей жизни? — Влад смеётся довольно, чуть ли не прыгает от восторга, а Дима чувствует, как руки от желания придушить поганца сводит, из последних сил держится, — эта история трагичнее сраной повести о Ромео и Джульетте! Любовь с первого взгляда и до последнего вздоха! Как жаль, что ты, мой дорогой латентный педофил, ребёночка своего всего однажды видел.       — По кладбищу соскучился? — Он голову к плечу склоняет и просто смотрит с интересом исследовательским, как на лягушку булавками распятую, — яма ещё свободна, специально для тебя держу. Вдруг воспоминания освежить захочешь.       — Нет, спасибо, дорогой. Я ещё не нагулялся, — Влад подальше отходит на всякий случай, руки за голову закидывает и улыбается мечтательно, — сколько кебабов я ещё не съел, скольких кошек не погладил, рано мне ещё в твои владения, красавчик.       — Жаль. Было бы интересно посмотреть, вылезешь ли ты во второй раз.       — Садюга, — Череватый гласные тянет, пытается обиженную рожицу скорчить, но улыбка сама на лицо лезет, да так, что не спрятать. Он Диму обнимает крепко-крепко, до боли в ребрах, и тот обнимает его в ответ, — я рад, что ты в порядке. Честно говоря, я боялся, что сделал хуже, когда полез во всё это.       — Я пока не уверен, что не сделал. Посмотрим, чем всё это закончится, — Дима на его объятия медвежьи отвечает осторожно и быстро из рук чужих выворачивается, одежду поправляя брезгливо. — Пошли.       Влад, кажется, на пренебрежение чужое нисколько не обижается, наоборот, улыбается довольно, окончательно в чужом состоянии убедившись: если Дима не даёт себя трогать, значит, Дима действительно в порядке.       Они в комнату заходят вместе с Лизой, что четыре чашки с кипятком тащит лучше любого официанта, она на журнальный столик их опускает к шоколадкам и упаковке овсяного печенья: Диме почти приятно, он знает, что никто, кроме него, их не ест. Бета обратно на кухню убегает, пятками голыми сверкая, и Влад недовольно кричит ей вслед, только замечая отсутствие тапочек и носков:       — Дура, обуйся! Если ты заболеешь, кто работать будет, а?       — Сам поработаешь, для разнообразия! — Череватый глаза закатывает, но стоит ему увидеть коробку любимых конфет у Лизы в руках, в миг светлеет и несётся помогать ей с заварочным чайником и сахаром. Дима на всё это с теплом смотрит и улыбается легко-легко, почти незаметно, но искренне.       — Они забавные, да? Умная, но приземленная девочка, и глупый, но амбициозный мальчик.       — Влад не глупый, просто притворяется хорошо, — Дима отвечает на автомате, даже голову в сторону сестры не поворачивая. Та на диване сидит так, словно всегда там и была, не шевелится почти, хотя её точно там не было, когда они с Владом в комнату вошли. — Я принес шоколад.       — Да, я видела, ты как всегда на мне экономишь, дорогой, — она смеётся тихо, головой качает, а Лиза подает ей чашку чая, уже кощунственно разбавленного, — спасибо, милая.       Бета едва ли не пищит от похвалы, краснеет и к Владу довольная убегает: тот в углу комнаты на подушках развалился с видом великого мученика, пожирая свои драгоценные конфеты. Он на Диму поглядывает исподтишка, прислушивается, притворяясь, что он тут самый незаметный из всех, его любопытство пожирает — чем же вся эта эпопея закончится, и Матвеев его прекрасно понимает. Ему тоже интересно.       — Я не виноват, что нормальный шоколад ты не ешь, — он рядом с сестрой усаживается и в оставленную для него чашку заварку наливает. Ему, к счастью, водой кипяток не разбодяжили, и на том спасибо.       — В нем сахара мало, — она плечами пожимает и откусывает от шоколадки кусок, даже на дольки не разламывая, жуёт довольная, глаза прикрывает, — есть идеи, как решить нашу щекотливую ситуацию?       — Объяснишь? — Ему совершенно не хочется думать о проблемах, не хочется слушать её упреки или обвинения, ему хорошо и так, просто сидеть и пить чай вместе, как когда-то давно в старой деревянной сторожке посреди полузаросшего кладбища. Есть печенье и делить между собой противные маслянистые шоколадки за сорок рублей, заваривать по пять раз один и тот же пакетик и бегать за снегом, чтобы разбавить ей воду, потому что дома холодной нет. Диме не хочется ругаться, не хочется знать, что его теперь ненавидят. Никому бы не захотелось.       