Буря

Глава 15. Нужно быть тише — Ты уверен, что не хочешь остаться? — в который раз спрашивает Антон, пока Макар одним махом сгребает вещи из шкафа в спортивную сумку и чертыхается, пытаясь сверху уместить еще и пару кроссовок. — Ты же знаешь, что я не сочетаюсь с твоей театральной тусовкой. — Никто не собирается обсуждать театр. Я же не поэтому их позвал. — Я обещал Кире, что буду сегодня, Шаст. — Он застегивает сумку и одергивает рукава толстовки. — Она хотела приготовить ужин. — Вы могли бы вместе прийти, — не сдается Антон. — Заодно бы познакомил нас. — Успеете еще познакомиться, — отмахивается Макар. — Она учится много, ей некогда. — Ты и правда переезжаешь? Антон и сам не понимает, зачем спрашивает, потому что и впервые заправленная кровать, и собранная сумка говорят об этом сами за себя. — Зачем по-студенчески ютиться, Антох, если можно по-взрослому. — Где вы будете жить? — У нее своя квартира, от бабушки досталась. Макар нервно теребит и без того засаленные рукава своей толстовки, смотрит на время, словно ищет повод скорее уйти, а затем решительно встает. Антон все еще не сводит глаз с его сумки и пытается вспомнить, когда в последний раз у них было время поговорить, чтобы никто никуда не спешил. Кажется, это было еще в январе, сразу после того, как он рассказал Добровольскому о попытках Макара попасть в театр. Паша его тогда внимательно выслушал, а потом сказал: — Договориться, чтобы его послушали, я могу легко, Шастун. Баранов в «Буффе» обыскался своего Обломова, а твой Илья Обломову даже тезка, да и амплуа ему это подходит. Только он сам-то в театр хочет? Добровольский смотрел внимательно, взглядом пресекая любую ложь, и Антон застрял на середине кивка. — Все эти пробы немного его подкосили, — признал он. — Не всем везет, как тебе, Антон, — ответил тогда Добровольский. — Я бы даже сказал, почти никому не везет. Твоя роль нашла тебя сама, так что тебе не пришлось бродить по всем театрам и соглашаться на самые примитивные роли, чтобы наработать портфолио. У кого угодно спроси, — кивнул он в сторону сцены. — Димка, Леша, да тот же Арсений — все они сначала сыграли свой чемодан с ручками и заднюю часть коня под попоной, перед тем как появились у них Просперо и Ариэли. И ничего, не разочаровались. Почему, знаешь? — Не знаю, — помотал головой Антон. — Потому что не очаровывались, — назидательно сказал Паша. — Не обижались на отказы, не дулись, что режиссерам что-то не нравится. Режиссерам всегда что-то не нравится. Ты вот высокий, как шпала, тебя в труппу брать — это добровольно лишать театр половины ролей, потому что никаких низких и плотных ты уже не сыграешь, а это значит делить зарплату, брать кого-то еще… — Паша ему добродушно улыбнулся, будто показывая, что с такими лишениями уже примирился, но тут же нахмурился: — Арсений этот ваш слишком миловидный, прямо-таки весь из себя пригожий, и злодея из него не сделаешь, и простачка, а таких ролей знаешь сколько? А еще упрямый как баран, — мгновенно заводясь, цокнул он языком. — Кто бы его такого терпел, кроме меня. — Антон едва сдержал улыбку, вспомнив, как Арсений пару дней назад забраковал найденную Пашей новую пьесу, назвав ее слишком нудной. — Но вас же все равно взяли, потому что вам не важно, нравитесь вы или нет. Вы играете, и все, и ролями своими горите. В друге твоем я этого не увидел. — Он просто волновался, — попытался оправдать его Антон. — Все волнуются, — отрезал Паша. — На сцене об этом нужно уметь забывать. Я с Барановым поговорю, если хочешь, мне не сложно, — добавил он уже мягче. — Только сначала Илью своего спроси, хорош ли для него Обломов. Антон Макара и правда спросил. Сразу же, как только увидел. Тогда же они в последний раз, никуда не спеша, поговорили, а еще в первый раз поругались. Антон вообще не думал, что когда-либо сможет с Ильей поругаться, но вот они стояли друг напротив друга на кухне и исступленно спорили. Макар говорил, чтобы Антон при нем больше никогда не вспоминал даже слово «театр» и перестал кичиться, что он актер, а Антон пытался ему объяснить, что иногда, чтобы тебя взяли в труппу, нужно попробоваться на много ролей. Макар, как и предполагал Паша, на пробы не согласился. Антон сначала не знал, как еще к нему подступиться, а потом надолго застрял в театре, не вылезая из репетиций и спектаклей, и, когда в следующий раз они увиделись дольше, чем на быстрые пару минут в коридоре, Макар