Буря

Как там говорил Добровольский? Будешь уставать по-настоящему? Эти слова Антон вспоминает каждый раз, когда после целого дня на сцене печатные строчки смешиваются в бессвязный текст, язык едва ворочается от диалогов и громких слов, а тело, когда он в час ночи наконец-то выходит из театра, ноет от напряжения. Репетиции идут сложно. Добровольский ругается, Ира закатывает глаза и неприятно постукивает ногтями по столу, Антон нервно сжимает руки в карманах, а Арсений вообще каждый день делает что-то новое. Антон сначала думает: может, погода. Но погода солнечная, а Арсений в оживленной гримерке хмуро молчит, сосредоточенно смотрит в телефон, на любые, даже тихие разговоры раздраженно фыркает и уходит, чтобы на трехногой табуретке за кулисами в одиночестве дождаться репетиции. Потом, на следующий день, все так же солнечно, а Арсений здоровается, дурачится, задорно и весело улыбается, называет всех «мадемуазель» и «месье», на стол на сцене прыгает легким зверем, а забытые реплики, перепутанные слова, глупые оговорки и свернутую за кулисами вешалку снисходительно терпит. Значит, не погода. Арсений, помимо Ариэля в Буре и Глеба в их пьесе, тысяча маленьких ролей и настроений, и каждое утро, докуривая у входа в театр, Антон гадает, какая роль будет сегодня, потому что Арсений еще ни разу не повторился. Непонятно только одно: как все в театре продолжают его беспрекословно терпеть, но, сколько Антон ни приглядывается, он так ни разу и не замечает, чтобы на резкость Арсению ответили грубостью, в отместку не выполнили просьбу, с железным спокойствием не подняли за ним свернутый стул или поморщились от слишком громкого хлопка дверью. У Антона никак не получается дерзкого, брюзгливого и порой слишком уж нахального Арсения примерить к той же Оксане, с которой они пьют чай в гримерке и шепчутся, как две подружки; или к Диме, с которым они частенько по вечерам на последнем ряду серьезно беседуют; или даже к Паше, который лоб ко лбу склоняется с ним под зеленой лампой и карандашом в сценарии что-то зачеркивает, переписывает и согласно кивает. И все это с Арсением, который раз в несколько дней глаза закатывает и пинает стол, если фраза на репетиции одна за одну цепляется и вырывается оговоркой, а затем бросает трубку, когда Паша из зала ему звонит и зовет на сцену. Может, такое непостоянство так легко ему сходит с рук, потому что все в театре смирились, что Арсений — это волны и настроения? Сначала буря, а за ней штиль. Может, все знают, что вот сейчас он дверью хлопнет, уйдет, а потом вернется и как-то так засмеется, что сам невольно заулыбаешься, хоть шутку не слышал, да и была ли она вообще? Может, все просто привыкли, что он, когда возвращается, и Диму по плечу дружески хлопнет, Оксане поможет пальто надеть, Добровольскому нежно со сцены скажет «Пашка» и «Пашечка», и гардеробщицу назовет «душа моя». А душа, Светлана Григорьевна, шестьдесят два года и зависимость от резких духов с запахом пыльной сирени, в ответ на такое обращение сразу же расцветет, заулыбается, на следующий день подкрасит губы и то вручит ему булочку с маком на фарфоровом блюдечке, то просто ущипнет за щеку с ласковым «ну, талант». Арсений, когда в настроении, каждому улыбается, для любого находит слово или прикосновение — и все словно бы забывают, как вчера и душа его на приветствие не получила даже кивка, и Пашку-Пашечку прямо со сцены поставленным баритоном отчитали в ответ, и Диму с его советами отправили в непристойном направлении, и разве что только Оксане ничего не досталось, потому что она умудрилась не попасть под горячую руку. Зато под горячую руку то и дело попадает Антон, которого вся эта