Мир сквозь косую чёлку

С десятого класса Прохор ещё сильнее углубился в учебу. Потому что больше не было музыкальной группы, в которую он так после школы рвался, чтобы провести там все возможные свободные минуты. Теперь у него было куча свободного времени, которое он тратил на подготовку к экзаменам, решив основательно к этому подготовиться. Во-первых, это заглушало любые эмоции, не давая им и шанса вырваться наружу, а во-вторых, он понимал, что ему точно нужно будет поступить на актёрский факультет. Ведь это было куда лучше, чем варианты, которые предлагал отец. Точнее не предлагал, а настаивал, что обязательно надо идти на юриста или хотя бы на физмат, чтобы стать инженером, ведь это настоящие профессии. Остальных он даже не рассматривал, говоря, что какие гуманитарные специальности, пф, это же так грязь из-под ногтей. Что он думал о творческих, Прохору не хотелось знать. И с одиннадцатого класса давление на то, что ему обязательно надо стать юристом или инженером, усилилось. Так и хотелось сказать: «отъебись», но Прохор пытался сдерживать себя, поэтому лишь кивал: «да, да, я обязательно туда поступлю», а сам готовился к экзамену по литературе, параллельно думая, какие произведения следует взять, чтобы зачитать их на вступительных. Он читал басни, но как-то ни одна не цеплялась за душу, не мог вспомнить какого-нибудь отрывка из произведения, чтобы откликалось. Да и среди стихотворений таких не находилось. Общение с Беном и Димой продолжилось, однако виделись они только по выходным, и то не всегда. У них тоже была учёба, тоже свои планы. Да и Прохору уже не так прельщала идея каждую субботу выпивать. Как-то это казалось бессмысленным, зачем губить своё здоровье? Ради мимолётного веселья? Учитывая, что на утро потом будет не очень ощущения, а что уж говорить в перспективе. Диме это не нравилось, он ныл, что теряет последнего собутыльника. И только Бен поддерживал, говоря, что надо придерживаться здорового образа жизни, держа при этом в зубах сигарету. Мишу после того, как тот ушёл из школы, он больше не видел. И не слышал, что с ним в итоге стало, и куда тот в итоге поступил. И не особо хотелось. Бен иногда пытался завести разговор на эту тему, стараясь рассказать, какие новости у Миши. Но Прохор всегда резко перебивал его и говорил, что ему неинтересно слушать о предателе. Кажется, Бен не оставлял попыток их примирить, хотя уже было слишком очевидно, что это невозможно. Чем ближе было окончание школы, тем отец усиленнее напоминал о подготовке, говорил, что надо обязательно поступить, иначе Прохор пойдёт в армию. Но на самом деле, он не беспокоился об этом. Не то, чтобы он так был уверен, что поступит, но просто, где армия, а где он? Она казалась такой далекой, хоть он и в старшей школе пришлось морочиться с военкоматом, относя и справки, да проходя медосмотр вместе со всем классом. Ему, кстати, тогда поставили категорию А1, и он даже не подозревал, что он настолько здоровый. Но всё равно он не представлял себя в форме и даже не думал о таком варианте. В мае отец уже совсем сходил с ума. Поэтому приходилось всегда держать рядом с собой учебник по обществознанию или физике, чтобы, когда отец заходил в комнату, быстро брать их в руки и делать вид, что читаешь, запихивая Крылова или сборник стихотворений Цветаевой под подушку. И отец кивал, хвалил его и уходил, тогда Прохор быстро доставал книгу, уча отрывки. Он метался между Цветаевой и Маяковским, не зная, что лучше, а за прозу он так и не брался. Но он думал, что у него есть ещё время. В конце концов, в их одном из единственных творческих университетов поступление начиналось позже, чем в обычных. Окончив школу на золотую медаль, он ожидал услышать от отца хотя бы похвалу. Элементарное «молодец, сын». Но тот не сказал ничего, лишь кивнул, будто так и должно быть. Зато на вручении дипломов, как петух выпятил грудь, горделиво расхаживая, будто он сам трудился весь этот год на получение этой жалкой красной бумажки. Прохору стало так обидно, что он еле сдержался, чтобы не порвать диплом в клочья. Он