уже начал встречаться с Кирой. Антон так до конца и не выяснил историю их знакомства — то ли в баре, то ли на улице, то ли на ступенях ее института. После знакомства с ней Илья вдруг перестал приходить пьяным, не звонил среди ночи с просьбой забрать, да и вообще дома бывал редко. Постепенно ссора забылась, отношения хрупко наладились, но все же перестали казаться той самой дружбой. И каждый раз, когда они оставались наедине, Антон чувствовал незнакомое раньше напряжение, которое повисало в воздухе и заряжало всю комнату то ли обидой, то ли разочарованием, то ли обычной неловкостью. Так закончилась зима, прошел целый март, и в апреле, когда дни ощутимо удлинились, репетиций и нервного Паши стало в разы меньше, премьера «Мартина Идена» прошла едва ли не с таким же громким успехом, как и премьера предыдущей пьесы, и у Антона наконец-то появилось немного свободного времени, Макар вдруг решил переехать. И теперь, провожая его до двери, Антон никак не может отделаться от мысли, что неостановимо теряет лучшего друга, и оставшиеся секунды лихорадочно пытается придумать, как этого не допустить. — С днем рождения, Шаст. — Макар неловко топчется на пороге, обращаясь с поздравлением к его лбу. — Извини, что не могу остаться. Он крепко сжимает его руку, а затем притягивает Антона к себе, шумно похлопывая по спине. — Может, сходим потом куда-нибудь, посидим? В любой вечер, когда ты можешь, — кричит ему вслед Антон. Но Макар уже успевает спуститься или делает вид, что не слышит, потому что эхо, отталкиваясь от кирпичных стен, возвращается к Антону его же голосом. Вечером они с Никитой вытаскивают на кухню все стулья, которые находят в квартире, и даже плешивое кресло из комнаты Эда, но с удобством разместить десять человек все равно не получается. Хотя никто не жалуется. В кресле тут же устраивается Сережа и снизу вверх благостно смотрит на окружающих, умудряясь выглядеть так, будто все собрались на его день рождения. Не удостаивается взгляда только Заяц, который забрался верхом на кухонную тумбу и подбирает на гитаре одному ему известную мелодию. Рядом с ним стоит Оксана и смеясь подсказывает аккорды, а со стула на них ворчит Дима, музыкальный слух которого режет неумелая игра. За столом рядом с Димой сидят Леша, Ира и Эд. Леша уже четверть часа рассказывает им путаную историю, начало которой Антон пропустил, и теперь толком не понимает, о чем в ней речь, но с ногами забравшаяся на стул Ира, у которой от вина раскраснелись щеки, и Эд, который на Лешу смотрит даже не моргая, выглядят очень заинтересованными. На подоконнике, как обычно, устроился Никита. Он курит в открытое окно и тихо переговаривается с присевшим рядом Арсением. Антон пробирается ближе к окну, но к разговору не прислушивается, а тянет из пачки сигарету. Он закуривает и, оперевшись о колено Никиты, выглядывает наружу, чтобы вдохнуть только недавно ставший совсем весенним воздух. Апрель выдался теплым. На реке уже стаял лед и давно высох асфальт, а утром теперь светлеет рано, задолго до того, как Антон просыпается, и дни удлиняются. Лето с каждым днем становится ближе, и мысль эта кажется теплой и обнадеживающей. История Леши оканчивается громогласным смехом. Все поворачиваются на звук, но Эд машет рукой, хлопает довольного Щербакова по плечу и выбирается из-за стола. — Хватит, — заявляет он и под благодарным взглядом Димы забирает у Зайца гитару. — Струны мне порвешь. Шастун, — зовет он, подкручивая колки, — заказывай песню. — Любую давай, — пожимает плечами Антон. Эд перебирает пальцами струны, пробует пару аккордов и начинает тихо наигрывать незнакомую мелодию. — Не умеешь — не берись, — бормочет Сережа, обращаясь к Зайцу, и тот оправдывается: — Да просто забыл уже все. Эд играет легко и сноровисто, а когда поет, привычная осиплость его голоса подчеркивает тихую мелодию гитары, не перекрикивая, и все замолкают. Антон и сам невольно заслушивается, хоть и думает, что после заложившего уши плача гитары в руках Максима любой, даже не самый умелый, гитарист смог бы его впечатлить. Не слушает Эда только Арсений, который под перебор струн никем, кроме Антона, не замеченный выскальзывает из кухни. Антон еще недолго стоит у окна, а потом все-таки выходит следом. Арсения он находит в своей комнате: с телефоном у уха он стоит у подоконника и, когда Антон заходит, поднимает на него глаза. — Отмечаем, — говорит Арсений в трубку. — Нет, недавно