переменчивость и так зачастую ставит в тупик, а временами и вовсе пугает, особенно когда тяжелый кулак оказывается у самого виска, пусть даже это часть пьесы. Арсения никак не получается предугадать, поэтому каждый день Антона штормит от одной мысли к другой. Для него Арсений то поверхностная актриска — ни одного своего чувства, все на публику и напускное, — то задумчивый дух, который существует в совершенно незнакомом Антону мире, где каждая мысль объемная и живая, далекая от плоского — город, театр, дом, бар — течения мыслей Антона и не сочетается ни с погодой, ни с настроением всей труппы, ни с тем, как идут репетиции. Хотя репетиции идут примерно одинаково: со скрипом. Они прогнали пьесу от начала и до конца столько раз, что давно выучили наизусть, и теперь останавливаются на самых сложных местах, чтобы сразу же в них застрять. — Почему он здесь, Катя? — Антон спрашивает устало и почти отчаянно, прижимая Иру спиной к декорации. — Костик, он встретился мне так вовремя, — у Иры слеза в голосе, но она смотрит пустыми глазами. Каждый актер знает: во время диалога из зрительного зала слышен только голос, не виден взгляд, но Антону тяжело так играть. Непросто смотреть и не чувствовать отдачи. Он сильнее давит Ире на плечи, но замечает только мелькнувшее раздражение. — Ты когда ушел, я не знала, как одна вернусь домой. Не могла возвращаться, каждый раз шла как на эшафот. Как в тюрьму, в одиночную камеру, — продолжает она. — Но ведь я вернулся, — говорит Антон. — Вернулся, Катя. Вот я здесь. — Он берет ее руку и прижимает к своей груди. — Чувствуешь? Но теперь есть он. Разве тебе мало меня? — Мне мало тебя было тогда! — Ира отнимает руку и говорит надрывно, слишком громко. Антон затылком чувствует, как в кулисах морщится Арсений. — Ты ушел и исчез, и да, теперь здесь Глеб. А у тебя больше нет права голоса, — продолжает шуметь Ира. — Он же шут! Так много говорит о любви, но в его словах только сумасшествие одному ему понятной игры. Он играет с нами обоими, а ты продолжаешь… — Да что ты знаешь о любви? Когда любят — остаются, не сбегают, не…. — Так, стоп, — прерывает их Добровольский. — Не могу даже слушать больше. Пятый раз сцену повторяем. Ира, — он повышает голос, — какого черта ты так ОРЕШЬ? Тебя в театре на ярмарке учили эмоции передавать? У меня глаз дергается, а Шастун там, наверное, уже оглох к чертовой матери. Арсений так вообще умер. Антон поворачивается и, не удержавшись, смеется: Арсений за его спиной, ближе к краю сцены, лежит на полу. Прожектор подсвечивает его белые кроссовки, а верхняя половина тела скрыта кулисами. — Шастун, не смешно, — тут же переключается на него Добровольский. — Ира пусть и играет в театре на рынке, но ее хотя бы слышно. Ты почему бормочешь, как старуха сумасшедшая у метро? То ли текст говоришь, то ли молишься. Черт пойми что получается. Голоса, голоса добавь. Но не крика. — Он сурово смотрит на Иру. — Не громкости. Просто силы. Уяснили? — Да, — отвечает Ира, потупив взгляд. — На диктофон себя запишите, что ли. Я, кстати, сам вас запишу в следующий раз, — он рассеянно хлопает себя по карманам, — послушаете, как мне вас тут поразительно слышно. Арсений! — опять повышает он голос. — Сейчас я телефон найду, прогоним вас с Антоном и расходимся. Не умирай. Ноги не двигаются, но голос звучит почти бодро: — Ес, босс. Ира тут же сбегает в гримерку, и Антон глубоко вздыхает. Ноги ноют, голова гудит, а яркий свет мешает думать, поэтому, взяв пример с Арсения, он тоже ложится прямо на пол и кладет запястье на глаза, прикрывая их от света. Так сразу становится лучше. — Вы играете, будто вам все равно, — раздается все тот же негромкий голос из-за