видел, как были счастливы родители других детей, как они чуть ли не воспевали своих детей за жалкие дипломы с четвёрками, а он стоял, как неприкаянный. Но всё же это жалкая бумажка ему была нужна для поступления, поэтому он сдержался от идеи порвать её. После выпускного отец начал капать на мозг постоянными вопросами: «а ты уже подал документы?», «может вместе поедем, подадим?», «ты уже определился на кого: на инженера или на юриста?». И Прохору удавалось лавировать и уворачиваться от ответов на них. Но однажды ему надоело, и он сказал: — Я буду поступать на актёрское. — Куда? — тихо повторил отец, приподнимая бровь. — На актёрское, — уверенно сказал Прохор. Всё равно это когда-нибудь вскрылось, поэтому чего таить в секрете? — Да ты в своём уме? — ошарашено спросил отец. — Хочешь быть актёром? Сниматься где-нибудь в третьесортном сериале, играя толпу, и получать копейки? Вот такого ты будущего хочешь? Я уж не говорю, что это вообще не профессия, кривляться на камеру, как какой-то дуралей. — Я хочу выступать на сцене, а не сниматься в кино, — спокойно поправил он. — Это ничего не меняет. В итоге ты будешь нищим и никому не нужным. Подумай, ведь не зря раньше актёров, этих лицедеев жалких, хоронили вне кладбища, ведь они были греховны! Нет, ты не будешь поступать на актёрское. Ни за что! — четко и чуть ли не буквам произнёс он последнюю фразу. — Мне плевать. — Что? — чуть не подавился отец. — Тебе плевать на мой выбор, а мне плевать на твоё мнение. Мне кажется, это равноценно. — Господи, и в кого ты такой пошёл. Грубиян! — отец дал ему подзатыльник, что аж затрещало в ушах. — Я запрещаю тебе поступать на актёрское. Хотя ты всё равно туда не пройдёшь. Прохор сдерживал желание ударить в его ответ. Он сжимал кулаки и считал про себя до десяти. Но желание засело в нём, поэтому он поднялся со стула и навис над отцом, кидая на него недоброжелательный взгляд. Кажется, тот понял, что кроется за ним, и поэтому ушёл из комнаты, напоследок говоря: — Делай что хочешь. Что в любом случае означало «делай то, что я сказал». Но Прохор не собирался. Наступил первый день вступительных. И Прохор уже с утра прокручивал отрывки, пока чистил зубы, пока запихивал в себя завтрак, пока ехал в маршрутке. Когда он зашёл внутрь университета, то удивился, сколько здесь много народу. Все были какие-то нервные, куда-то спешились, толпились, шумели. И ему стало страшно. Он почувствовал себя совсем маленьким мальчиком, который перепутал дверь и зашёл к взрослым. Все такие серьёзные, а он глупый и ничего не понимающий ребёнок, который большими глазами восторга смотрел на эти просторные коридоры, колонны и мозаику, украшавшую стены. Он еле отыскал нужную аудиторию и принялся ждать. Вокруг был кипиш. Стоял гул, ведь все повторяли стихотворения, басни да прозу. И это действовало на нервы. Прохор иногда вслушивался в чужие отрывки и понимал, что они звучат, куда намного лучше, чем его. А ещё он волновался, что не мог в таком шуме ничего вспомнить и нормально повторить. Всё путалось в голове, строчки сбивались, вспоминались совсем другие слова, а иногда он и вовсе отвлекался на шум, пытаясь понять, не его ли вызывают. Но нет, не его. Когда его вызвали вместе ещё с девятью людьми, и он зашёл в аудиторию, он сразу же ощутил, будто забыл всё. На него смотрели три пары глаз преподавателей, будто бы прожигая насквозь, изучая каждый миллиметр. А позади них ещё и сидели какие-то люди, кажется, студенты. Он растерялся от такого большого количества людей. Благо, он выступал не первым, поэтому мог посмотреть, что делают другие. Настала его очередь, и он вышел, называя имя и фамилию. Огласил стихотворение, которое будет читать, это была Цветаева, и начал. И сразу понял, что его голос деревянный и лицо не двигалось, только лишь губы слабо шевелились. Он испугался. Попытался придать хотя бы чуть-чуть трагический оттенок, вспоминая все, что с ним было. Но ничего не получалось. Как бы он не старался достать из глубины то самое, которое и составляло всегда эмоции в песнях, когда они выступали в прошлом