Глава 14. Что такое содалит?
и веки, не веря, что их пробуют спасти
метались там, как бабочки в горсти
И. Бродский
— Шастун. — Холодные пальцы стирают со щеки растаявший снег. — Антон. — Воздух пахнет очень знакомо, Антон чувствует, что улыбается. Кожа автомобильного салона, лес, пудровая отдушка театрального грима, дерево сцены. — Да ну, Антон, черт. Вместе с голосом прорываются и все остальные звуки. Падают с крыши и разбиваются об асфальт капли, где-то далеко переговариваются прохожие, а за углом, расплескивая воду из луж подтаявшего снега, проезжают машины. Антону кажется, что он проспал двенадцать часов и сейчас, когда откроет глаза, будет ослепительно ярко от солнца и придется щуриться. Он осторожно разжимает веки, оглядываясь по сторонам, но вокруг все та же пустая вечерняя улица. Он открывает глаза смелее, упираясь взглядом в присевшего на корточки Арсения, который пальцами держит его за подбородок. Так вот почему так пахнет театром. — Порядок? — спрашивает Арсений. Антон осторожно, не полной грудью, делает вдох и выдох. Получается. Лишь тихий отзвук уже отшумевшей боли в груди напоминает о драке. Драка. — Макар! — Антон вскакивает и едва не сбивает с ног Арсения. — Все с ним в порядке, — по голосу слышно, что Арсений не слишком этому рад. — Я убедился, — говорит он, когда Антон порывисто оглядывается по сторонам. — Его друзья увели отсыпаться. — Какие друзья? — Два парня и девушка, — пожимает плечами Арсений. — Он так пьян, что даже не заметил, что с кем-то пытался подраться. — А эти где? — Видимо, ушли. Я увидел только, как вы оба валяетесь на пустой улице. — Да все за минуту произошло. — Антон все еще растерянно оглядывается по сторонам. — Я сам ничего не понял. — С ним все в порядке, — повторяет Арсений и сжимает его плечо, привлекая внимание: — А у тебя губа разбита и может расцвести синяк на скуле. — Плевать, — отмахивается Антон. — В бар? Только, пожалуй, не в этот. — Да какой тебе бар, — закатывает глаза Арсений по пути к машине. — Губа у тебя разбита, говорю же. Кровит. И скулу завтра раздует, если не приложить лед. К Антону постепенно возвращается ощущение времени. Накопленный адреналин вырывается нахлынувшим вдруг оживлением, и ехать домой совершенно не хочется. — В баре есть лед, — говорит он. — У меня тоже есть, — отвечает Арсений. — А мой дом рядом. Едут они действительно недолго. Пока Антон кратко пересказывает, что произошло, они проезжают четыре светофора и один мост и Арсений уже паркуется во дворе. — И правда близко, — удивляется Антон. — К этому бару? — хмыкает Арсений, поднимаясь по лестнице. — Я его запомню. Выглядит как хорошее место. — Неплохое, — соглашается Антон. — И публика приятная. — Буду теперь заглядывать. — Арсений включает в прихожей свет. — Иногда, бывает, так хочется в спокойной обстановке отдохнуть после спектаклей. Тебе сюда. — Он открывает дверь в ванную и пропускает Антона вперед, указывая на бортик: — Руки мой и садись. Антон послушно моет руки, заодно разглядывая свое отражение в зеркале. На волосах осело немного пыли, левая скула горит огнем, будто ее прирумянили, а вокруг губы запеклась кровь. — В таком виде можно на сцену? — спрашивает он, пытаясь водой смыть красноту со щеки, и шипит от боли. — Садись, говорю. — Арсений отгоняет его от зеркала и заглядывает в шкафчик под раковиной. — Нет ничего, что нельзя скрыть гримом. — Даже огромный фингал? — Даже его. — Арсений встает над ним с ватным диском в руке. — Это просто вода, Шастун, — посмеивается он, — что ты сразу морщишься. — Страшно. — Тогда глаза закрой. Глаза закрывать не хочется. Антон наблюдает, как Арсений осторожно смывает запекшуюся кровь и вытирает с его лица пыль, и только едва слышно шипит, когда губы касается ватка со спиртом, но терпит. Арсений делает все методично и плавно — прижигает ранку, смахивает пыль с волос, из кухни приносит завернутый в полотенце лед, который Антон прижимает к щеке. — Ты как ребенок, — вздыхает он, когда Антон морщится от жгущего ранку спирта, и наклоняется ближе, обдувая губу холодным воздухом. Вдоль позвоночника бегут мурашки; Антон откладывает лед в сторону и