Все началось с бури, и в каком-то смысле
она с тех пор никогда не заканчивалась.
«Шестерка воронов»
Two roads diverged in a yellow wood,
And sorry I could not travel both.
Роберт Фрост
Небольшой зал заполняют аплодисменты. Сокурсники свистят, преподаватели сдержанно хлопают, актеры четвертого курса выходят на второй поклон. Тысячу раз отрепетированный «Маскарад» поставлен в последний раз. В заваленной платьями, сюртуками, косметикой и дамскими шляпками аудитории шум, хаос и звон реквизитных бокалов. Макар с хлопком открывает шампанское и, пока пена заливает пол, стучит вилкой по хрусталю, пытаясь озвучить тост: — За Лермонтова и последний курс, господа актеры! Сразу после сцены энергия кипит и не утихает, а внутри и без шампанского все пузырится и плещется, но Антону этого мало. Ему хочется еще больше громкости, шума и оваций. Хочется, чтобы свистели и хлопали, любили и восхищались. Чтобы говорили: «Смотрите, Антон Шастун! Такого Арбенина нам сыграл. Дальше только Мольер!» — Ребята, все молодцы, замечаний — ни одного! — улыбается заглянувший в кабинет преподаватель. — Все обсудим перед дипломами, а сегодня — гуляйте. Ему аплодируют и улюлюкают, вокруг опять поднимается суета костюмов и скрип мебели, и никто не видит, как Федор Алексеевич манит за собой Антона. Они выходят в тихий коридор, отрезая дверью веселый гвалт голосов, и идут обратно на сцену. — Хочу тебя кое-кому представить, — говорит преподаватель, останавливаясь рядом с высоким и стремительно худым, точно всем телом рвущимся вверх, мужчиной. — Это Павел Добровольский. Я специально позвал его на ваш выпускной спектакль, — объясняет Федор Алексеевич, пока Антон пожимает жилистую ладонь режиссера. — Мне в Воронеже тебя все равно не удержать, а Паше нужен актер в постановку. — Все так, — по-доброму улыбается Добровольский. — Актером петербургского театра быть хочешь? Антон растерянно улыбается в ответ и никак не может поверить, что все бывает так просто. Стоило отыграть последний спектакль — и вот тебе Питер, вот и Мольер? — Еще вообще не успел ни о чем подумать, — признается он. — Только с Лермонтовым разделались. Добровольский добродушно смеется. — Я к советам Феди прислушиваюсь уже лет десять. Если он говорит, что на курсе есть на кого обратить внимание, то я обращаю. Прекрасный вышел Арбенин, — подмигивает он Антону. — Спасибо. От сердца оторвал. — Надеюсь, там еще осталось, — говорит Добровольский и протягивает ему визитку. — Сезон с сентября. А ты летом приезжай, устрою пробы. Антон визитку берет, а затем неловко мнется рядом, пока режиссеры, уже не обращая на него внимания, заговорщицки пересказывают друг другу театральные слухи. Нестерпимо хочется обратно в гримерку к переодевающимся девчонкам, а потом к пиву с шампанским в университетском дворе. Хочется курить, что-нибудь продекламировать и с кем-нибудь обязательно поцеловаться. Хочется последний день отметить и запомнить, а потом уже можно уезжать: хоть в Питер, хоть в Москву, хоть в деревню под Воронежем. А если хочется, то сбывается. Особенно в двадцать три с коротким двухмесячным хвостиком. Сбываются пачка сигарет, пиво с шампанским и секс с Ниной в пять утра в комнате ее общежития, пока на кровати напротив спит соседка. А затем поездом Воронеж — Санкт-Петербург, бутербродами от мамы в дорогу, сухариками к пиву, Макаром на верхней полке и раскатистым храпом попутчика на боковой сбывается вдруг и Питер. Питер сбывается Питером. Московским вокзалом, площадью со стелой, оживленным гулом толпы, машин, звуков и запахов; песней Цоя под расстроенную гитару у метро, витринами на Невском — белье, шубы, духи, шампуни и ресторан греческой кухни, — автобусами, троллейбусами и четырьмя конями над рекой, которая, изгибаясь влево и вправо, уходит на две стороны, пока на мосту предлагают экскурсии — «молодые люди, всего семьсот за двоих». В Питере Антон впервые. Глазам новичка город кажется огромным и почти химерическим: дома, крыши, небо, река, а