кулис. Антон не понимает, как у Арсения вообще получается так говорить: он лежит далеко, головой от сцены, вне акустического поля и явно не пытается звучать громче, а его все равно слышно, будто он совсем рядом. Руку протяни — и нащупаешь резиновую подошву кроссовок. — Ира видит, что вроде бы в тексте есть надрыв, и с ним и говорит, глубоко не вдумываясь. И ты делаешь то же самое. Прочитал пару раз, увидел, что Костику от этого всего грустно, и теперь так и играешь. Шепотом пытаешься передать. А люди так не говорят. — А как люди говорят? — устало спрашивает Антон. — Постепенно разгоняются. Сначала спокойно. Потом силу набирают, если их не слышат. А не сразу со скалы в истерику или драму. — Я вроде не слишком драматизирую. — Я бы сказал, недостаточно. Ты зажат, Шастун. — В каком смысле? — В физическом. В самом прямом. Тебе то ли неловко, то ли непривычно, и это в голосе слышно. Как что-то ненастоящее. — С Ирой мне не неловко, — отвечает Антон. — Мне просто сложно от нее играть. — С Ирой не неловко, а со мной, значит, да? — хмыкает Арсений. — Ну да. Честность дается легко: Арсения он не видит, глаза все еще закрывает запястье, да и лежат они друг от друга далеко. К тому же Антон смертельно устал. — Даже не неловко, я бы сказал — опасливо. Мне вообще кажется, что я тебе не особо нравлюсь. — Ты мне и не нравишься, — спокойно отвечает Арсений. — Ты играешь поверхностно, небрежно. Это раздражает, потому что ты словно бы можешь лучше, просто не пытаешься. — На самом деле я стараюсь. — Не в ту сторону стараешься. Текст выучить и Иру к стене красиво прижать — это одно, а ты бы лучше попробовал вдуматься, что значат слова, которые ты говоришь. — Спасибо, — улыбается совету Антон. — Я попробую. Когда они наконец-то заканчивают, время близится к одиннадцати вечера. Антон возвращается в гримерку, чтобы найти там всю труппу — пока Добровольский их отчитывал, остальные тесной компанией на камерной сцене репетировали Чехова. — Шаст, — зовет Дима, все еще одетый в потертый сюртук, — уже почти месяц работаешь, а мы так и не отметили, что ты теперь тоже официальная часть труппы. — Мы идем в бар, — сообщает Леша. — И повод на самом деле не ты, а Чехов. — А что Чехов? — не понимает Антон. — Хорошо пошел, — отвечает Дима. — А когда хорошо идет, надо отмечать. — Они это правда не сейчас придумали, — улыбается подкрашивающая глаза Оксана. — Всегда ходим после хорошей репетиции. — К сожалению, мой брат, — Леша подходит и обматывает шею Антона шелковым шарфом, — бывает такое нечасто. — К сожалению, — фыркает Сережа. — Ты любые репетиции обмываешь. — Но не в такой приятной компании, мой милый Калибан. — Леша кидается к нему и, дурачась, обнимает. — Еще раз меня так назови, — кипятится Сережа. — Он просто завидует, что его не взяли Ариэлем, — пытается его утешить Оксана. — Я принц, Миранда, а может быть (не дай Господь!), король. — Леша бросается теперь к ней, падает на одно колено и на ходу придумывает слова: — И вот он я у ваших ног, хоть вы и ждали Ариэля. Оксана смеется и наклоняется ближе к зеркалу. — Да погоди ты, — отмахивается она от Леши, — я себе так глаз выколю. — Безглазая ты тоже будешь мне женою! — Кто-то сказал «Ариэль»? — раздается у порога. — Мой Ариэль, — вопит Леша и бросается к Арсению, который с печатью улыбки в глазах и только что умытым и оттого почти светящимся лицом подпирает косяк двери, не проходя внутрь. — Чудесное виденье! — Вы изменились, Просперо, — улыбается Арсений, сносимый вихрем энергии Щербакова, а затем с легкостью прижимает его к стене и щелкает по лбу. — В бар, что ли, собираетесь? — Собираемся, — вздыхает Сережа. — Чехов? — Да, — отвечает