начали. Антон подходит ближе, кладет ему руки на пояс и несильно надавливает, привлекая внимание. В ответ ему чуть виновато улыбаются. — Не знаю пока, завтра утром в театр. У тебя как дела? Антону не нужно слышать второй голос или спрашивать, кто звонит. Он и так знает, что Арсений говорит с Русланом. Это понятно по тону, по невнимательному взгляду, которым на него смотрят, словно бы сквозь, по позе — телефон в левой руке, динамиком к уху, вторая рука придерживает локоть; поза закрытая, неосмысленно защищающаяся. Арсений не хочет, чтобы Антон слышал, что ему говорят. Антон давно и несвойственно для себя наблюдательно заметил: Арсению не нравится, когда две стороны его жизни — Антон и Руслан — соприкасаются, и каждый раз, когда это все-таки происходит, он закрывается, щетинится и диким зверем всего сторонится. При этом Арсений пытается сохранить лицо, нацепляет свою любимую маску вялого равнодушия, но Антон, вновь благодаря неизвестно откуда взявшейся наблюдательности, научился разгадывать его в два щелчка. Антон, в отличие от Арсения, всегда был человеком непосредственным и прямым. Стоит ему уйти со сцены, как с него тут же ручьем стекает вся театральность, за собой оставляя Антона самого настоящего, того, который «вижу и говорю». Из-за этого его легко прочитать и не нужно в складке между бровей выискивать недовольство, а в насупленном взгляде угадывать мысль: искренность Антону всегда давалась легче, чем умение промолчать. Прямо сейчас он думает о том, как же сильно он устал Арсения с Русланом делить. И видимо, эта мысль так же легко читается на его лице, как и все остальные, потому что Арсений, не заканчивая диалог, пальцем рисует на его сжатых губах улыбку. Мол, что ты хмуришься, улыбнись. И улыбается сам. — Завтра вечером у меня Буря, — отвечает он в телефон. Антону не хочется улыбаться, потому что прямо сейчас ревность у него внутри мешается со злостью и они обе, переплетаясь, исступленно и яростно кипят. Он ревнует Арсения, который с легкостью и без капли смущения может стоять так близко и вести свой обыденный диалог, будто Антона и нет в этой комнате. Он злится на Арсения, который ведет себя так, словно делиться на двоих ему совершенно не в тягость. Эти попеременно меняющиеся, но чаще идущие рука об руку злость и ревность Антон учится контролировать с самого января. С того дня, когда понял, что сколько угодно может продолжать с Арсением целоваться и спать, а Руслан никуда не исчезнет. В январе вдруг ударили заморозки. Город будто покрылся ледяной корочкой: из-за низкой температуры все никак не выпадал свежий снег, и по обочинам половину месяца лежал старый, похожий на накипь в чайнике — уставший и почерневший от пыли и смога. Казалось, весь город застыл в иневатой дымке, даже ветви деревьев покрылись замерзшим льдом. Во дворе театра на них все пытались сесть снегири, но скатывались вниз, как шары в лунку на бильярдном столе. Сейчас Антону смешно, что поначалу, ничего у Арсения не спрашивая, он сам для себя решил, что раз Арсений не сторонится прикосновений, то больше и нет никакого Руслана. Целую холодную неделю января Антон не замечал ни температуру, ни скользкий асфальт, ни за секунду дубеющих без перчаток рук и наблюдал за Арсением. Ловил все его шутки, незастегнутые рубашки, быстрые взгляды поверх всех, кто есть в комнате, и поцелуи перед самой сценой, чтобы на первых репликах на губах все еще жглось прикосновение. Казалось, Арсений никуда не спешил сбегать, и Антон с нарастающей уверенностью думал, что так теперь все и будет, пока через неделю во втором ряду не увидел Руслана с букетом красных роз. Букет был таким пышным, что его пришлось положить в проходе, чтобы не мешать зрителям в соседних креслах. — Разве вы не расстались? — спросил Антон за кулисами, едва дождавшись аплодисментов. Арсений положил букет на продавленное кресло и повернулся. — Я разве говорил, что расстались? — Ты ни о чем не говоришь прямо. Я решил, что, раз теперь мы… — Спим? — уточнил Арсений. Слово прозвучало так повседневно, что Антону показалось, будто его разбудили после недельного сна, вылив на голову ведро ледяной воды. — Вы с ним никак не связаны, — сказал Арсений, когда Антон, наглотавшись воды, так ничего и не ответил. — Ты, — он подошел ближе и левую руку отвел в сторону, будто держал Антона в горсти, — и он, — он отвел правую руку в другую сторону. — Хорошо? Арсений не забрал