притягивает Арсения ближе. — Нужно еще подержать, — говорит Арсений, впрочем не сопротивляясь. — Иначе будет синяк. — Но есть же грим, — повторяет за ним Антон. Арсений так близко, что видно, как он едва заметно моргает, отчего его ресницы двигаются будто крылья у невесомой птички вроде колибри или крапивника. В ванной очень ярко: лампочка на потолке слепит глаза, расплываясь за головой Арсения жарким накалом, и лишает зрение четкости. Антон все равно смотрит, гадая, как за столько времени не получилось еще насмотреться, хотя на самом деле давно знает ответ. У Арсения глаза всегда разные. Логично предположить, что так получается из-за света. В театре, на сцене во время репетиций, включают только пару ламп, без софитов. У них свет блеклый, светло-оранжевый, из-за него Арсений смотрит глазами ясными, почти темно-синими, как будто из-под толщи воды. Во время спектакля уже есть софиты. У софитов свет белый, яркий и острый. Под ними Арсений смотрит почти прозрачно, растаявший лед в бокале с «Бифитером» и засушенной пролеской. За кулисами всегда темно, только отблески долетают со сцены. За кулисами совершенно не видно цвет глаз, только блеск. За кулисами у Арсения вместо взгляда два содалита, незаметные в горной породе. Сейчас, под теплой лампочкой в собственной ванной, Арсений смотрит по-другому. Не ярко, не содалитово, не как обычно. Совершенно не как всегда. За взглядом не прячется смешок и привычное Антону прищуренное понимание. Арсений не говорит ему: «Я вижу, к чему ты ведешь». Арсений не спрашивает: «Смелости хватит, Шастун?» Арсений вообще ничего не делает, просто смотрит в ответ, дышит очень размеренно, совсем неслышно, и только ресницы-птички быстро-быстро моргают, выдавая его смятение. У Антона желание копилось так долго, что сейчас он чувствует себя пружиной и натянутой тетивой — и наконец-то решается эту тетиву отпустить. Он притягивает Арсения ближе и проводит языком по влажным, не по-зимнему мягким губам. Арсений тут же отвечает, отбросив даже свою привычную паузу, которую всегда словно бы брал на сомнение. Арсений будто тоже из сведенной пружины вырывается броском и отскоком, сразу же целуя уверенно и настойчиво, так, что Антон, сметенный силой ответа, от неожиданности проглатывает вдох и сминает в кулаке рубашку на его спине. Арсений целует так, как постоянно хотелось Антону: глубоко и поспешно, открыто и влажно, будто наконец-то не сдерживается. Он то и дело касается его нижней губы, очерчивая, вбирая в себя, а потом возвращается в поцелуй, но все равно так и норовит опуститься обратно, точно эта губа у Антона вместо ссадины испачкана сахаром или медом. От такого явного желания касаться именно ее, словно Арсений унимал его слишком долго, чтобы сейчас держать себя в руках, у Антона во все еще ноющей от удара диафрагме опять сводит дыхание. Только на этот раз чувство приятное. Краткая невесомость, когда на полной скорости спускаешься с горы. Антон раздвигает ноги в стороны и притягивает Арсения ближе. Не разрывая поцелуя и путаясь в пуговицах, расстегивает ворот у его рубашки, пальцем задевая острый кадык, который от прикосновения дергается. Шея у Арсения прохладная, кожа на ощупь мягкая, податливая, пальцы в нее вжимаются легко и наверняка оставляют чуть розовый отпечаток. С этой мыслью Антон отрывается от губ и под горячее, участившееся дыхание цепочкой влажных поцелуев по челюсти движется вниз, где ему наконец-то не мешают ни ворот пальто, ни шарф, ни высокий воротничок сценической рубашки. Он припадает губами к артерии, будто считает пульс, и под кожей действительно бьется и пульсирует венка, усиленно перегоняя кровь, а Арсений — вот это кроткость — отклоняет голову, позволяя прильнуть еще ближе. Антона от этой внезапной доступности и горячечной мысли, что можно все, уже в который раз накрывает горячая волна подвисшей в желудке невесомости. Кончиком носа он проводит по открытой шее, языком очерчивает кадык, вновь губами припадает к сонной артерии, а потом тянется выше, в ямку за мочкой уха. — Подожди, — вдруг прерывисто выдыхает Арсений, уворачиваясь от прикосновения. Антон его не слушает, у него