Дима. — Заодно с Антоном нормально познакомимся. Уже месяц человек работает. — Ну, моя репетиция была отвратительной, мне отмечать нечего. — Чехова отметишь, — остается непреклонным Дима. — Без отказов, сам знаешь. Антон, сорвав с шеи повязанный Щербаковым дурацкий шарфик, уже давно сидит на стуле и с интересом следит за сборами. Ира, все еще не отошедшая от слов Паши, в разговорах не участвует и рассеянно листает сценарий, но в бар тоже идет. Дима меняет сюртук на футболку, Оксана подкрашивает губы, Сережа шепчется с присевшим на ручку дивана Арсением, словно спрашивает совета, а Леша, полностью готовый к бару, нетерпеливо кружит по гримерке и всех поторапливает, чем только мешает и задерживает. Пока никто не собрался и не нужно спешить на сцену, впервые появляется время осмотреться. Антон крутит головой, разглядывая подоконник, заставленный реквизитом вперемешку с косметикой, небольшой диван в углу и несколько шкафов с незакрывающимися дверцами и выдвинутыми наполовину ящиками. Если к гримерке присматриваться, становится видно, что она задумывалась как мужская. Из-за створок шкафов выглядывают рукава пиджаков и рубашек со старомодными жабо, на ящиках кое-где еще остались приклеенные на скотч бумажки, которые подсказывают актерам, где они могут найти галстуки, мужские чулки, шарфы, подтяжки и носовые платки, а в углу застенчиво приютился огромный, криво сколоченный сундук с суровой надписью «Артиллерия». Гримерка мужская, но девушки, несмотря на жабо, галстуки и сундуки, обосновались тут так же прочно, как и подернутые временем сапоги и камзолы. Антон еще в институте привык к этой равнодушной нескромности, свойственной только театру. На сцене границы откровенности размываются прикосновениями, толчками, объятиями и разными по накалу, но все такими же близкими поцелуями, и поэтому за кулисами актеров объединяет семейность и совершенное отсутствие неловкости. Актерам удобно в общей гримерке, вот все и пользуются той, что больше, не смущаясь, когда завивающие волосы девушки в одних лифах и кринолинах локтями отталкивают от зеркал мужчин, которые пытаются завязать галстук или оценить, как смотрится предмет артиллерии в их руках. Сборы занимают около получаса, но, к вящей радости Леши, все наконец-то выходят из театра и шумной толпой идут в бар через дорогу. Для вечера буднего дня внутри оживленно: за приставленными к подоконникам столиками, склонив друг к другу головы, нежно беседуют парочки, рядом вяло переговариваются несколько небольших компаний и бармены перебрасываются словами за пустой барной стойкой. Оба бармена труппе кивают: узнали. За столиком в дальнем углу бара Антон большим пальцем стирает с холодного бока пивного стакана конденсат и делает глоток. Пиво оставляет на языке привкус диких яблок и специй. Вкусно, но непривычно. Антону ближе родное воронежское «Жигулевское», но оно не отделимо ни от сырого запаха штукатурки в подъезде, ни от курящих на подоконнике друзей, ни от самого Воронежа — поэтому новое пиво с воронежским он не сравнивает и привыкает к этому, дожидаясь, когда притупится гудящая после долгого дня усталость. — Что ты, Шастун, — Дима толкает его локтем, — наигрался? — Есть немного, — улыбается Антон. — Пашка еще долго будет вас гонять, — с уверенностью кивает Дима. — Он эту пьесу года три пытался поставить, а тут такой шанс: все актеры на месте и даже пытаются играть. — А почему раньше не поставил? — Из-за него. — Дима кивает на Арсения, который внимательно слушает Сережу и на них не смотрит. — Он не хотел? — Нет, он ему долго не встречался. — А больше никто не подходил? — удивляется Антон. — Столько курсов за три года выпустилось. — Ну, ты