Стоит признаться хотя бы самому себе: ему страшно до дрожи в коленях и слёз на глазах. Это такой ужас из детства, из подросткового возраста, от которого не убежишь, не избавишься, он изнутри грызёт со злополучного звонка утром, а Дима его уверенно игнорирует, словно он сам растворится, изживёт себя. Словно всё в порядке, словно член его семьи не собирается бросить его на произвол судьбы. У него не так много родных и близких, мало кто выдерживает его темп существования, мало кто готов смириться с его родом деятельности, ещё меньше тех, кто в состоянии сохранить собственную жизнь в таких обстоятельствах, и как бы сильно это не препятствовало её философии и установкам — он держится за тех, кто остался, потому что больше никого нет и не будет. Потому что он знает, что никто, кроме тех, кто уже с ним, его не примет, не поймёт и не поддержит. Дима не хочет слышать ни слова о ненависти и разочаровании в свой адрес, просто потому что он не уверен, что выдержит, что не потеряет лицо и не разрыдается, как много лет назад в подъезде у двери, надеясь на чужое сострадание и любовь, которой никогда и не было. Да, он боится, потому что он знает, что может произойти, потому что он уже проходил через это много раз, и вновь окунаться в это дерьмо ему совсем не хочется.       Только никто его ненавидеть не собирается, и бросать его никто не будет: он ведь не сделал ничего плохого, он даже не знал о том, что Череватый ему так помочь решит. Всё, чего этот обделенный жизнью ребенок хотел — сохранить последнего родного человека. Разве можно его в этом винить? У Димы ведь никого не было, бедный брошенный мальчик, который не ждал ничего, кроме смерти, который не надеялся, что его хоть кто-то полюбит, он просто не переносит мысли о том, что последний из тех, кто его нашел, кто его принял и в ласке нежил, может его бросить. Он сидит перед Асей с маской на лице красивом, словно ему спокойно, словно всё равно на происходящее, но коленки его ходуном ходят, его трясет от страха, ему больно и одиноко в этот момент так, как давно уже не было, и его совсем не хочется ругать, лишь пожурить слегка. Она улыбается ему со всем теплом и любовью, что в ней есть, чашку из рук потных вынимает осторожно, на стол опуская, и обнимает, нежно-нежно, совсем легко, почти не касаясь, со всем трепетом, со всей заботой и беспокойством, что в ней есть, потому что он этого заслуживает, потому что для неё он — самый лучший, что бы не делал, как бы себя не вёл.       — Я тебя люблю, дорогой. Сильно-сильно, сильнее всех на свете, — она его по волосам тёмным гладит, и голос её тихий, словно в самой голове его зарождается, настолько нереальным он кажется, — ты не сделал ничего плохого, правда. Я не злюсь на тебя.       — Я не хотел, — он шепчет неслышно ей куда-то в шею и вжимается в неё, словно спрятаться пытается. Дима дышит затравлено, с трудом воздух в легкие пропуская, и чувствует, как слёзы из глаз на чужой свитер капают, разводы на ткани серой оставляя, — я не хотел.       Рыдания из груди рвутся, и сдержать их не получается совсем, уже всё равно на Череватого, на Лизу, на то, что не солидно слабость свою показывать — наплевать, потому что у него камень с души упал, о котором он не подозревал даже, пока в эту квартиру не зашёл. Он, как в детстве, плачет, навзрыд, до икоты и пузырей из носа, некрасиво, неаккуратно, как не позволял никогда, как никогда больше и не позволит, подвывая на одной ноте и в плечо родное и знакомое вжимаясь изо всех сил, от мира реального прячась в своем горе и облегчении. Ему так плохо сейчас, так невыносимо, что даже хорошо. Слёзы не останавливаются никак, градом из глаз темных скатываются, кожу раздражая, и всхлипы сдерживаемые горло разъедают, всё равно вырываясь.       — Ты молодец, дорогой, ты такой сильный, самый лучший, самый родной, — она его всё по волосам гладит и шепчет-шепчет-шепчет чепуху всякую, и непонятно, кого она успокаивает: себя или Диму, потому что она тоже плачет, тихо совсем, почти не дыша, не содрогаясь, лишь капли крупные на голову темную роняя, — все будет хорошо.

