Sicut frater, sicut frater

На первой заправке, которую они обнаруживают на запад от Токио, оказывается по-октябрьски ветрено. Рин ёжится, выскочив из машины, и отгибает воротник, чтобы спрятать уши. Небо над его головой серое, как дым и мышиные хвосты, и местность вокруг состоит сплошь из равнин и мёртвых полей. Рин слышит, как дверь хлопает во второй раз за его спиной, и, почему-то, этот звук напоминает ему громовое сотрясение небес и звон церковных колоколов одновременно. Саэ раздражённо задевает его плечом, сильнее вжимая голову в плечи, и пусть пилотная куртка без того прячет его почти до медного затылка, он только сильнее запахивает её полы и первым заскальзывает в магазин. Пока Рин растерянно расплачивается за бензин, Саэ хмуро бродит между стеллажами и сгребает всё подряд — пластыри, энергетические батончики, воду, спички, жвачку, о, погодите, это мороженое два-в-одном? Рин кривит улыбкой, глядя, как Саэ берёт и его тоже. Его волосы взъерошенные, губы поджаты в чём-то непонятном. Магазинные лампочки мигают вокруг него в своём собственном ритме, и под их тёплым освещением Рину становится неоправданно уютно. Он задумывается на секунду, а затем кивает на молоток за спиной кассира и докладывает на стойку купюру. Вселенная слетает с катушек, но это где-то там, почти и не заметно. А возможно, это происходит настолько обширно, что безумие давно заменило солнце и облака, а они, муравьи мира сего, давно перестали различать купол шатра в горошину и настоящее звёздное небо. Да и кто бы обратил внимание? Да и какой смысл, чтобы говорить это? Они возвращаются в вой ветра и пыльные торнадо, Саэ назло ему хлопает дверцей машины. Рин только сглатывает желчь и заводит двигатель. — Нам нужно будет остановиться где-то, — бормочет Рин. Чёрные поля смазанной полосой крутятся на периферии его зрения, с другой стороны Саэ сгибает колено перед собой и возится с упаковкой бинта. Его запястье вновь кровоточит. — Почему ты не сказал? Он понимает, что начиная с «по» и заканчивая «чему» — алая ошибка. Саэ вскипает лавой, в отражении его зрачков резонирует градиентная злость. — Какая тебе разница? — шипит он и наконец заматывает руку. Пятна кувшинками всплывают на новых слоях, но он игнорирует. Его руки дрожат, дёргаются, как электрические заряды, как импульсы. — Какая тебе, чёрт возьми, разница? Он яростен, он бледнее смерти, и пилотная куртка кажется на нём слишком большой. Но Рин любит его, так любит, что едва может смотреть на дорогу. Он сжимает губы в солёной досаде. — Не говори так, — шепчет Рин. Саэ стискивает зубы. — Ты же знаешь, что я делаю это ради тебя. Но стоит ему сказать это, Саэ почти подскакивает на месте. Он резко оборачивается, и слова покидают его рот, как стрелы, наконечники которых вымощены крысиным ядом. — Ради меня? — переспрашивает, и в его глазах вспыхивает пламя. — Ради меня? О, то есть, ты сделал это ради меня! Господи, как ты вообще можешь говорить это? Ради меня! Да что ты за человек такой? Рин не ожидает, что это произойдёт, но Саэ будто захватывает дьявол. Всегда мрачный и спокойный, он рушится на его глазах — растрёпанный, с дыханием таким тяжёлым, словно в его лёгких оказались булыжники. — Ради меня! — повторяет он и откидывается на спину, закрывая лицо обоими руками. — Боже мой, боже. Рину начинает казаться, что когда он отпустит руль, на его поверхности останутся вмятины. Костяшки на его кистях белые, каждая клеточка тела бьётся в агонии. Он спокоен, спокоен, но нет, нет, вовсе нет. Они продолжают ехать в тишине. Саэ не отнимает рук, и Рин не предлагает ему.