даже пальцы подрагивают от внезапного открытия. Нашел. То самое место. Он губами ведет от уха к шее — вниз, вверх и обратно, — и из Арсения вдруг тихим шепотом, на выдохе, вырывается его имя. Он больше не пытается увернуться и не просит остановиться, наоборот, намеренно подставляясь под губы, вцепляется пальцами в плечи Антона и притирается ближе. Потом он все-таки отрывается. Антон успевает замыленным взглядом мазнуть по его чертам — яркие щеки и подернутые дымкой глаза, — как его тянут за руку прочь из ванной, по пути выключая свет. Квартира незнакомая. Антон не смотрит по сторонам и идет за Арсением шагом в шаг, из коридора в одну из открытых дверей. За окном спальни улица и дорога, на дороге несколько фонарей. Их свет рисует на паркете нечеткие полосы, мелким янтарем крошась на заправленную постель. Арсений тянет с плеч Антона толстовку сразу вместе с футболкой и сам расстегивает свою рубашку. Антон следит за его пальцами, которые быстро перелетают с одной пуговицы на другую, пока в ушах вязко бьется кровь и, точно ей в ответ, тяжело ноет член. Каждое прикосновение кажется новым. Открытие, за которым следует безусловная награда. Вот Арсений отбрасывает рубашку, и Антон тянется к ремню на его брюках, но смотрит прямо в глаза. Вот Антон находит твердый, налитой член, и от прикосновения вниз по сухожилию тянется горячая волна мелкого трепета. Вот Арсений смотрит еще одним новым взглядом. Антону в нем видится нетерпение и что-то от вызова. Такой взгляд забыть не получится, и впредь придется искать его во всем. Антон толкает Арсения на кровать, опять прижимаясь губами к шее, когда его член вдруг сжимают в руке, пару раз на пробу аккуратно перебегают снизу вверх, пальцем невесомо обводя головку, и тут же по отклику и дыханию понимают, как надо. За секунду Арсений подбирает ритм и силу так, что Антон сжимает покрывало и может только изо всех сил держаться, чтобы стыдно не кончить за пару движений. Усилием воли он заставляет себя не толкаться навстречу и убирает так правильно, так непередаваемо хорошо сжимающую член руку, сдавливая ее за запястье и утапливая в подушке. Невыносимо хочется, чтобы продолжали касаться, но больше этого Антон хочет касаться сам. Он хочет наконец-то Арсения взять, наконец-то забрать себе, увидеть, каким он бывает, когда с ним вот так. Антон хочет быстро, чтобы скрипел матрас и руки проскальзывали по влажной коже, и медленно, чтобы от глубины и силы дыхание оседало на теле испариной, чтобы затем капельками пота скатиться по виску. Антон хочет крепко и резко, плотно и глубоко. Он об этом сначала думает, прикусывая косточку ключицы и щетиной проходясь по шее, а потом говорит вслух. Арсений от его слов прикрывает глаза и сдавленно выдыхает чтобы спросить низким, почти температурным голосом: — Что делать, знаешь? — Схватываю на лету, — шепчет ему в губы Антон. Смазка на полу у кровати. Антон выдавливает несколько капель на пальцы и растирает, согревая. Отвлекает Арсения поцелуем, изо всех сил стараясь сам не отвлечься, осторожно совсем нежную, оглаживает мягкую кожу и входит на две фаланги, внутри сгибая палец. Член реагирует болезненно, подергиваясь от каждого движения, и совершенно не помогает Арсений, который раздвигает ноги шире, подается вперед и шепчет: — Еще один. Антону бы продержаться. Уже трем пальцам в Арсении узко и непередаваемо жарко, и каждая мысль, что вот, сейчас уже будет можно, бьет наотмашь и с кулака. Антон понимает, что когда-нибудь медленно и очень долго у них еще будет. Но не сегодня. Потому что он входит, внутри весь сжимаясь в один оголенный нерв, дает и себе, и Арсению пару секунд привыкнуть, тяжело опускаясь ему на грудь, а Арсений, совершенно по-особенному выгибаясь, насаживается плотнее и на протяжной ноте вдруг чисто и очень правильно стонет. Затем он сам себя обрывает, прикусывая губу, но даже так звук прорывается наружу, становясь для Антона эхом так давно подслушанного стона у бара, который теперь остается всего лишь блеклым призраком, чужим и далеким. Несуществующим. Антон старается двигаться размеренно, не срываясь в свирепый ритм, пытается отвлечься