розы домой — сказал, цветы за спектакль не нужно выносить из театра, — и потом Антон, каждый раз, будто пальцами на шипы, натыкаясь на них взглядом, чувствовал, как в груди начинала расти глухая, непробиваемая ревность, похожая на горячее марево пожара, отдающегося даже в кости. С тех пор присутствие Руслана, на первый взгляд незримое и неосязаемое, стало заметно в самых незаметных вещах. Руслан был во всем. Иногда Арсений опаздывал в театр, иногда у него были круги под глазами, будто он мало спал, иногда он не дожидался Антона в гримерке, а уходил сразу после спектакля, иногда в той же гримерке неделями стояли красные розы. В то время не проходило ни дня, чтобы Антон не думал все прекратить. Договаривался с собой, что завтра же скажет об этом Арсению, а дальше пускай он сам выбирает, чего ему больше хочется. Полный этой решимости, он приходил в театр, а Арсений над ним подшучивал, неразгаданно улыбался и на каждый поцелуй отвечал так долго, будто не хотел его заканчивать первым. Арсений помогал завязывать галстуки, пальцами-водомерками касаясь кадыка и ключиц, и от этих пальцев по коже кругами на воде расходились колебания волн. Арсений дожидался его после спектаклей, вместе с ним шел к машине, а потом на матрасе на деревянных палетах с каждым новым разом под Антоном все сильнее открывался и смелел. Арсений под ним звучал сразу всеми музыкальными инструментами и лесными зверями, на любое прикосновение отвечал и паролем, и отзывом, из-за чего Антон каждый раз все обещания откладывал на следующий день, повторяя: «Ну он же и сам скоро поймет, с кем ему лучше». А потом Арсений опять вечером уезжал из театра на такси, потому что утром приехал не на своей машине, и все начиналось заново — Антон приходил домой и перед сном повторял: «Это было в последний раз». Он не выдержал в середине февраля. В один из дней после спектакля дождался, пока они останутся в гримерке одни, и спросил: — Почему ты с ним не расстанешься? На столе опять стояли, не осыпаясь, красные розы. Антон смотрел на них и думал, что никогда бы не подарил Арсению такие цветы. В красных розах не скрывается ни фантазии, ни любви. Они слишком простые и при этом крикливые. Они совершенно ему не подходят. — Что? — переспросил Арсений, как обычно переспрашивают люди, когда не готовы искать ответ. Антон повторил. — Я думал, мы с этим решили. — Арсений уже полностью переоделся и даже смыл грим. Ему осталось только надеть наручные часы, чтобы из сценического Арсения стать обычным. — Ты и Руслан никак… — Не связаны, да, я помню, — кивнул Антон. — Хотя не понимаю, что это значит. У нас с ним есть по крайней мере один общий знакомый. Арсений, не поднимая на Антона глаза, перекинул ремешок через запястье. — Арс. — Антон на корточки присел у его ног и накрыл часы ладонью. — Почему? Если ты хочешь быть с ним, то зачем тогда это все? — Ты сравниваешь разные вещи, Антон, — наконец ответил Арсений. — С ним у меня отношения. Долгие. Начатые всерьез. Такие отношения не заканчиваются просто из-за… — он осекся, но потом все-таки произнес: — Романа на работе. — Романа на работе? — хмыкнул Антон. — Ты так это называешь? — Обязательно вообще как-то называть? — спросил Арсений, перехватывая его руку. — Нам же хорошо? Все же получается? Антон с сожалением улыбнулся. — Мне обязательно. У меня делиться никогда не получалось, Арс, с детства. Ни конфетами, ни ответами на контрольной, ни ролями. Я даже представить себе не мог, что когда-нибудь окажусь в такой ситуации. Да еще почти добровольно. — Почти? — прищурился Арсений. — Почти, — кивнул Антон. — Почему тебя не волнует, что ты ему, получается, изменяешь? — У людей бывают разные отношения, — мягко ответил Арсений. — Я же говорю, мы вместе слишком давно. — То есть он знает? — Нет, он не знает. Но дело не в этом. — Тогда я не понимаю в чем. — Антон отпустил его руку и встал. — Арс, я правда очень хотел бы обо всем этом не думать и делать, как ты делаешь. Просто плыть по течению, и все. Но я каждый раз не могу забыть, что, пока ты тут, со мной, он, может быть, ждет тебя у театра, а потом берет на той же самой кровати, где пару дней назад брал я. Я когда тебя вижу, не могу не думать, что с ним ты такой же, как и со мной. — Ты сейчас говоришь про секс, — сказал Арсений очень сдержанно. — И ревнуешь к сексу. Тебе нужно, чтобы я отвечал только на твои руки и терся только о твой член. Ты же даже не