***

Нить времени вытягивается Моисеевым посохом и обращается змеёй трижды, прежде чем они останавливаются в следующий раз. Природа наглоталась седативных и свернулась спящим псом, небо прояснилось. Купол их безумия вновь меняет окраску и превращается в запятнанное полотно. Они выбираются из машины перед мостом, молча задирают головы. Сириус виляет хвостом, Орион наводит копьё на Тельца, и, в общем и целом, ничего не меняется. Ночной ветер лижет их шеи, и бедро Рина задевает опущенную руку Саэ. Они сталкиваются боками, как океанские корабли, и застывают в такой позе. Наблюдают. Рин с тоской смотрит на умирающую Бетельгейзе, тусклую Альгиебу. В один момент это точки, в другой — бесконечно далёкие огненные шары. Мегамир пожирает макро-, всё перед его глазами кружится, и только ощущение тёплого бока Саэ удерживает его на месте в этом огромном, неподвластном разуму мире. — Стой, — говорит Саэ. — Стой и смотри. Смотри, как мы незначительны, и смотри, какие значительные ошибки ты совершаешь. Рин более не контролирует своё тело — оно застывает, словно покрытое льдом, словно окованное цепями. И он стоит, и в его глазах печёт, и, пожалуй, в этот миг незримая кровь на его руках становится осязаемой. Она холодная, она — абсолютный Кельвинский ноль, и багровые капли осеивают землю под ним, знаменуя апокалипсис. Саэ поворачивает его к себе за подбородок и опускает веки большими пальцами. — Дыши. Пальцы Саэ сухие и прохладные, под их давлением Рин видит калейдоскопические фейерверки. Игнис, сангис, терра — в одном флаконе и сплошным красным. Саэ продолжает держать его глаза закрытыми, когда приподнимается и касается его губ своими — это сухо, это блекло, это проникновенно до боли. Киты, ящерицы и рыбы скачут над их головами, планеты медленно и неумолимо дугами стремятся за горизонт, но это уже не имеет значения — Рин цепляется за рукава куртки Саэ, как если от этого зависит его жизнь. Возможно, так и есть. Они сплетаются виноградными лозами в тени планеты, и, пока солнце не коснулось их лиц своим внимательным взглядом, это не так важно.

