— Дыши. Дыши, Даламар. В состоянии Хаоса и Тьмы твоя единственная задача — дышать, понял? Держать цель, не паниковать, открыться штурмующей тебя Тьме и продолжать карабкаться. Разжать ладони, чтобы энергия скользила сквозь пальцы. Это единственный способ выжить. Не сопротивляйся. Иначе забуксуешь, застрянешь в иллюзии, проходя одно и то же по кругу и сходя с ума от кошмара, в котором вязнешь всё глубже. Если отрицаешь Тьму — она становится владычицей в тебе. И сносит голову.
Рейстлин говорит, как вколачивает гвозди. С каждым словом его сорванный голос расширяется, крепнет. С каждым толчком сердца притушенные тёмно-золотые искорки на дне зрачков разжигаются вновь. Рейстлин каким-то краем сознания отмечает, как в грудной клетке защекоталась магия.
Он впивается взглядом в изломанное кошмарами тело эльфа, а видит шестилетнего бедно одетого мальчика с разметавшимися каштановыми кудрями. Неестественно тонкие обтянутые кожей запястья, острые коленки в пятнышках синяков, вздрагивающее в беззвучных рыданиях тело. Выпавший из гнезда птенец, который потерял мать прежде, чем научился летать. Увидеть самого себя оказывается больно. Ещё больнее ударяет в грудь осознание, что обе любимые им женщины отдали душу за то, что их и погубило. Мать — за магию. Крисания — за него. Сквозь небытие угодливо прорывается калейдоскоп из осколков боли, к горлу подкатывает тошнота.
«Вчера вашу матушку похоронили, посадили на могилке саженец валлина, а сегодня барсук нору вырыл там и деревцу корни обглодал все, оно и засохло. Они, эти корни, там голые торчат, как кости», — это Стурм.
«Припадошная баба была, хорошо, что я не в неё пошла. А ты как, братишка-колдунишка? Ещё не свихнулся, пока горшок за ней выносил? Ну, значит, от магии этой своей свихнёшься», — Китиара.
«Рейст, ну, ничего, ну, подумаешь, не поздоровались, они просто тебя не заметили! А камнем вовсе не в тебя хотели попасть, а в злобного петуха, который сзади плёлся… Да они ж мне сами так и сказали, ей-богу, Рейст!», — Карамон.
«Дыши. Дыши, Рейстлин. В состоянии Хаоса и Тьмы твоя единственная задача — дышать. Это больше не твоя боль», — Мама? Такхизис? Крисания?
— Это больше не твоя боль, ученик, — Рейстлин слышит слова, которые неожиданно легкокрыло срываются с его растрескавшихся губ, и улыбается до боли тому, что узнаёт в этом хрипе — свою любовь, в этих словах — своё освобождение. Сила распирает его изнутри знакомым до мурашек поднимающимся вихреворотом, брызжет из самого сердца.
— Я больше не твой шалафи. Ты сам себе и учитель, и господин. Дальше сам. И, знаешь, горе моё остроухое, скорее пресветлый Элистан выйдет прогуляться за ручку с рыцарем Смерти, чем я поверю, что ты сдашься. Дыши. Ты не виноват, слышишь? А если так уж нравится боль, надери себе уши сам, когда очнёшься. И, да, Даламар. Будь уже благословен.
Колеблется всего мгновение. Гладит по щеке. Обнимает ребёнка, которого он никогда не обнимал, преодолевая боль от соприкосновения с кошмарами. И высвобождает всю магию, выношенную им, даёт ей простое и понятное задание — спасти. «Ты жил с этой раной годами, а без неё — никогда. Ты шёл к своей цели, но позволял ли себе любить по пути? Почти никогда. Это про тебя, но это — не ты. Твоя боль велика, но ты — больше. Ведь ты же свет. И ты же тьма. Пользуйся. Вдыхай свою силу. Позови её».
***
И сила откликнулась.
Маленькая комнатка, залитая янтарным светом и духом полыни с шалфеем, разорвалась по швам, разорвалась в одном режущем звуке. Он ударил Даламара по ушам тысячей кулаков. Тёмный эльф услышал позывной сигнал сердца, пульсирующий между барабанными перепонками. Увидел кажущиеся чужими руки, которые бестолково хватают воздух и мелко трясутся. И прежде, чем он успел испугаться окружающей его кровоточащей, ядовитой, беспросветной реальности, его кто-то обнял.
Даламар не так представлял себе благословение, если вообще представлял. Никакого столба света, сияющей пыльцы и звуков неземного хора. Потянул ворот рубахи — багряные отпечатки пальцев никуда не делись. Но и не плавят больше кожу огнём. А под ними, там, в груди — совершенно беспричинная радость и тепло солнечным мёдом по телу. И вдруг — ощущение полёта, такого сильного, отчаянного, когда папа подкидывает в воздух, а тебе так страшно, но ещё больше восторженно, и ты маленький, но уже всемогущий.
Даламар, пьянея от давно забытой лёгкости, повернул голову, не сразу сфокусировал взгляд. Кошмары в предсмертном бешенстве жадно, неразборчиво, озверело, как изголодавшиеся гиены, рвали жизнь из архимага. Рейстлин ссутулившись, осел у клетки. Эльф чертыхнулся, рванулся вперёд, сжался весь, приготовившись к новой волне боли, дотянулся до кошмаров, обвивших Рейстлина дымными кольцами.
— Прочь. Пошли, — прошипел он так, что шёпот этот вышвырнул больше злости, чем крик.
Даламар разрубил рукой лишь воздух. И ещё. И ещё. Кошмары не видели его. Не чуяли его страха. Не могли найти ни одной трещинки, ни одного маяка, на который им инстинктами предписано бросаться и пожирать. Что-то спрятало Даламара от их судорожно сжимающихся щупалец.
— Я умер? Шалафи! Шалафи… — он затормошил его, но наткнулся на замершую усталую улыбку, почувствовал тяжесть и податливость измученного тела.
***
А Рейстлин больше тяжести не чувствует. Рейстлин больше этой Бездны. Он вырос из неё, как вырос когда-то из первой своей наспех сшитой мантии. Ему больше не интересно играть в эти игры. Он необъятно великий, он всемирно признанный, он самый-самый любимый на свете, ведь сейчас он несётся по полю, отбивая пятки, в раскинутые руки матери.