представляешь, что такое партнерство. — Он все-таки застегнул свои часы, а затем встал, но у самой двери обернулся. — Если тебя волнует секс, то нет, — легко пожал он плечами. — С ним я не такой же. Я сплю с тобой, потому что мне нравится с тобой спать. Устраивает? Перед тем как уйти, он придержал дверь. Антон, понимая, что если выйдет сейчас вместе с ним, дойдет до его машины и поедет в его квартиру, то все останется так, как прежде, покачал головой. — Я так не могу. Не получается делить тебя с ним. Арсений ответил только: — Хорошо. Затем он ушел. Антон продержался половину месяца. До начала весны. Розы в гримерке наконец-то опали, и новые никто не приносил. Арсений, как обычно, перед входом в театр вежливо с ним здоровался, на половину дня терялся в коридорах, а по вечерам следил за репетициями, вслушиваясь в торопливый шепот Паши и защищая сценарий от Стаса. Арсений, как и раньше, шутил с гардеробщицей, пил чай из фарфоровых кружек в реквизиторской, улыбался Оксане в роли Руфи, смеялся над Лешей и Зайцем, которые спелись в общий юмористический дуэт и на репетициях отвлекали и себя, и всех остальных, сбивая настрой. Арсений в шерстяных брюках и подтяжках поверх рубашки теплыми пальцами осторожно брал Антона за запястье, опрокидывал на стол, нависая над ним одичавшим зверем, и бешено — как и всегда — улыбался, а после оваций задерживался за кулисами, будто засматриваясь на декорации. Арсений спрашивал у Антона совета, шутил, садился рядом и близко, светлыми глазами смотрел без вызова и лишней печали, но взгляд не отводил дольше, чем, может быть, от всех остальных, хотя никто не считал и не засекал время. Всем было все равно. Все равно было всем, кроме Антона, который сначала с февралем, а потом и вместе с начинающейся весной от этого взгляда распускался и плавился. Арсений всегда был так близко, казалось, руку протяни и возьми, и Антон был уверен, что руку не оттолкнут, а, наоборот, к ней потянутся. От возможного прикосновения пальцы подрагивали и жглись так сильно, что приходилось сжимать их в кулак и прятать в карман, но он не прикасался, сердцем и телом неостановимо притягиваясь, но головой понимая, что только такое решение может быть правильным. Антон продержался восемь совместных спектаклей. В начале весны, когда в зале все еще оставалась пара человек, которые продолжали устало хлопать, Арсений за кулисами привычно замялся, поправляя воротник у рубашки и выглядывая в зал, будто хотел пропустить вперед Иру, чтобы не толкаться в гримерке. Арсений просто стоял, ничего особенного не делал, слева от него стояло продавленное кресло, к которому кто-то прислонил картину в позолоченной раме — одна из декораций для «Мартина Идена» — и у Антона будто отщелкнул предохранитель. За сценой было темно, сквозь плотный слой кулис свет врывался обрывками и бледными отблесками. Антон смотрел на Арсения, в тот вечер по-особенному красивого, хотя ему просто очень шел театральный костюм и немного растрепанная прическа, и без всякого резкого осознания вдруг понял, что больше не прикасаться не может. Что согласен и делить, и на розы смотреть, и брать одного на двоих. Лишь бы брать. Ошарашенного Арсения он сразу же прижал к стене на арьерсцене, полной громоздких декораций, деревянных балок и витающей в воздухе пыли. Прижал к стене и прижался сам, за подбородок поднял его голову вверх и поцеловал так, как хотел все последние дни. Сразу же глубоко, очень влажно и крепко, не оставляя возможности не ответить. — Не выдержал, Шастун? — спросил Арсений чуть запыхавшимся голосом, едва Антон оторвался. Он попытался сделать тон насмешливым и даже безразличным, будто проницательно знал, что в конце концов перед ним не устоят, вот только его пальцы под рубашкой Антона уже подушечками пересчитывали ребра. Вот только дышал он от одного поцелуя слишком уж часто и сбито и уже тянулся навстречу пряжкой ремня, отзываясь на каждое прикосновение вырывающимся сквозь сжатые зубы свистящим воздухом. — Замолчи, — попросил его Антон, сам понимая, что попросту сдался, и сам же помешал ему что-то сказать, снова целуя. С тех пор про Руслана он больше не спрашивал, каждый день мирясь с ревностью и злостью, но и держаться в стороне от Арсения больше не пытался. Антон просто перестал приезжать к нему домой, из-за чего они, нечасто находя удобную горизонтальную поверхность, изучили все закутки за кулисами и иногда заглядывали в первые