же Арса видел, — разводит Дима руками. — Ему сразу все роли хочется отдать. Добровольский этого еще не сделал только потому, что у Арсения свой собственный суровый отбор. В Чехова вот он из принципа не пошел. — Почему? — смеется Антон. — Спроси что полегче, — закатывает глаза Дима. — Я даже не вдумывался. — А где он играл до этого? — А ты с ним разве не разговаривал? — Только по сценарию. — Арсений, — прикрикивает Дима, не дослушав. — Ты почему коллегам ничего не рассказываешь? Арсений отвлекается от разговора с Сережей и лениво переводит взгляд на Диму. — Ты о чем? — спрашивает он. Антон в который раз поражается, сколько же в нем актерства. Арсений смотрит так, словно уже наизусть знает эту сцену в баре и успел отрепетировать каждый свой жест и взгляд. Рука на спинке стула, ворот рубашки на пару пуговиц расстегнут, а волосы после долгого дня немного растрепаны, хотя даже эта растрепанность кажется безошибочно подобранной и почти ритмичной. — Уже сколько на сцене провел с человеком, а он спрашивает, что ты до этого делал. Арсений пожимает плечами: — Играл в театре. Антон делает горчащий яблоками глоток. — В каком? — Сначала в омском. — Ты из Омска? — удивляется Антон. — Ну вот что ты за человек, Арс, — посмеивается Дима. — А Дима из Воронежа, — отвечает Арсений, прищурившись. — Я знаю. Он рассказывал. Дима только хмыкает в свой стакан. — Кого ты там играл? — продолжает спрашивать Антон. — Почти всех. Омский театр не славится большой труппой. — Ну и все-таки? Арсений отирает свой стакан большим пальцем и меняет позу: ставит локти на стол, ладонью накрывая пиво, словно защищает его от пыли и света. Он смотрит на Антона внимательно, с далекой смешинкой во взгляде, и отвечает вопросом на вопрос: — А ты кого? — Я играл только в учебных постановках. — А в чем разница? — Гамлета. Арсений фыркает: — Гамлета? — Гамлета, — спокойно повторяет Антон. — И почему все так цепляются за Шекспира, — задумчиво тянет Арсений. — Дим, — зовет он, — вот тебе нравится Шекспир? — Буря, что ли? — Дима уже давно от их разговора отвлекся и теперь морщит нос, пытаясь понять суть вопроса. — Нет, — раздраженно качает головой Арсений, — вот это, что каждый актер обязательно должен сыграть в Шекспире. И что ни один драматург никогда Шекспира не превзойдет. — Ну, каждый должен сыграть Гамлета. Арсений смотрит на него тяжелым взглядом, на который Дима по привычке никак не отвечает. — Смешно получилось, — замечает Антон с улыбкой. — Не в школьном театре, Шастун, — закатывает глаза Арсений. — Это была институтская постановка, — говорит Антон и все-таки стоит на своем: — Так кого ты играл? Арсений пару секунд молчит, а потом вдруг смешливо и ярко улыбается. Антон тоже улыбается, угадывая, что ему скажут. — Гамлета, — отвечает Арсений и добавляет, прежде чем отвернуться: — А ты мне нравишься еще меньше. Антон, все еще посмеиваясь, прислушивается к разговорам за столом. Обсуждают Бурю. Оксане не нравится, что Фердинанд у Леши получается временами шутом, а не страстным принцем. — Да он нудный, я не могу, — оправдывается Леша. — Ничего ему не интересно, только Миранда и то, что он потенциально король. — Леша, ну ты не можешь в Шекспира от себя что-то впихивать, — пытается объяснить Оксана. — Да я ни слова не по тексту не говорю! — Он, когда о любви начинает, вот это, про будешь ты владычицей моей, смотрит так, что я чуть со смеху не умираю, — жалуется Оксана всем за столом. — Ну из зала же, как я смотрю, не видно. Это только тебе! — восклицает Леша. — Ему Дима угрожает поясом целомудрия, — смеется Оксана, — а он мне за спиной вот так показывает, — она стучит ладонью по сжатому кулаку, — или еще по-всякому. И