поцелуями, но больше просто снимает и проглатывает с губ Арсения каждый звук, всхлип и задушенный полустон. Арсению нравится. Антон видит это отчетливо и прямо перед собой — у Арсения глаза подернуты пеленой, губы раскраснелись от поцелуев, а сам он льнет ближе, выгибает крепко схваченные запястья, а потом и вовсе, когда Антон сжимает его член в кулаке, чутко и упруго прогибается, вновь несдержанно стонет и кончает, не зная, куда податься — вперед в руку или плотнее на член. Антон продолжает его сжимать, двигаясь быстро и ровно, видит, как после оргазма Арсений в его руках разве что не плавится, весь размягчается и разомлело жмурится. Антон шепотом в ухо бормочет все приходящие в голову прилагательные, смешанные с его именем; задает вопросы — нравится? да? глубже? еще? — и засчитывает рваные стоны за ответы. В комнате прохладно, будто где-то открыто окно, и разгоряченную влажную кожу через время начинает обдувать легкий ветер, отчего по телу ползут мурашки. — В душ можно сходить утром, — лениво бормочет Арсений. Антон и не знал, что его голос может быть таким. Без выверенных интонаций и продуманных низких нот. Тихий, чуть хриплый и почти сорванный. — А ты, получается, вообще всегда говоришь, — добавляет он с шуршащим смешком. — Мне нравится. Антон проваливается в сон неостановимо быстро и не успевает ничего ответить. Только кратко думает о том, что это был первый раз, когда он во время секса что-то говорил.⋘﹏﹏⋙
Утром на кухне Антон в первую попавшуюся кружку наливает горячий кофе. На шершавом паркете он стоит в наспех натянутых джинсах и босиком и, пока пар от кофе спиралями смешивается с воздухом, с удовольствием потягивается. Неразогретые мышцы приятно ноют, как бывает после хорошего секса, за окном только начинает рассветать, а Антон стоит на кухне Арсения, пьет его кофе, сквозь открытую дверь ванной слышит, как шумит вода в душе, и в первые, самые рассеянные после сна минуты смятенно оглядывается. Он пытается прислушаться к ощущениям, но, кроме едва заметной слабости в мышцах и легкого возбуждения от промелькнувшей перед глазами картинки, на которой Арсений — вчерашний, раздетый, утопленный затылком в кровать — сжимается в его руках, принимая в себя, и шепотом повторяет его имя, кроме двух этих, приятных по всем своим признакам ощущений, Антон ничего похожего на смятение не чувствует. Это открытие радует, и, захватив со стола чашку, он решает устроить себе экскурсию. В сером утреннем свете квартира оказывается больше, чем показалась вчера. Дом старый, и выложенный елочкой дубовый паркет в длинном коридоре робко поскрипывает под шагами, упираясь в закрытую дверь: должно быть, гостиная или кабинет. Дальше по коридору Антон не идет, проходит мимо распахнутой двери в ванную и возвращается в спальню. Комната большая и квадратная, с такими высокими потолками, что даже Антон, который обычно может стереть пыль с люстры просто вытянув вверх руку, не чувствует себя великаном в спичечном коробке. К тому же у Арсения нет люстры: потолок в спальне совершенно ровный и белый, с лепниной по ободку. Почти всю стену напротив двери занимает широкое и низкое окно, деревянную раму которого вряд ли меняли с прошлого века. Из окна дует: по полу стелется морозный воздух раннего января, а с улицы слышен шум дороги — шуршание шин, скрип ботинок на мокром асфальте, неразборчивые голоса прохожих и даже треск светофора на углу улицы — раз в сорок пять секунд он сообщает пешеходам, что переход с проспекта разрешен. Антон оглядывается по сторонам и отмечает, что каждый предмет в этой спальне напоминает Арсения. Комната пропитана им насквозь: паркет скрипит его звонкими согласными, белые, совершенно голые стены дышат его размеренным присутствием, а ничем не занавешенное окно, на котором нет даже карниза, из-за низкого и пасмурного неба смотрит на Антона его невозмутимым и ясным взглядом. Мебели в комнате немного. В самом центре на деревянных палетах лежит высокий матрас со сбитыми вместе с одеялом подушками; справа от него, прямо на полу, стоит небольшая лампа, и рядом с ней стопка небрежно сложенных друг на друга книг. Арсений — человек