попавшиеся отели. Разговор наконец-то заканчивается, и Арсений откладывает телефон на подоконник. — Я думал, ты останешься, — говорит Антон, притягивая его ближе. — Я соскучился по сексу в нормальной кровати. — У тебя кровать односпальная. — Поместимся. — И соседи. Придется вести себя тихо? — спрашивает Арсений, лукаво прищуриваясь. — Мне все равно, услышат они что-нибудь или нет, но я бы хотел посмотреть, как ты пытаешься быть тихим. Думаешь, получится? — Думаешь, ты настолько хорош? — Знаю, — уверенно кивает Антон. Он притягивает Арсения крепче, рукой зажимая ему рот, и увлеченно всматривается в тут же потемневшие глаза. — Тебе точно придется вести себя очень тихо, — шепчет Антон. — Сможешь? Арсений в ответ медленно моргает, и Антон жалеет, что никто пока не собирается расходиться и они не могут прямо сейчас остаться в спальне. С сожалением Арсения выпустив, он с легкой улыбкой замечает, как тот поправляет в узких брюках напрягшийся член, и спрашивает: — Так останешься? — Останусь. На кухне Арсений тут же юркает обратно на подоконник, по пути прихватив со стола бокал вина. Никто на них даже не смотрит; только Ира, которая делает вид, что увлеченно разглядывает свой маникюр, Антона тихо спрашивает: — Что обсуждали? — Ничего важного. Ира хмыкает, но в ответ ничего не говорит. На кухне приглушают свет и распахивают пошире окно — на улице все еще прохладно, но так ветер забирает часть сигаретного дыма, отчего дышать сразу становится легче. Пахнет алкоголем, табаком и пасмурной свежестью ранней весны, когда город уже оттаял и только готовится зацвести. Гитару отдают Диме, потому что оказывается, что Эд не знает ни одной песни, которую его просят сыграть. Дима садится в кресло, подкручивает колки, и все собираются вокруг него тесным кружком и нестройным хором начинают подпевать. На кухне хорошо. Дружно и тихо. Дима играет на гитаре не слишком уверенно, но поэтому и не выделывается, как Эд, а просто перебирает струны и звучит мягко и ладно, будто все они собрались на чьей-то даче в конце мая и ночью еще прохладно, но рядом трещит костер и кто-нибудь все равно вот-вот соберется купаться. Петь Антону не хочется, и он просто бродит взглядом по комнате, чувствуя себя никем не замеченным сыщиком и шпионом. Сережа выглядит насупленно и сурово. Он пытается подпевать, но в строчки не попадает, сбивается и то и дело смотрит на Оксану, которая, как назло, сидит слишком близко к Зайцу. Они друг друга даже не касаются, оба сидят на полу, по-турецки подвернув ноги, совсем одинаково. Дима как раз играет песню, которую попросила Оксана, и поэтому она выглядит очень счастливой: запрокинула голову, прикрыла глаза и даже не поет, а шепотом повторяет текст, как молитву, и рыжий свет лампы, которую так с кухни никто и не унес, делает ее по-особенному красивой. Это, конечно же, замечает не только Антон. Он видит, как Максим пытается посмотреть то на Диму, то на свои руки или на что угодно вокруг и как у него это совершенно не получается. Он замер в неловкой позе — Антон уверен, что у него уже давно затекла спина, — и, то и дело себя одергивая, глазами все равно возвращается к Оксане. Сережа смотрит туда же, конечно же все замечая, а из-за этого хмурится. Антону Сережу жаль. Он бы хотел дать ему какой-нибудь совет, сказать: «Действуй, просто скажи ей уже, она же даже не знает», но вот Дима начинает новую песню, Оксана открывает глаза и смотрит на Зайца так радостно и светло, будто и нет никого больше на этой кухне, поэтому Антон понимает, что опоздал с советами на пару месяцев. Смотреть на них становится даже неловко, и Антон отводит взгляд, натыкаясь на довольные, самые пьяные глаза в кухне. Леша ему улыбается и показывает палец вверх, а потом продолжает сипло подпевать Диме. Рядом с Лешей, с ногами забравшись на стул и свернувшись на нем клубочком, молчаливо сидит Ира. Она ведет себя тихо весь вечер, и Антон совсем не обманывается почему. Ира вовсе не Максим, свои привязанности она умеет скрывать с чуткостью настоящей женщины. Ей просто не повезло, что Антон, с его обострившейся ревностью, действительно стал наблюдательным. Ира с безошибочной щепетильностью за весь вечер не посмотрела в сторону подоконника ни разу. Она очень много внимания уделила Леше, самому неблагодарному, а поэтому и самому выгодному адресату. Леше, кроме того, в какой пропорции смешать вино с шампанским и кому еще рассказать смешную