я стою, пытаюсь священный трепет изображать, а мне же смешно. Ну вот как с ним работать? — Я говорил, что надо было ему отдавать Калибана, — недовольно замечает Сережа. — Он и так Тринкуло уже. Мало тебе шута! — Она в шутку бьет Лешу кулаком по плечу. — По что и меня мучаешь. — По все, дорогая. — Леша звонко чмокает ее в щеку. На втором стакане усталость наконец-то притупляется. Бар понемногу пустеет, и в зале приглушают свет, а смех за столом становится все громче. Антону хорошо. Орешки в вазочке соленые, второе пиво вкуснее, чем первое, и, расслабившись, он с интересом наблюдает за актерами. Он смотрит на Диму, который играет в этом театре уже больше пяти лет. Дима на пару лет моложе Арсения, но выглядит старше, коренастее. Заземленнее. Его Антон успел узнать лучше всех, может быть, потому, что они оба учились в одном и том же институте, хоть и в разные годы, и на этом быстро сошлись. У Димы есть жена, не актриса, и даже ребенок. Антону он кажется структурой труппы, ее стержнем и крепкой основой, вокруг которой все держится. Антон заметил, что в театре у него любят просить совета обо всем подряд, хотя зачастую его советы оказываются до ужаса бесполезными. — Дим, в карман сюртука монокль или платок? — Хоть телефон положи, у тебя же сверху пальто. — Так я его снимаю потом. — Ну монокль клади. Потом монокль падает вместе со снятым пальто и случайно давится каблуком, но Диме никто и слова не говорит, и в следующий раз все равно все возвращаются за советом. Антон думает, что если дело серьезное, то и советы у него выходят такими же, а спрашивать о моноклях — это уже по привычке. Рядом с Димой сидит Ира. Она в театре только первый сезон, как и Антон. Выпускница университета, лучшая студентка на курсе: красный диплом и такой же красный след от помады на стакане. Иру пиво не успокоило: вокруг нее лежит ворох салфеток, разорванных на маленькие кусочки, и нога нервно качается под столом. Она участвует в разговорах рассеянно, но шуткам улыбается. Расстроилась из-за Добровольского. Антон ее понимает и даже немного жалеет. Ира ему в целом нравится. Как и все актрисы, которым из-за красоты достается чуть больше внимания, чем было бы полезно для здорового самолюбия, она немного капризная и слегка поверхностная, но играть умеет внимательно и иногда даже талантливо. Ну и красивая, причем красотой очень броской: пухлые губы, длинные волосы, изящные плечи. Такая красота привлекает, но не отталкивает, а еще к ней достаточно быстро привыкаешь — Антон привык за пару репетиций — и потом за нее много чего прощаешь. Напротив Иры сидит Сережа. Антон не представляет, сколько ему лет, но догадывается, что, как и Арсению, около тридцати. Сереже из-за роста и типажа редко достаются серьезные роли, а еще у него талант к перевоплощениям. Антону рассказывали, что в одной сатирической сезонной пьеске Сережу переодели в старушку и он справился так феерично, что пьеску пришлось оставить еще на два года. Сереже нравится Оксана. Об этом Антону никто не говорил, но, кажется, об этом знают все, кроме самой Оксаны. Это заметно. Сереже не нравится Леша, потому что Оксана слишком часто до слез смеется над его шутками. Антону со стороны равнодушного наблюдателя совершенно понятно, что у Сережи нет никаких причин ревновать — Лешу интересует только пиво и смех публики. Но Сережа все равно ревнует: хмурится в свой стакан, на Щербакова не смотрит, иногда кидает редкие взгляды на беззаботную и поневоле подпитывающую его ревность Оксану, которая с Лешей болтает и позволяет целовать себя в щеку. Оксана Антону тоже нравится. Не как Сереже и совсем не как Ира, которая безучастностью скульптуры просто