И теперь Диме очень хочется ей верить.

***

      — Аланы по вам катком пройдутся, дорогой, — она шоколадку доедает довольно, отвратительным сладким и почти холодным чаем её запивает, у Димы зубы сводит от одного взгляда на это издевательство, — думаешь, Никита не побежит жаловаться Гецати? Особенно, когда он знает, на кого.       — Велика беда! Думаешь, мы их на фарш не пустим? У нас людей больше и оружия, — Влад себя по коленке бьет, чай прихлёбывая, и так старого деда в этот момент напоминает, что от смеха сдерживаемого живот болеть начинает. Не то чтобы он ошибается в своих выводах, нет, конечно, но вид у него крайне несерьезный, и Ася ему ни на секунду не верит, она на него своим любимым взглядом «воспитателя из детского сада» смотрит, улыбаясь снисходительно, и головой качает.       — Влад прав. Мы уже давно закрепились за своими территориями, у нас хорошее снабжение, и налажены связи с муниципалитетом, — но сестра убеждённой всё ещё не выглядит, она смотрит с интересом, слушает внимательно, но скептицизмом её можно бетон перемалывать. Это побуждает сомневаться в своих аргументах, но мысль свою Дима всё-таки заканчивает, — у аланов здесь ничего нет, они не так давно пришли в Москву, мы справимся.       — Ты не прав, — Ася новую шоколадку в руки берёт, упаковку дешевую надрывая, та скрипит противно, мурашки по рукам пуская, но быстро под натиском чужим сдаётся. Сестра довольно орехами хрустит, адскую смесь из какао по губам случайно размазывая, а Дима до сих пор решительно не понимает, как эту гадость можно есть, — они недавно тут, да, но вы не интересовались, почему они централизованно перебрались в Москву?       — Да тут всё чёрным по белому, бородач их себе просто омежку нашёл, вот и приехал всем табором соблазнять себе красавицу, — Влад ржёт, как конь, едва на пол не сваливаясь со своего насеста из подушек, что вместе с собой к столу притащил. Лиза его недовольно по бедру шлёпает, а он только сильнее расходится, на всю квартиру заливаясь. Ася тоже улыбается, только не радостно или довольно, в ней враз столько пренебрежения и злобы появляется, столько недовольства, что по одному её виду легко понять: ничего хорошего они от неё не услышат.       — Насчёт красавицы — угадал, а вот насчет омёги — не очень. Аланы теперь под Романовой ходят. И в прямом, и в переносном.       — Блядь, да ну нет! Он к этой ведьме яйца подкатывает? Она же альфа, — возмущение Влада такое яркое и настоящее, что Дима невольно задумывается, не хватит ли того инсульт от разрыва шаблона. Он знает, что Влад не имеет ничего против нетрадиционных пар, на собственном опыте проверял не единожды, но его праведный гнев наводит на нерадостные мысли о неравенстве полов в этой чумной голове. Дима думал, Лиза давно выбила подобную дурь из него.       — Уже подкатил, и пол её Гецати ни разу не смутил. Живой, на тот момент, муж, кстати, тоже, — Ася на Диму крайне понимающе смотрит, сочувственно даже как-то, но всего мгновение, вновь к Владу оборачиваясь, — что за нездоровые стереотипы, мальчик?       Череватый воздуха уже в грудь набирает, готовый тирадой разразиться, и Дима уверен, что слышать её не хочет, потому что закапывать Влада сейчас вот вообще не время. Просто зная, какую хрень тот может сморозить, очень быстро приходит понимание, что захочется: и закопать, и лопатой для верности по головёшке ударить со всей силы. Омега уже планирует отойти на балкон, чтобы перекурить, когда Лиза по губам Череватого бьёт со шлепком громким, и тот от неожиданности-таки падает со своих драгоценных подушек на пол.       — Это поэтому его ёбнули в прошлом месяце, да? — он с пола таращится на неё удивленно, а бета только глаза закатывает раздраженно, — что? В отличие от тебя, идиота, я за новостями слежу.       — Чтобы вовремя меня бросить?       — Чтобы не вытаскивать тебя из КПЗ, придурок, — Лиза его за бедро щипает, посмеиваясь с шипения недовольного, и Дима готов признаваться ей в любви всю оставшуюся вечность, потому что она одна заменяет Череватому и мозг, и инстинкт самосохранения. Он бы без своей милой маленькой сестрёнки сдох ещё до знакомства с Матвеевым.       