историю, не интересно в этой комнате никто и ничто, и Ира прекрасно об этом знает, а поэтому с легкостью продолжает отдавать ему все взгляды, улыбки и смех, чтобы саму себя отвлечь от вихрастого Арсения у окна. Антону жалко и Иру, хотя за столько времени он так и не определился, что к ней чувствует. Несмотря на все репетиции, подружиться у них так и не вышло. Это можно было бы назвать «не сошлись характерами»: Ира, несмотря на детский, перезвончатый голосок, в своих мнениях часто бывает слишком резка, а Антону никогда не нравилась присыпанная сахарной пудрой грубость. Хотя Ира со дня их первого знакомства сильно изменилась. Критики ее работу в спектакле хвалили, а еще наверняка избаловал комплиментами Стас, который последнее время отчего-то питал к ней особую, пусть и почти отеческую расположенность. Все это сделало из совсем свежей студентки томную, почти роковую женщину, которая и взглядом, и колкими вопросами с каждым днем все сильнее напоминала Антону Маргариту. — Ты не думала покраситься в брюнетку? — спрашивает он рассеянно. Ира переводит на него удивленный взгляд. — С чего такие вопросы? — Просто показалось, что тебе бы пошло. Она опять ничего ему не отвечает, только закатывает глаза, будто ужасно устала от подобных глупостей, но Антон, едва спросив, тут же про нее забывает и тянется глазами к подоконнику, потому что ему-то можно. Вот только с подоконника на него уже смотрят. Из открытого окна дует, и Арсений накинул на плечи свитер, в котором Антон узнает Никитин домашний и едва ли не цокает языком. Никита, который и так весь вечер виноградной лозой вился вокруг Арсения, нашел еще один способ ему угодить. Сам Никита, закутанный в безразмерный зимний пуховик Эда, сидит с ногами на окне, курит и подпевает гитаре, а Арсений даже бровью не ведет на его протяжную, почти похоронную манеру держать любую ноту и, видимо, пока Антон наблюдал за остальными, все это время наблюдал за ним сам. Антон ловит его с поличным, взглядом за взгляд, как вора за руку, но Арсений только едва заметно ему улыбается, ни на секунду не смутившись, словно признает: ну да, смотрел. Вечеринка вдруг становится лишь шумным фоном, пока они вдвоем без слов перебрасываются мыслями, будто кидают друг другу набитый соломой тряпичный мячик. — Где свитер взял? — Дали. Песня ужасная, не находишь? — Хорошая песня, школьная. — У тебя разве со школы не появилось чуть больше вкуса? — О музыке не спорят. Ты сам в десятом классе только Моцарта слушал? — Если музыка хорошая, тогда и не спорят. Почему на тебя Ира злится? — С чего ты взял? — Она смотрит сурово. — Откуда мне знать. Может, пора их всех выгнать уже? — Твоя кухня, твой день рождения. А что, есть потом какие-то планы? — Да так, ничего важного. Планирую тихо лечь спать. — Это похвально. И так тут достаточно нашумели. — Так что, объявляю последнюю песню? — Сам решай. Я никуда не тороплюсь. Антон совершенно не думает о том, как они выглядят со стороны, лишь про себя посмеивается, когда Арсений сводит брови и едва заметно косит глаза, показывая на Иру. Никто так и не объявляет последнюю песню: Дима сам откладывает гитару и говорит, что больше не чувствует пальцев. Но все равно проходит не меньше часа, прежде чем все окончательно расходятся. Последними уходят Ира с Лешей. — Мы собираемся поделить такси. — Ира замирает на пороге кухни и обращается к Арсению, но рассматривает при этом оконную раму за его спиной. — Поедешь с нами? — Спасибо, — вежливо улыбается ей Арсений. — Я уже вызвал свое. На кухне наконец-то закрывают окно и выключают свет, пряча в темноте неубранную посуду и остатки еды на столе. Уставший после концерта Эд давно уже спит; потягиваясь, зевая и воспитанно пожелав спокойной ночи, уходит спать и Никита. Антон на темной кухне докуривает последнюю сигарету, а потом берет Арсения за руку и по коридору уводит в комнату. Арсений молчаливо идет за ним, отбрасывает с глаз челку и, дождавшись, пока Антон закроет дверь, замирает напротив. — Помнишь, что нужно тихо? — шепчет Антон, рукой проводя от его скулы до шеи и крепко сжимая затылок. В квартире и правда очень тихо. За окном ночь сменяется ранним утром, и начинается тот самый час, когда давно закончились все вечеринки, вернулись домой все поздние прохожие, заснули все дворовые кошки и даже все напившиеся крепкого кофе совы выключили в своих спальнях свет. Так тихо, что слышен треск ткани, с которым Антон