приятна взгляду. В Оксане Антону нравится искренность и редко свойственное актрисе совершенное отсутствие манерности. По-простому веселая, она с каждым одна и та же, а еще не любит грубые шутки и часто ругает Лешу за выпады в сторону Калибана, чем, несомненно, радует Сережино сердце. Антон видит, что Оксану любят все: Дима с ней очень ласков, Леша покорно слушает выговоры и если и возражает, то только в шутку, и даже Ира относится к ней на полтона теплее, чем ко всем остальным, а еще с ней любит говорить Арсений. Антон пару раз наблюдал, как они, устроившись в дальнем углу гримерки и заварив чай в реквизитном чайнике, подолгу ведут беседу, но темы их разговоров так и остались для него загадкой. Арсений. Он сидит прямо напротив, и об Арсении Антон все еще ничего не знает. Арсений из Омска и в театре чуть больше года. Арсений играет Ариэля. Все остальное сказано полутонами и с легкой усмешкой, так что отделить правду от одной из ролей не получается. Из-за этого Арсений для Антона сочетание впечатлений, жестов и реплик из их постановки и ничего определенного. Антону непонятно многое, но в особенности то, как в нем уживаются Ариэль — воздух и свет, даже голос другой, почти потусторонний; Глеб — блеск сумасшествия в глазах и низкий смех, оседающий в зрительном зале камнями на дне реки и темнотой леса; и сам Арсений, который вообще о другом: спокойствие отвлеченного зрителя на наскучившей постановке. Антон об этом рассуждает на пороге бара, пока курит и рассматривает машину, припаркованную прямо под запрещающим знаком. Огромный черный джип занимает половину полосы и, несмотря на внушительность, выглядит на узкой улице немного комично. Заинтересовавшись, Антон заглядывает в затемненные окна и вдруг замирает, различая в арке, уводящей вглубь двора, подчеркнутые акустикой голоса. — Получается, что звонишь мне, только когда напьешься? — спрашивают низко и со смешком. — Случайно получается. — Эхо разносит спокойный голос Арсения, делая его очень четким. — У тебя всегда все случайно. — Ты был занят? — Я каждый раз занят, — подтверждает голос. — И каждый раз приезжаешь, — в тоне Арсения слышится улыбка. Антон заглядывает в арку. Отблеск фонаря с тротуара выхватывает двоих: Арсений — белая рубашка и темные волосы — расслабленно прислонился к стене, а мужчина над ним — черная кожаная куртка, широкие плечи, устойчивость в ногах — остановился напротив. Его лица Антон не видит, зато видит руки Арсения под кожаной курткой, видит его запрокинутую голову. Затем видит поцелуй и делает осторожный шаг назад, за ним еще один и возвращается в бар. За столом все так же шумно и весело. Леша только что закончил рассказывать путаную историю о танцоре балета, решившем стать актером, начало которой Антон застал еще до того, как вышел курить. — А кто-нибудь будет еще? — спрашивает он, заглядывая в свой пустой стакан. — Брат, — тут же улыбается ему Леша. — Конечно. Пойдем. За пивом с ними идет и Дима. Вместе они приносят несколько стаканов, и Сережа утягивает Антона в разговор о Паше и репетициях, к которому Ира, наконец-то повеселев, увлеченно прислушивается. Арсений так и не возвращается. Постепенно все расходятся, и Антон остается в баре наедине с Лешей, который давно напился и не в состоянии поддерживать связную беседу. — Нормально дойдешь? — спрашивает он покачивающегося на крыльце Щербакова. — Не мой первый раз, — счастливо улыбается Леша. Антон смотрит вслед его спотыкающемуся силуэту, пока тот не скрывается за поворотом, а потом вдыхает свежий воздух заканчивающегося августа, замечает, как уже начинает немного пахнуть осенью, гадает, а какая вообще в Питере осень, закуривает и идет к дому.