деятельный, спокойный только на поверхности, а на самом деле как погода непостоянный и переменчивый. Все одинаковое ему быстро наскучивает, поэтому неудивительно, что он читает две-три книги одновременно. Антон подходит к стопке и перебирает несколько, с улыбкой рассматривая обложки: «Американская трагедия», «Анна Каренина», «Франкенштейн» и сборник рассказов Набокова. Действительно, очень разношерстный набор, похожий на Арсения. Напротив кровати, ближе к окну, стоит пианино с закрытой крышкой, а рядом с ним — развернутое спинкой неглубокое, обитое темно-зеленым бархатом кресло с деревянными ручками. Арсений не умеет играть на пианино, но очень любит слушать, когда играют. За кулисами, слева от сцены, есть фортепиано, за которым Дима перед каждой репетицией или просто от скуки любит вспомнить сонаты Рахманинова или выученного в музыкальной школе Бетховена. Антон много раз наблюдал, как даже увлеченный разговором Арсений, стоит только Диме усесться на шатающуюся банкетку и перебрать несколько клавиш, от беседы сразу же отвлекается, вздернутым носом, точно охотничий пес, принюхивается к воздуху, подбирается ближе, устраиваясь на чем попало — на полу, на декорациях или столе, — и слушает до тех пор, пока Диме не надоест играть. На крышке пианино в спальне Арсения лежат ноты, но Антону не хочется знать, что в последний раз здесь играли, как не хочется и думать, кто именно играл. Пианино в целом Антону не нравится, кажется громоздким черным пятном в остальном выбеленной и светлой спальне, поэтому он на него даже не смотрит, огибает, будто боясь прикоснуться, и продолжает рассматривать вещи, которые говорят только об Арсении. Арсения ему напоминают наполовину сожженные свечи в винных бутылках на подоконнике. У бутылок стекло плотное, дутое, мутно-зеленое, залитое застывшим воском. О нем говорит платяной шкаф, откуда, если открыть, на Антона наверняка посмотрит ровный ряд черных и белых рубашек; прислоненное к стене зеркало в деревянной раме, в которое Антон, вспоминая о возможном синяке на скуле, старается не заглядывать, и придвинутая к стене этажерка из темного дерева. На этажерке пара пустых полок и только виниловый проигрыватель, а над поднятой иголкой даже лежит пластинка. Антон наклоняется, пытаясь рассмотреть название альбома, и не слышит, как паркет за его спиной мелодично скрипит под чужими легкими шагами. — Любопытничаете, мистер Холмс? У Арсения голос веселый, совсем без упрека. Он подмигивает обернувшемуся Антону и промакивает потемневшие от воды волосы полотенцем. — Анализирую, — говорит Антон и отпивает уже остывающий кофе, про который совсем забыл. — И каков вердикт? — Пока не ясно. — Антон делает вид, что поправляет очки на носу, и прищуривается. — Но есть подозрение, что в этой комнате живет психопат. — И что заставило сделать такие выводы? — Арсений улыбается, отбрасывает полотенце на кровать и подходит ближе. Капли воды на его плечах поблескивают в утреннем свете, а сам он кажется свежим, будто умытым росой. Антон сглатывает ставшей вязкой слюну и тоже делает шаг навстречу. — Ну, для начала, кто в здравом уме согласится спать на ящиках из-под овощей вместо нормальной кровати? — Согласен, — оживленно кивает Арсений. — Только полные психи. Что-то еще? — Как вы знаете, все незаконные дела лучше проворачиваются, когда темно. А в этой комнате я насчитал одну лампу. — Ночью все кошки серы. — Арсений делает еще один шаг вперед, большими пальцами цепляясь за шлевки на джинсах Антона. — И правда, очень подозрительно. Но разве вы не заметили свечи? — Не смейте меня недооценивать, Джон, — заносчиво просит Антон, рассматривая, как капли воды на плечах Арсения мешаются с родинками. — Конечно же заметил. Не кажется ли вам, что именно свечи дают самый недостоверный свет? — И детектив, и мыслитель, — восхищенно улыбается Арсений. От него пахнет мылом, горячей водой и деревом. Антон быстро облизывает губы, не упуская, как взгляд Арсения на секунду смещается вниз. — И последнее, — говорит Антон и с мешающейся чашкой кофе неловко опускает руки на мокрые плечи, пальцем проводя влажную линию от ключицы до кадыка. — Но