проталкивает мелкие пуговицы в петли черной рубашки Арсения. У молний на брюках тоже есть свой звук, шуршащий металлический лязг, а ладони о голые плечи звучат потрескиванием костра. Тихо скрипит расшатанная пружина на кровати, когда Антон вжимает Арсения в матрас; приглушенно и влажно в нем двигаются пальцы, и глухо, в безмолвной комнате по-особенному ярко звучит случайно сорвавшийся ясный стон, когда Антон, растягивая, добавляет к указательному пальцу еще и средний. — Ш-ш-ш, — тут же откликается он на звук. Однажды Антон стоял напротив Арсения на пороге театра и страшно хотел прорваться сквозь его равнодушие, увидеть, как у Арсения распахиваются глаза и какое-то время он будто не знает, что делать. Тогда Антон думал, что так ему удастся сыграть в одном из спектаклей, чтобы Арсений — в зале или на сцене — застыл и в его глазах остались только потрясение и смятение. Тогда Антон не думал, что увидит этот взгляд вот так, прямо сейчас, когда будет его растягивать, а в ответ на него вдруг посмотрят теми самыми глазами: не злыми и не дерзкими. Потрясенными. Совсем такими, которых так ждал Антон. — Я помогу, — шепчет он так тихо, как может, и, не отрываясь от все еще изумленных глаз, накрывает губы Арсения ладонью, большим пальцем попутно очерчивая щеку. — Лучше? Арсений молчит, но с силой подается навстречу, прижимаясь к животу Антона подрагивающим, уже каменным членом. Антон продолжает давно готового Арсения терпеливо растягивать, сознательно медленно, нарочно вдумчиво и долго, сгибая внутри все еще только два пальца, и по мокрой ладони, в которую Арсений то лижется, то кусает, понимает, что терпение у него почти на исходе. В комнате тишина становится влажной и жаркой. Арсений рвано дышит носом, Антон кусает губы, чтобы не бросить все к черту и не взять его как есть. — Еще один? — спрашивает он, но руку не убирает, по прищуренным глазам понимая: щетинится. — Просто кивни. Арсений упрямый. Арсений не кивает, но выразительно моргает, пушистыми ресницами вниз и вверх, и Антон добавляет третий палец. Внутри узко и горячо, Арсений в руку жарко выдыхает, но молчит. Антон удивляется, как у него самого получается сдерживаться, потому что от желания хочется жалобно скулить, но продолжает неторопливо Арсения растягивать, и только перед глазами неоновыми буквами моргает: «Под себя». Он растягивает его под себя, под свой член и размер, чтобы потом Арсения взять. От этого осознания, хоть и привычного, каждый раз тянет зажмуриться, чтобы ослабить растущую в животе невесомость. Антон все-таки не выдерживает. Вынимает пальцы и головкой притирается ко входу, а второй рукой сжимает чужой крепкий член. — Тебе все еще нельзя шуметь, — говорит он, касаясь своей руки губами. Потом Антон входит, и внутри, как обычно, ужасно тесно, жарко и горячо. Арсений и правда молчит, только его губы тугой ниткой сжимаются под ладонью. Антон входит до конца, сам дышит тяжело и быстро, потому что он никаких обещаний не давал, и смотрит в огромные, широкие глаза Арсения, который, сдерживая рвущиеся звуки, как и на сцене все умудряется показать взглядом. В этом взгляде пошлые — «какой же ты большой и как глубоко», — в нем же почти жалобные — «наконец-то, и сделай так еще», — а еще в нем есть четкое и осознанное — «Антон». Антон имя свое видит в зрачках, в том, как на него широко и влажно смотрят, и без слов умудряется даже услышать: «Ан. Тон». Конечно же, он не выдерживает. Арсений в итоге в игру «Медленно-быстро» побеждает всегда. Антон отнимает руку, глубоко его целует, языком впечатываясь в язык, будто не целовался несколько лет, двигаться начинает быстро, с оттяжкой, в том самом ритме, от которого Арсений всегда навстречу сладко и гибко выгибается, разматываясь по подушке и ничего толком не понимая. Антон с Арсения тут же снимает все запреты, потому что Арсений ему в губы сначало протяжно, на долгой ноте скулит, потом лающим стоном отзывается на каждый новый толчок, а затем, когда Антон, будто вспомнив, начинает двигать кулаком по подрагивающему члену, просто шепотом повторяет непрекращающееся «да». «Да». С этим же словом Арсений кончает, проливаясь себе на живот и, опять подаваясь навстречу, весь зажимается от удовольствия. В Питере в середине апреля начинает светлеть в семь утра. Антон, утомленно улыбаясь, засыпает на влажных простынях на слишком узкой для двоих кровати, не дождавшись всего лишь получаса до рассвета.