Ася улыбку в чашке с чаем прячет и на Диму поглядывает с интересом и радостью, потому что брат счастливым выглядит, даже если у него рожа кирпичом. У него всегда такое лицо было, на нём эмоций не разглядишь, если он сам не захочет — удивительная выдержка для столь молодого возраста. Оттого так приятно видеть, как Дима себя отпускает, позволяет себе искренне улыбнуться или посмеяться, приятно видеть, что он шутит, издевается и чувствует себя свободным рядом с кем-то, кроме себя самого, даже если сам этого и не замечает. Он всё спрятаться пытается, радость скрыть, недовольство, и внимания не обращает, что его уже давно приняли, со всем его отвратительным багажом, чёрным юмором и нездоровой педантичностью, что он уже свой, что бы не выкинул и как бы себя не вёл. Возможно, сейчас он не в порядке, но всё это даёт надежду на то, что когда-нибудь будет.       Череватый жалобно ноет Диме на ухо, на злую Лизу жалуется, говорит что-то о том, что бросит её и уйдёт в сторожку к нему жить, а омега сидит еле дыша, и столько страдания и отвращения на его лице читается, что Ася не выдерживает, в голос смеётся, пока брат Череватого с себя на пол скидывает, в кучу подушек возвращая. Когда все на свои места возвращаются, а Влад перестаёт проклинать своих лучших друзей, они возвращаются к животрепещущей теме будущего нашествия недружелюбных гостей:       — Суть не в их отношениях, они нас вообще тихо касаются. Выход на муниципалитет у аланов теперь есть, территория тоже, а ещё подкрепление в виде Романовских шакалов.       — Это задачу усложняет, конечно, но невозможной не делает, — Лиза щёку чешет в задумчивости, и Дима едва удерживается от желания треснуть её по рукам: кто вообще трогает лицо грязными пальцами? Бета улыбается как-то грустно, голову опуская и на сестру смотрит печально-печально, — Вы, Асенька, очень плохого о нас мнения, знаете. Мы и кого похуже на фарш пускали, что нам Ваши аланы?       Ася на девушку глядит удивленно, а потом смехом довольным заходится, она Лизу по волосам гладит, а та на неё самыми щенячьими глазами, что в арсенале есть, смотрит, и Дима не понимает, когда эти две красавицы успели так сдружиться.       — Я очень надеюсь, что не права, ребёнок. Я ни капельки не расстроюсь, если вы не оправдаете моих ожиданий и размажете всех недругов по стенке.       — Вы только подождите немного, сами всё увидите, — Лиза улыбается счастливо, головой мотает, будто слов для убедительности недостаточно, а потом словно вспоминает о чем-то: взгляд её серьезным становится и пытливым, она Асе в глаза заглядывает, и Дима уже знает, что дальше произойдёт, но заткнуть бету не успевает, — кстати, как такая, как Вы, вообще с кем-то вроде Кленова сошлись? Вы же умница-красавица, а он вошь с помойки.       — Мы истинные.       — И что? — Да, Диме тоже всегда было интересно. Пример Влада явственно намекает, что одна лишь предрасположенность идеальной парой не делает, и таких случаев, на самом деле, великое множество, но сестра, как упёртый баран, всегда игнорировала любые адекватные аргументы. Эта связь не принесла с собой ничего хорошего, она разрушила всё, что делало Асю хоть немного счастливой: она лишилась любимой работы и осталась заперта в четырёх прогнивающих стенах без шанса на нормальное будущее, она посадила собственное здоровье, отказалась от свободы, которой дорожила больше всего на свете, в угоду повернутому на контроле мужлану, который не мог оценить её способностей, её талантов, который был настолько не уверен в себе, что подозревал её в изменах, даже когда она перестала покидать пределы квартиры. Истинность ничего ей не дала, но она почему-то упорно цеплялась за неё, как за единственное, что придаёт её жизни ценность, растворяясь в человеке, который этого не заслуживал. Дима никогда не понимал, как можно так любить кого-то столь несовершенного, неполноценного, кого-то столь больного на голову.       Ася, казалось, тяжёлыми думами об этом себя нисколько не обременяла, она была уверенна в собственной правоте и не сомневалась в том, что всё было именно так, как должно было быть:       — Я его любила, — она улыбается мечтательно и куда-то сквозь Лизу смотрит, задумавшись, — и он меня любит, он заботится, как может, как умеет. Он же не виноват, что по другому его не научили.       — А сейчас?       — Что сейчас?       — Ну, ты сказала, что ты его любила. А сейчас — нет? — Лиза голову по птичьи наклоняет, смотрит с интересом, словно действительно не понимает, что к чему. Дима всегда удивлялся этой её способности: строить из себя дуру так, что никто прикопаться не сможет. Она ведь всё понимает, всегда понимает, на самом деле, раньше Влада, раньше Лины, иногда даже раньше самого Димы, но она никогда ничего не говорит, просто делает то, что должна, и помогает в меру своих возможностей. Хорошо, что она притворяться тупой умеет лучше всего на свете, потому что умным очень тяжело живется.       — А сейчас я даже себя не люблю. — Ася смеется разбито, не естественно, и глаза у нее пустые совсем, безжизненные. Это пугает, но она смаргивает всё это, как секундное наваждение, улыбается уже тепло, веки прикрывая, — я Диму люблю, тятю своего. А Никиту — нет. Не потому что он плохой или что-то в этом роде, просто я выросла, а он нет.       — Тогда, почему ты не ушла? — Дима правда не понимает, если нет чувств, то за что страдать, зачем? Он на неё смотрит разочарованно, почти обиженно, а она только улыбается натянуто, искусственно и это бесит-бесит-бесит, — если не любишь, то зачем терпеть?       — Ты прекрасно знаешь зачем, дорогой, — он глаза закатывает недовольно и чувствует, что щека правая в нервном тике заходится, и никак это не спрячешь, не остановишь. Больше всего на свете Дима ненавидит эти нравоучения о долге перед ближними и самопожертвовании, о ценности жизни, что обретается лишь после смерти. Он терпеть не мог эту философию с тех самых пор, как впервые от дяди Яши о ней услышал, и каждый раз, когда Ася эту шарманку заводила, он из себя выходил, потому что она ровно по стопам отца на тот свет идёт и ничего менять не собирается.       Дима с дивана поднимается поспешно, не желая вновь всё это слушать, он чужому сумасшествию подыгрывать не собирается. Не для того он её столько лет спасти пытался, чтобы она ему мозги промыла, пусть Владу на темечко давит, может, чему полезному научит: тот о самопожертвовании ради ближнего только в контексте кошек и сына думать может.       — Не стоит повторяться в сто первый раз, я уже запомнил. Пойду покурю.       — Не обижайся на меня, дорогой. Я слишком стара, чтобы меня переучивать.       — Ты даже в Бога не веришь, зачем тогда вся эта хрень? — Этот разговор длится всего ничего, а он уже так устал. Это отвратительно. Как бы он не любил дядю Яшу, он никогда не поймет той хуйни, что он в голову своему родному ребёнку вбил.       Почему смерть должна быть важнее жизни? Мёртвым ведь наплевать на всё, их больше нет, им не грустно, не радостно — им никак. Страдают и слезами захлёбываются живые, те, кто об ушедших скорбят, те, кто всего лишаются, когда их близкие последнее пристанище в земле сырой находят. В смерти нет ничего прекрасного — она отвратительна, неприглядна в любом своем проявлении, и Дима всей душой ненавидит Бога, который обещает покой и счастье всем, кто на убой за «великую» цель пойдет. Потому что всё это говно собачье, никакого спасения после трагичной гибели не будет, ничего не будет. Он это знает, Ася это знает, все это знают. Только она, почему-то, продолжает дурью маяться, а страдать будет Дима, всегда Дима.       — Потому что мне есть, кого защищать, — хуёвая из неё защитница. Ему не пять, он в чужой протекции давно не нуждается, он нуждается в здоровых и счастливых близких под боком и отсутствии стресса, но жизнь всегда была жадной до его страданий сукой.       — Ты поэтому уходить не хотела?       — И поэтому тоже, — она не смеётся совсем, смотрит прямо, и в глазах её решимость и убежденность в собственной правоте непробиваемая. С такой не поспоришь, не докажешь, что ошибается. Да Дима и не собирается. Влад удружил, из самой жопы её вытащил, молодец, теперь Матвеев знает, как нужно: не спрашивать, не ругаться, просто брать и делать, и насрать на возмущения и обиды, она уже простила один косяк, простит и сотню, сердобольная душа.       Он головой качает недовольно и сам не понимает, что ему больше не нравится: свои мысли или твердолобость окружающих. В конце концов, ему не обязательно разбираться с этим прямо сейчас, ему нужен перерыв. И одиночество.       — Я курить.