***

Это оказывается последним разом, когда они спокойны в обществе друг друга. Всё дальнейшее можно считать иллюзией, дополнительным финалом. Можно отречь и забыть. Саэ обращается пламенным воплощением. Он косится на Рина с пассажирского сидения, раздражённо царапает бинты. Ему надоедает поездка, невкусные закуски, и, сильнее всего, ему надоедает Рин. Возможно, это пробуждение осознания произошедшего, возможно, понимание своего положения — то ли заложника, то ли соратника. Возможно, ему надоедает горькое «это ради тебя», непрошенное и навязчивое. Они рычат друг на друга, как бешеные псы, почти цепляются друг другу в глотки. — Ради меня? — смеётся Саэ. Его радужки становятся зеленее летних лугов, ярче дюжины солнц. Рин разрывается между желанием ударить его затылком о машинное стекло и поцеловать. — Это никогда не было ради меня. Не оправдывай мной то, насколько ты болен. Рин чувствует клокочущую в груди ярость, но только сильнее сжимает руль. Он не хочет поддаваться, ни капли, но Саэ всегда умел вытягивать из него самое тёмное, будто раз за разом испытывая. А он всегда с радостью шёл навстречу. Их последняя остановка происходит на обочине рядом с лесом. Лесом диким, густым, опасным. Кроны деревьев пиками пронзают небо. Полуденное солнце почти не видно за ними, но Рин и не пытается его разглядеть. Они решают пройтись в глубину, чтобы размять ноги. Саэ оставляет свою пилотную куртку в машине, и его лицо становится более умиротворённым, чем за все предыдущие дни. — Куда отправимся дальше? — мягко спрашивает Рин. Саэ глубоко вдыхает, а затем резко смотрит прямо на него. — Почему бы тебе об этом не подумать? — презрительно отвечает. И каким-то образом, крошечной частью своего сознания, Рин понимает — всё. Это конец. Он сжимает кулаки. — Мне это нравится не больше, чем тебе, — шипит. Саэ поднимает брови. — Но я хотя бы пытаюсь что-то сделать, а ты не ценишь и это! — А что мне ценить? — он мрачно усмехается, склоняя голову на бок. Тихий и резкий, как подступившая к берегу волна, как сама смерть. — Это из-за тебя мы здесь. Только тебе разбираться с последствиями. — Мне? Только мне? — Рин не сдерживается и пинает песок. Это глупо, это почти смехотворно, но Рин забывает о совести. Саэ настораживается, и ему начинает это нравиться. — Я привёз нас сюда, чтобы тебе не пришлось наблюдать падение своей карьеры! Чтобы тебе не пришлось говорить с журналистами! Господи, да они тебя почти разорвали, вспомни о своей руке. Всё ради тебя! Да, ради тебя, пусть ты и не понимаешь. Но ты только и делаешь, что обвиняешь меня, каждую минуту. Но хватит! Молоток во внутреннем кармане его куртки неожиданно вспыхивает жаром. Он будто шепчет что-то, будто жаждет. Рин сглатывает и замолкает. Но Саэ — нет. Саэ настолько зол, что его лицо покраснело, что за склерами его глаз демонам стало жарко. Кажется, и в аду они не знают о подобной ярости. — Кто тебя просил? — он произносит с такой концентрированной желчью, что Рину становится дурно. — Кто тебя, чёрт возьми, просил? Мне не нужна твоя забота. И не нужно, чтобы ты решал мои проблемы. Мне не нужно, чтобы ты увозил меня чёрт знает, куда, и чтобы после требовал благодарности. Мне вообще ничего от тебя не нужно. — Я тебя спас! — Ты спас себя! Они замирают мраморными статуями. — Что? — Рин растерянно улыбается. — Это не так. — О, ещё как, — Саэ смотрит на него так проницательно, что он едва сдерживает порыв вцепиться ногтями в его глазные яблоки. — Почему репортёры сорвались с цепи, Рин? Почему это произошло? Потому что они… — Потому что они увидели нас вместе, — Рин отворачивается. Его грудь кажется такой пустой, словно сердце выковыряли из неё чайной ложкой. Пусто и грязно. — Тогда почему ты говоришь, что спасал меня? — Саэ прячет руки в карманах и цокает. — Это только твой эгоизм. Всегда только он. Верно. Эгоизм. Рин приоткрывает рот, и всякая былая разумность золотым облаком покидает его тело. Ладонь нащупывает рукоять молотка, и тот ликующе вопит в самые глубины его сознания. — Ты прав, — говорит он. — Ты абсолютно прав. Когда поворачивается, Саэ останавливается. Рин хочет защитить его. Рин хочет разорвать его на куски. — Что ты?.. — Саэ отступает, и Рин делает шаг ему навстречу. — Убери это, Рин. Не будь дураком. Рин хочет всего, и эта липкая жажда нефтью обволакивает его внутренности, и чёрными слезами блестит на его ресницах. Она всегда. Она везде. — Я прошу тебя! Он наступает, и Саэ, ох, Саэ не станет убегать от него. Саэ в него верит. — Рин, не делай этого! И, может, он правда не сделал бы. Но… «Ради меня? О, то есть, ты сделал это ради меня! Господи, как ты вообще можешь говорить это? Ради меня! Да что ты за человек такой?» Рин делает это ради себя.

***

Саэ мёртв. Вот так, просто. Его стекольный взгляд устремлён в никуда, губы обескровлены, а обглоданные дикими собаками руки беспорядочно раскинуты по сторонам. Кончики пальцев содраны до костей, под ногтями чёрная грязь. Сцена ужаса, сцена комедии. Возможно, он не так мёртв, как кажется. А возможно, его тело давно окоченело и вот-вот начнёт разлагаться. Рин задумчиво склоняет голову набок, но Саэ не откликается на этот ментальный зов, и он оставляет попытки узнать правду. И всё же, вероятно, он её знает.