за ними опять дома и строительные краны вырисовываются вдалеке, если вглядываться. Глазам новичка все видится цветным и очень ярким, живым и щемительно новым. Для таких глаз их с Макаром пустая комната в коммуналке — люкс в гранд-отеле, вид из окна в колодец и темный двор — одна из книг Достоевского, а соседи — не признанная высшим светом богема. В их коммуналке четыре комнаты и столько же соседей. Трое из них музыканты, но не те, кто под расстроенную гитару поют песни Цоя у вестибюлей метро, а настоящие, с концертами в барах, семплами и альбомами. Четвертый сосед поэт. На вид ему лет семнадцать, на деле двадцать два, и за час знакомства он, распахнув на кухне окно, успевает рассказать двору-колодцу Гинзбурга, Антону — Верлена, а Макару — дать самокрутку и рюмку коньяка. Половину лета у Антона на ладонях жжется молодость, в движениях плещется актерство, а в крови никотин и постоянные промилле два алкоголя. Оказывается, что творческая тусовка в Питере — это Довлатов прозой по памяти в светлые пять утра у своего же памятника на Рубинштейна и двор «Мухи» после выставки, где третьекурсницы с факультета искусств в джинсах и обрезанных футболках говорят о Кандинском, а потом огромными глазами смотрят на Антона, от искусства отвлекаясь на кудри, длинные пальцы с зажатой сигаретой и заслушиваясь согласными — четкими, как шелест ветра в сосновом бору. Это комната Никиты-поэта: печатная машинка, чернильные пятна на деревянном столе, платяной шкаф со скрипучими створками, откуда Антону выуживают две рубашки и брюки широкого кроя, которые приходятся совсем по длине, потому что Никита, метр и семьдесят, от бывших любовников сохраняет все самое лучшее: метафоры, поволоку печали в глазах и стильные вещи. Постепенно город, раньше чужой и необъятный, наполняется знакомыми улицами, любимыми барами, бесплатными студенческими постановками и девушками, у которых после романтики бессонных ночей всегда находятся дела поважнее, поэтому можно их целовать, заниматься с ними быстрым сексом, а спустя пару недель, случайно встретив среди зрителей на постановке, кивать, как старым знакомым, и тем же вечером беспечно целовать их подруг. Половину лета Антон обживается, привыкает к ритму, отдыхает от учебы, ролей и преподавателей и постепенно начинает по театру скучать. Ему не хватает тишины зрительного зала, сцены и декораций, неудобных костюмов и длинных заученных монологов. Когда даже лишенные вдохновения студенческие постановки начинают казаться интересными, он наконец-то достает из рюкзака визитку Добровольского и через два дня стоит перед аркой, ведущей в театр. Театральный двор встречает его скромным садом с цветами на щербатых клумбах и журчащим фонтаном — девушка с рожками выливает воду из кувшина, а у ее ног сидит взъерошенный пес, который, подняв голову, преданно заглядывает ей в глаза. Сам театр с двух сторон облеплен жилыми домами и с фасада кажется совсем незаметным. Вместо вывески к двустворчатой дубовой двери прибита мраморная табличка, а рядом рябой штукатуркой белеют пустые, пока не начался сезон, деревянные рамы из-под афиш. Театр словно намеренно спрятан от посторонних глаз, что Антону нравится гораздо больше, чем монументальность колонн того же Александринского, которая бросается на прохожих разве что не с ножом. Он еще раз читает табличку, огибает обычный жилой двор, обходит кругом фонтан, а затем решительно тянет на себя створку тяжелой двери. Внутри пусто, пахнет намытыми полами и деревом, а еще стоит та особенная для всех театров тишина, которую еще на первом курсе Антон прозвал шумом не пришедшей пока толпы. Он берется за резную ручку двери в зрительный зал и, как только наступает на мягкую, глушащую шаг красную ковровую дорожку, тут же окунается в незнакомое до этого чувство. Бывает, впервые оказавшись в новом месте, мы вдруг интуитивно ощущаем отсутствие случайности. Будто каждое наше решение, каждая мимолетная встреча и любая, вовремя не пойманная, но