***

      — Ты же реально умирать не планируешь, да? Иначе нахера мы тут всю эту демагогию развели, можно просто обратно тебя вернуть, как было, и сдыхай в своё удовольствие.       — Влад! — Лиза по голове пустой стучит, что есть мочи, а Череватый от неё только отмахивается, абсолютно внимания на её негодование не обращая.       — А что, я не прав?       — Я не собираюсь умирать, — Ася смеётся, рот ладонью прикрывая, но глаза у неё печальные, и Лизе так грустно. Эта омега очень хорошая, она воспитанная, сильная, добрая, но абсолютно несчастная, одного взгляда хватает, чтобы это понять. Её жалко и Диму жалко тоже, потому что, смотря на неё, и так все понятно. — Не сейчас.       — Что-то не так, да? Колись, придурошная, пока братец твой на балконе остывает.       — Я болею. Сильно. — Она вздыхает тяжело, на дверь стеклянную поглядывая. — Раньше прогнозы были неплохими, но сейчас я вряд ли могу на это рассчитывать.       — У Вас что-то с ногой, да?       — У меня остеосаркома.       — Блядь, — Череватый всё свое красноречие теряет вместе с красками, он сереет весь, сжимается как-то и смотрит побитой псиной. Не на Асю, на балконную дверь.       — Ага, — она усмехается устало и куда-то в стену взглядом невидящим упирается, и красок на ней не больше, чем на печальном Череватом. Лиза рядом всхлипывает горько-горько, и омега к её волосам тянется, по голове гладит осторожно, — я не знаю, что со мной сейчас, я правда давно не была у врача из-за всего этого. Поэтому я не хотела, чтобы Дима мне помогал.       — Потому что он уже ничем помочь не может. Ну, пиздец, красотка. У тебя есть список желаний или что-то типа того? — она оживает вся, наклоняется к Владу и шепчет тихо-тихо, словно боится, что их на балконе услышать можно:       — Хочу найти Диме пару.       — Да тут искать не надо, всё нашли уже, — чужой интерес в глазах манит, и Череватый расправляется весь, аки павлин, и не скажешь, что секунду назад серой лужей по полу растекался. Он поближе подсаживается, улыбается недобро, предвкушающе. Его план не был совершенен, совсем нет, но теперь у него есть хороший пособник, а, значит, можно и разгуляться.       — Тут недавно случай был: к Димке в клубе моём пристали. И было б как обычно — много трупов и плохое настроение, но у него рыцарь объявился. Альфа, пацан ещё совсем, девятнадцать лет. Он ему помог, но не это ж главное. Дима дал себе помочь, он с ним разговаривал и даже подвезти предложил. А на прощание знаешь, что? Руку ему, блядь, пожал.       — И ты уже знаешь, кто этот мальчик? — Ася улыбается заговорщически, с дивана на пол сползает, рядом устраиваясь. Она с таким живым интересом Влада слушает, что того гордость за себя любимого берёт: он молодец, он и желание этой придурошной исполнит, и Диме пару наконец нормальную найдет — золото, а не друг.       — Ага, он у Ольги моей живет сейчас, подчинённой. Олегом, звать. Он красивый парень, сильный, гены только не очень, но любви же не прикажешь, да? — Девочки кивают, словно болванчики, и он продолжает. — Лизка про него всё разузнала, такой же жизнью побитый, как Диман. Но вменяемый, вроде. Я его к себе в клуб охранником взять хочу. Посмотреть, что да как, да и Дима приглядится, он же часто там бывает, может, и сложится чего, а мы поспособствуем.       — Да ты не только талантливый похититель, но и гениальная сваха? Ценю.       — Заткнись и слушай.