не менее важное. — Скорее говорите, — кадык под рукой дергается, — и мы тут же засадим этого психопата в тюрьму. — Ни один человек, если он в здравом уме, — говорит Антон, — не будет перед сном читать Франкенштейна. Он страшный. — Вот так вы и признались, что не читали классики, детектив, — Антон наклонился так близко, что с каждым словом, даже сказанным очень тихо, Арсений губами задевает его губы. На вкус он как мятная зубная паста. На поцелуй отвечает неторопливо, пальцами оглаживая кожу над джинсами. Антон про себя проклинает кофе в руке, из-за которого приходится вслепую балансировать с почти полной чашкой и не получается углубить поцелуй, отчего он выходит поверхностным, почти невинным, но все равно не мешает телу на Арсения отреагировать молниеносно, обойдясь одним его присутствием, тонким полотенцем на бедрах и по-прежнему яркими воспоминаниями. Член заинтересованно дергается, напрягается, неприятно упираясь в молнию. Арсений, конечно же, стоит слишком близко, чтобы этого не заметить, и в поцелуй улыбается. — Мы в театр опаздываем, — говорит он немного хрипло, а сам ребром ладони обводит твердый и четкий контур, из-за чего Антон сквозь зубы шипит. — Мне все равно еще нужно в душ, — отвечает Антон, подаваясь навстречу руке. — Не то чтобы для душа нужен был повод, — нарочито задумчиво говорит Арсений, расстегивает пуговицу на его джинсах и тянет вниз металлическую собачку. — Но будто бы и пути назад уже нет, — заканчивает за него Антон, выдыхая, когда давление на член ослабевает. Арсений забирает у него из руки кофе и, развязав и отбросив в сторону кровати свое полотенце, стремительным плие присаживается на корточки. Чашку он с глухим стуком ставит на пол, тянет вниз джинсы и, поднимая на Антона уже не смеющиеся глаза, быстро облизывается и касается губами головки. Антон шумно выдыхает, тут же рефлекторно подается навстречу, вцепляется в мокрые волосы, совершенно не контролируя ни руки, ни дыхание, ни то, какие издает звуки. Арсений, чертов отличник и перфекционист, за два движения — сначала облизать, чтобы скользило, а затем обхватить губами — берет сразу глубоко. Крепко сжимает губы, отчего получается узко и жарко, и насаживается почти до конца, так что головка упирается ему в заднюю часть нёба, и из Антона очередным ударом под дых выбивает весь воздух. Губы Арсения на члене, как и все остальное — волосы, шея и плечи — ощущаются настолько хорошо, что Антона бьет мелкая дрожь, и мышцы сводит от напряжения, так сильно он старается не толкаться глубже. Арсений руками сжимает его бедра, крепче притягивая к себе, расслабляет горло и даже позволяет недолго толкаться. Хотя Антон долго бы и не смог. Вот Арсений почти полностью выпускает его, а потом снова глубоко берет, сглатывает, отчего у Антона мелко дрожат запутавшиеся в мокрых волосах пальцы. Почти померкшим сознанием он тянет Арсения за волосы, пытаясь предупредить, что вот, вот, сейчас, но Арсений упрямо не отодвигается до тех пор, пока Антон с громким, удивившим его самого вскриком не кончает. Оргазм ненадолго слепит, как вспышка яркого света в пасмурной комнате. Когда Антон открывает глаза, Арсений уже стоит напротив и невозмутимо отпивает кофе из его чашки. — С такой скоростью мы действительно никуда не опоздаем, — посмеивается он, наблюдая, с каким трудом Антон фокусирует взгляд. — Придем самыми первыми. Последнее Арсений уже бормочет, срываясь на полувздох-полустон, потому что Антон опрокидывает его на кровать — хоть и переживает, что она неустойчивая, — и губами тут же припадает к шее. Он уверенно сжимает его член, и от прикосновения в пустом желудке сладко тянет. Член у Арсения напряженный и крепкий, хотя Антон только что до него дотронулся. Мысли все еще разбегаются в разные стороны, так что Антон просто концентрируется на движениях, держит ритм и иногда большим пальцем обводит головку, на что получает поскуливающий стон. Арсений, стоит его члену оказаться в руке Антона, уже второй раз в один миг теряет все свое зазнайство и превращается в Арсения совершенного иного — чуткого, податливого, безумно отзывчивого. Антон завороженно наблюдает, как