глубоко в подсознании все равно осевшая мысль влекли нас именно сюда, дорисовывая стрелки на картах и неуловимо подстраивая под свои планы каждый наш шаг. Антон замирает на пороге зрительного зала, понимая, что чувствует не волнение или страх, а именно схожую с дежавю неизбежность происходящего. Все здесь — освещенная слабым прожектором сцена, настольная лампа с зеленым абажуром на приставном столике в третьем ряду, под мягким светом которой над бумагами склонился Добровольский, пылинки от тяжелых портьер, спинки кресел с номерами и мягкая обивка сидений — все кажется знакомым и бессознательно близким. В таком театральном зале Антон никогда не был, но и чувство похоже на дежавю лишь отчасти: он просто вдруг ясно понимает, что должен был сюда прийти и остаться. Это не вера и даже не самонадеянность, всего лишь спокойное знание: этот театр, спрятанный в заросшем саду одного из петербургских дворов, ждал именно его — и вот он пришел. Круг замкнулся. Антон подходит к режиссеру, который так увлечен чтением, что не слышит приглушенных ковром шагов, и покашливает. Добровольский оборачивается. — Шастун! — восклицает он бодро. — Пришел наконец. — Пришел, — улыбается Антон. — Отдохнул от экзаменов? — Так отдохнул, что даже немного устал. — Ну и прекрасно. Сейчас прогоним тебя, и если справишься, то будешь уставать по-настоящему. Готов? Вот сценарий. — Добровольский вытягивает из стопки бумаг распечатанный текст и добавляет: — Реплики Кости твои. Я пока помощника позову. Антон в несколько шагов взлетает на сцену, с нежностью вслушиваясь в глухой скрип деревянного настила, и садится на отставленный в сторону одинокий стул. — Арс, — говорит Добровольский в телефон, — выгляни в зал, нужно для проб сценарий прогнать. Антон успевает прочитать первую сцену с Костей трижды, прежде чем Добровольский звонит еще раз и тихо чертыхается, когда трубку не поднимают. Антон возвращается к репликам и вдруг вздрагивает от вязкого, с ленцой голоса над ухом: — Этот, что ли? У склонившегося над ним худого и высокого актера острый, чуть вздернутый нос и темные растрепанные волосы, которые явно тщательно уложили, чем и добились этой намеренной небрежности. На вид ему не больше тридцати, а в светлых глазах нет ни намека на улыбку. Антон вежливо улыбается первым — все еще ничего. — Арсений — наш ведущий актер, — говорит Добровольский. — В постановке играет Глеба. — А это, видимо, будущий Костя? — Арсений прищуривается и опирается о стол. — Вот и посмотрим, — отвечает Паша. — Прогоните сцену встречи. Вторая страница, Антон. Готов? — Антон загибает сценарий и резво встает со стула. Паша кивает: — Ну и поехали. Арсений, резко растеряв ленивую расслабленность, запрыгивает на стол и чиркает воображаемой спичкой, делая вид, что закуривает. Антон открывает такую же несуществующую дверь и заходит. Первая реплика принадлежит Косте. — Вы кто? — спрашивает Антон с удивлением. Арсений лениво поворачивается и смотрит в ответ с насмешкой. — Я вас тоже не знаю. — А что вы здесь делаете? — Курю? — Катя знает, что вы на ее кухне? — Очевидно. Антон сверяется со сценарием, Арсений тушит сигарету о стол, а затем одним легким прыжком и двумя шагами оказывается рядом с Антоном. — Эти цветы мне? Так мило с вашей стороны, давайте я заберу. Он тянет к нему руки, но Антон отшатывается и добавляет в голос неуверенной строгости: — Вообще-то, Кате. — Как скучно, — фыркает Арсений. — Вы что здесь делаете? — повторяет Антон. Арсений пожимает плечами, отходит и садится на стул. — Слишком много вопросов. Я Глеб. А цветы нужно в вазу поставить. Добровольский прерывает их, когда по сценарию появляется девушка. — Ладно, дальше уже не обязательно, — машет он рукой. — Арс, есть мысли? Арсений, резко вернув леность в голос, поворачивается к режиссеру: — За двадцать реплик? Кто так пробы вообще проводит, Паш? — Ну я же показывал тебе его Арбенина. — Ну показывал, — пожимает Арсений плечами. — Ты его хотя бы стих попроси