он прикусывает губу и толкается в кулак, и сам себе удивляется, не понимая, как так вышло, что вот не было ничего, а теперь кончающий с протяжным стоном Арсений — это определенно лучшее событие этого дня. А может, и последнего года. — Кто бы говорил тут что-то про скорость, — шепчет Антон, когда Арсений расслабляется и откидывается на кровать, восстанавливая дыхание. В театр они опаздывают на пару часов. Арсений тут же теряется в коридорах, а Антон спешит в зал и потом половину утра невнимательно слушает честящего его Пашу и попутно помогает вытаскивать на сцену мебель для репетиции. Декораторы к работе над спектаклем еще не приступали, и они с Димой и новым актером, которого привела Оксана, выносят на сцену все подряд, что находят за кулисами и что может пригодиться на первом прогоне. Выкатывают Димин рояль, вокруг круглого стола расставляют разномастные стулья и рядом раскидывают несколько пыльных книг. Паша наконец-то заканчивает с выговором по поводу опоздания и кисло знакомит его с Максимом. — Он всегда вас так? — наклонившись над рукопожатием, шепотом спрашивает Максим, но не учитывает театральную акустику и натренированный слух Добровольского. — А ты опоздай, — елейным голосом просит Паша, и Антон фыркает, когда новенький дергается. — Опоздай, и посмотрим. Вы играть будете или сколько нам сидеть? С последним он уже обращается к весело болтающим девушкам, которые тут же разлетаются за кулисы. Антон повторяет про себя первые реплики, далеко не прячет текст и, глубоко вдохнув, первым выходит на сцену. Ко второй репетиции в зал подтягивается Арсений, но слушает невнимательно, перешептываясь с Пашей и то и дело листая сценарий. Во время обеда Антон несколько раз пытается дозвониться Макару. В трубке только гудки, из-за чего ближе к вечеру небольшой червячок тревоги в груди разрастается и становится все сложнее концентрироваться на спектакле. В уже сгущающихся сумерках Антон выходит покурить, еще несколько раз безуспешно набирает номер Макара и отправляет ему несколько сообщений, которые тоже остаются без ответа. Температура на улице ощутимо падает. В тонкой кожаной куртке на холодном ветру Антон мерзнет. Он застегивает молнию до самого горла и щурится в стремительно темнеющее небо, перечерченное голыми ветками деревьев. Серый петербургский январь ему совершенно не нравится, а ведь за ним еще будет такой же февраль и март. Антон всматривается в почти незаметную в темном дворе каменную девушку с собачкой и с тоской вспоминает теплый сентябрь, подсвеченную солнцем каменную кладку, журчание фонтана и возможность курить не содрогаясь от холода и никуда не спеша. Он не представляет, как дождется весны. Сейчас в сером дворе кажется, что в этом городе ее не существует вовсе. Кажется, что есть только бесконечный январь. Тяжелая дверь за спиной открывается, согревая подмерзший асфальт теплым светом, и выпускает наружу Арсения в глухо застегнутом пальто. Антон, тут же забыв о нелюбви к январю, ему улыбается. — Домой? — Домой, — кивает Арсений. — Еще одного сырого Лондона я не выдержу, как бы ни просил Пашка. — Антон понимающе улыбается, а Арсений кивает на телефон в его руке: — Дозвонился? — Нет, — качает он головой. — Думаю, у него просто похмелье. У тебя скула не болит? Теплые пальцы едва ощутимо касаются щеки. — Порядок. Губа немного ноет. — Пашка ничего не сказал про побитый вид? — Был увлечен опозданием. Арсений прячет руку в карман, пока Антон усилием воли проглатывает желание податься ближе. Арсению вдруг хочется очень много сказать, но на языке почему-то вертится только глупое «спасибо», хотя Антон сам не понимает, за что пытается поблагодарить, поэтому просто протягивает руку. — До завтра? — говорит он. Потому что знает, что завтра у Арсения Буря, а значит, они точно увидятся. — До завтра, Шастун. — Ладонь мягко сжимают в ответ, задерживая в своей дольше, чем принято. Антон еще недолго смотрит ему вслед, поеживаясь от холодного ветра, а затем возвращается в театр и только хмыкает, когда Дима кивает на его красные уши и весело спрашивает: — Когда там уже весна? Действительно, когда же уже начнется весна?