прочитать. — Ну и зачем это? — морщится режиссер. — Шутки ради, — впервые улыбается Арсений и поворачивается к Антону: — Знаешь какой-нибудь? Антону его взгляд не нравится. Улыбка видна на губах, но глаза при этом остаются холодными, изучающими. — Какой-нибудь точно знаю, — кивает он. — Отлично. Арсений опять запрыгивает на стол, приготовившись слушать, а Добровольский утомленно машет рукой, будто говорит: «Проще прочитать стих, чем отделаться от Арсения», и вместе они выжидающе поворачиваются к Антону. Месяц пьяных поэтических дебатов с Никитой на кухне их коммуналки, когда Антон, путая строчки, читал то Есенина, то Бодлера, то стихи самого Никиты, а Никита плыл, млел и кратко влюблялся — потому что очарованию актера, который читает тебе стихи, способен не поддаться только другой актер, — будто намеренно готовил его к этим пробам. Вот только в голову не приходит ничего, кроме надрывной «Лилички!»: последний раз он читал ее на первом курсе и лишь недавно слышал, как, сбиваясь и торопясь, Макар пытался петь ее под гитару. Со стола доносится раздраженный вздох, и времени перебирать в памяти других поэтов не остается. Антон, надеясь, что помнит больше, чем пару строф, решительно отбрасывает сценарий, ерошит волосы, пытаясь разобрать пробор на обе стороны, чтобы слегка походить на Маяковского, сжимает в руках спинку стула и, успев поймать насмешливый взгляд Арсения, опускает голову ниже и начинает читать. Дым табачный воздух выел. Комната — глава в крученыховском аде. Первые строчки он произносит достаточно тихо, позволяя голосу набирать силу постепенно. Вспомни — за этим окном впервые руки твои, исступленный, гладил. Он поднимает голову, смотрит поверх Добровольского, выпрямляет спину и неспешно мерит шагами сцену. Сегодня сидишь вот, сердце в железе. День еще — выгонишь, может быть, изругав. В мутной передней долго не влезет сломанная дрожью рука в рукав. За четыре курса театрального Антон успел глубоко возненавидеть страстных чтецов, которые, помимо срывающегося на крик голоса, ничего в строчки не вкладывают. Поэтому любые стихи он всегда читает негромко, прекрасно зная, что акустика театра сама разнесет голос по залу, попутно добавив тому необходимую силу. Выбегу, тело в улицу брошу я. Дикий, обезумлюсь, отчаяньем иссечась. Не надо этого, дорогая, хорошая, дай простимся сейчас. Он переводит взгляд на Арсения, у которого усмешка теперь и в глазах. По такому взгляду совершенно неясно, о чем он думает, но Антону до этого нет никакого дела: он быстро отводит глаза и сосредотачивается на строчках, стараясь не сбиться. Перед последними словами, позволив себе разогнаться, он запрыгивает на стол, пальцами изображает револьвер и дочитывает: Слов моих сухие листья ли заставят остановиться, жадно дыша? Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг. Арсений негромко хмыкает и скрывается за кулисами, так ничего и не сказав. Антон, немного запыхавшись, все еще стоит на столе и смотрит на Добровольского. — Слезай уже, Маяковский. И оружие спрячь, — улыбается ему режиссер. — По столам у нас тут только Арсений прыгает, — говорит он, когда Антон спускается в зал. — Нельзя так с первого дня и хлеб у человека забирать. — Он обиделся? — удивляется Антон. — Это мне расскажут уже в частной беседе. Ну что, готов к первой постановке в большом театре? — Готов, — уверенно кивает Антон. — Ну и славно, — говорит Добровольский, рассеянно роясь в бумагах, — мы тебя ждали. Сценарий со сцены забери, он твой. Репетировать начнем через пару недель, — он на секунду задумывается, — может, пораньше. Отдел кадров найдешь сам, они тебе скажут, что принести. Оформляйся и текст учи, а придешь… Сегодня у нас что? — Среда. — Ну вот в понедельник и приходи. И пьесу попробуем целиком прогнать, и труппе тебя представлю. А сейчас будет репетиция Бури. Оставайся, если хочешь, только подальше сядь, не маячь, чтобы на новое лицо не отвлекались, — говорит режиссер уже невнимательно, целиком ныряя в свои записи. Через четверть часа, только после того, как Добровольский вновь кому-то звонит и сердито торопит, на сцену выбегает мужчина в очках и начинает двигать мебель. — Сегодня же без декораций, Паш? — рассеянно спрашивает он, замирая со стулом в руках. — Просто сыграйте уже, — утомленно отзывается Добровольский. — Все же пришли? — Все пришли. Только Арсений не в духе. — Пинка ему дай от меня. Со сцены продолжают уносить декорации. Антон, пока не началась репетиция, перебирает в памяти всех персонажей Бури, пытаясь догадаться, кого играет его новый знакомый. Может быть, Просперо? Хотя для него он выглядит недостаточно плотным. Для Калибана Арсений кажется слишком высоким и гордым, а для Ариэля чересчур темноволосым, да и голос для воздушного духа у него низковат. Остается Фердинанд. Антон решает, что все эти глаза с поволокой и заносчивые манеры отлично годятся на роль легкомысленного принца. Наконец, на сцене не остается ничего, кроме сдвинутого вбок стола, и актеры начинают репетицию. Антон с любопытством следит за каждым их шагом: ему нравится Миранда, кажется непривычно мягким голос Просперо и удивляет, что Фердинанда играет все-таки не Арсений, а невысокий светловолосый актер. На сцене вихрем мелькает уже знакомая белая рубашка, и Антон с удивлением понимает, что Арсению досталась роль Ариэля. Легкий, движимый будто ветром — совершенная противоположность их краткому знакомству, — он говорит с Просперо далеким и потусторонним голосом:И волосы его стояли дыбом,
Когда он прыгнул в волны, закричав:
«Ад пуст!»
Антон досматривает пьесу до конца, а когда выходит из театра, то после прохладного полумрака зала очень удивляется яркому солнцу и все еще жаркому дню. До дома, держась теневых улиц, он добирается почти на ощупь, жалея, что вообще остался на репетицию, потому что радость от новой роли вязнет в чувстве явной неопытности. В институте они ставили Бурю на первом курсе, он играл Фердинанда. Антон помнит декорации, которые они с одногруппниками сами собрали из того, что нашли за сценой. Помнит, как из нескольких досок, столешницы и пыльных штор сколотили с Макаром попавший в бурю корабль с обломанной мачтой и разорванным ветром парусом и как сильно им гордились. Он помнит зрителей, их аплодисменты и свой восторг от первой серьезной постановки. В институтском спектакле у них была музыка, шум моря и ветра и даже песок на сцене, а он только что посмотрел репетицию, на которой роль корабля играл деревянный стол, а вместо моря звучал рингтон не вовремя зазвонившего телефона в кармане Фердинанда. Актеры то и дело забывали слова, сбивались и путали местами целые строфы, а у него все равно всю дорогу до дома так и не получается отделаться от ноющей мысли, что из главного актера в детской песочнице он по ошибке попал во взрослый и сыгранный коллектив, откуда на первой же репетиции его с позором выгонят со сцены. — Ничего не понятно, — заключает Макар, откладывая сценарий. — Кто это написал? — Понятия не имею, — отзывается Антон. — Да и какая разница? — В каком спектакле играть тебе без разницы? — удивляется Илья, подталкивая сценарий к Никите, который с сигаретой в зубах пытается с подоконника до него дотянуться. — Вдруг никто не будет на него ходить? — То, что ты ничего не понял, не значит, что пьеса плохая, — меланхолично отзывается Никита и начинает с подчеркнутым выражением читать: — Вы кто? Я вас тоже не знаю… — Про себя, — тут же просит Макар. — И что, тебя так сразу и взяли? — Заставили прочитать стих. Но я так понял, режиссер еще в Воронеже все решил. — Повезло, — вздыхает Илья. — Написано хорошо, Шастун, — говорит Никита, спрыгивая с подоконника. — Можешь не волноваться. Я дочитаю? — Не боишься испортить впечатление? — усмехается Антон. — Люблю знать все заранее. Я же приглашен на премьеру? — Вам туда еще актеры не нужны? — перебивает Илья. — Две мужские роли, второй актер уже есть, — качает головой Антон. — Я могу спросить у Добровольского, вдруг есть место в других спектаклях. — Пока не надо, — отмахивается Илья и тянется к пачке сигарет. — Мне скоро читаться в Александринку и БДТ. Антон занимает место Никиты на подоконнике и вглядывается в летнее, светлое, пока не собирающееся темнеть небо. — Захватим этот город, Макар, — говорит он, поджигая и себе, и ему сигарету. — Сыграем все их дурацкие пьесы, — подтверждает Илья.⋘﹏﹏⋙
— Внимание, труппа, — зовет Добровольский и представляет всем оглянувшимся Антона. — В новом спектакле будет Костей, а как привыкнет, еще кого-нибудь ему найдем. Я над этим пока не думал. Шастун, это Дима Позов. — Он указывает на невысокого мужчину в очках, в котором легко узнается Просперо. — Еще у нас тут Оксана, давай я без фамилий, в коридоре на картинках почитаешь, Леша, Сережа и Ира. Тоже твоя коллега по постановке. — Катя, — немного манерно представляется девушка, сбивая Антона с толку. — Ну, в постановке, — добавляет она. — А прима наша где? — спрашивает Добровольский и улыбается заходящему Арсению: — Ах вот же. Ну, с Арсом вы уже знакомы. — Арсений, не поднимая глаз от телефона, невнимательно им кивает. — Текст выучил? — делано строго спрашивает Добровольский у Антона. — Выучил. — Ну и отлично, — радуется он. — Жду вас втроем на сцене через пятнадцать минут. Режиссер уходит, оставляя Антона стоять посреди гримерки. Все, кроме Арсения, который не отвлекается от телефона, разглядывают его с любопытством. К пристальному вниманию, как и к сцене, Антон давно привык, поэтому расслабленно опускается на ближайший стул, закидывает ногу на ногу и ждет вопросов. — Ну что, — первым подает голос Леша, светловолосый актер, играющий Фердинанда, — пятнадцать минут достаточно для стресс-интервью, вы как думаете? Он изящным движением разворачивает свой стул, садится прямо напротив и залихватски поправляет советскую кепочку, неизвестно как успевшую оказаться на его голове. — Город рождения? — спрашивает он строгим голосом следователя на допросе и достает из-за уха зубочистку. — Воронеж, — послушно отвечает Антон. — Раньше привлекались? — Чего? — смеется Антон. — Вам тут не шутки. — Леша хлопает рукой по спинке стула. — Роли, режиссеры, театры — как на духу. Антон и правда собирается ответить, но к ним подходит Дима и щелчком сбивает с Лешиной головы кепку. — Леха, отстань от человека. Он тебя в два раза выше. Он и ответить может. — Правда? — Леша прищуривается, покусывая зубочистку. — Только когда начинаю скучать по Воронежу, — заверяет его Антон. — А сейчас скучаешь? — с подозрением спрашивает Леша. Антон отрывисто и серьезно кивает: — Немного. Леша смеется, но со стула встает и, подняв кепку, отходит к окну. Сценка окончена, все со смешками отворачиваются, а напротив Антона садится Дима и начинает расспрашивать о мастерской и преподавателях — оказывается, он учился в том же институте. — Только десять прошло, Паша, — в тихий рокот разговоров врывается голос в углу гримерки. Арсений раздраженно сбрасывает звонок, а затем встает и молча уходит. Дима прослеживает взгляд Антона и хмыкает: — Ты на Арса особо не реагируй. — Он всегда такой? — тут же спрашивает Антон. Объяснить, какой именно, не получается, поэтому он лишь неопределенно ведет рукой и надеется, что его поймут и так. — Он разный, — отвечает Дима вдруг сухо. — Обычно с присутствующими его настроения не связаны, поэтому и говорю, что не надо реагировать. Мимо плавно проходит Ира и едва уловимым движением зовет Антона за собой. Арсения они находят уже на сцене: он сидит на поставленном специально для репетиции столе и разговаривает с Добровольским. — Так, первый прогон, — кивает им Паша и оживленно хлопает в ладоши. — Многого не прошу, нам сейчас нужно просто пьесу от начала до конца посмотреть. Текст не забудете — уже хорошо. Ну все, не стоим, поехали, с первого акта. Антон с Ирой расходятся по разные стороны кулис, а Арсений прикуривает воображаемую сигарету. Антон делает глубокий вдох и выходит к нему на сцену.