на концертах, этого будто не было. Пропало. — Хватит, давайте что-нибудь следующее, — сказал один из комиссии. «Вот и всё, — подумал Прохор, — похоже, я облажался». Но он немного взял в себя в руки и начал читать другое стихотворение, уже Маяковского. Он думал, что с ним-то у него будет лучше, но нет, вместо складного и стройного ритма, как маршировка, у него получалось что-то невнятное, еле слышное, да и такое вялое, что ему самому было стыдно. — Вы нам не подходите, до свидания, — грубо сказали ему и указали на дверь. Прохор обомлел. Нет, это было ожидаемо с его отвратным чтением. Но он не ожидал, что так резко, так грубо ему откажут, даже не дав дочитать. Теперь он понимал тех девушек, которые в слезах выходили из аудитории. Ему и самому хотелось разрыдаться, но он, молча, вышел, даже не попрощавшись, и поплёлся по коридорам, будто в каком-то забвении. Совсем не верилось в то, что он не прошёл и не поступил. А он думал, что это легко, он же выступал на сцене. В чём-то тут проблема? Наверное, слишком много было людей. Или настроение не то. Или просто рядом не было Миши. Он тут же отмёл эту мысль, пф, как будто тот был настолько важен для него, что без того он не может нормально выступать. Хотя стоило признать, что когда они были на сцене, то Прохору было куда легче, осознавая, что совсем рядом был его друг. «Но сейчас-то он мне предатель», — подумал он, идя по выложенной брусчатке. И только сейчас он осознал, что не пустил. Вообще никуда. И следующего шанса в этом году не будет. Он даже остановился посреди дороги. «Господи, что скажет отец?», — судорожно пробежалось у него в голове. Хотелось где-нибудь скрыться, купить билеты и уехать в другой город, лишь бы не пересекаться с отцом. Но он тут же сказал себе, что это глупо. А он уже взрослый человек. Он прислонился к стеклу автобуса, держась за поручень. Прохор ощущал себя максимально скверно. Ха, возомнил себя великим актёром. Решил, что хоть что-то умеет. А на самом деле… На самом деле ни черта он не умеет. Какой из него актёр? Он даже никогда и не занимался актёрством. С чего он вообще решил, что пройдёт? Только потому, что он выступал на сцене с группой? Но это же совершенно другое. Да и уровень, честно говоря, был совершенно детским. Мимо проплывали серые и тусклые здания. И Прохор чувствовал себя таким же серым. Невзрачным. Неудачником. Он просто обычный человек, не актёр какой-нибудь. Ничего он не умеет. И в творчество у него никогда не получалось. Что песни, что пении, что актёрство - всё выходило из рук вон плохо. А он взял и резко поверил в себя. Как глупо. Как наивно. Надо было послушаться отца. Подготовиться хотя бы на юрфак. Чтобы куда-то пройти. А теперь он тотальный неудачник. Никуда не поступил. Когда он пришёл домой, то ощущал себя как нашкодивший подросток. — Не поступил! — кричал отец. — Этого и следовало ожидать. Ты вообще себя видел, какой из тебя актёр? Нет, ну, ты, конечно, молодец, никуда не поступил! Вот это я понимаю уровень. Поздравляю, иди в армию теперь, раз ты такой умник. Прохор хотел позвонить Бену и сказать, что у него ничего не вышло. Ведь тут-то и не помешало выпить. Но порыскав по карманам он не нашёл телефона. Тогда он начал искать его по квартире и даже Марию попросил позвонить ему, но нигде не было слышно мелодии. Очевидно, телефона дома не было. Как и не было у Прохора в карманах и в рюкзаке. «Замечательно, мало того, что не поступил, так ещё и телефон посеял». Но на телефон было плевать. Больше пугало осознание, что он не помнит номера Бена и Димы, да и не знает, где они живут! Чёрт. В субботу он, как обычно, пришёл на место встречи, но никого не было, хоть он и прождал несколько часов. Тогда он пробовал и в другие дни приходить, а потом и додумался пойти в гараж. Но гараж был закрыт, в какое бы время он не приходил. И выглядел не в лучшем виде. Нарисованный знак анархии уже немного выцвел на солнце и смотрелся не так ярко, как раньше. Кажется, он потерял оставшихся друзей. И Прохор понимал, что ему по любому придётся идти в армию. Но всё равно это не ощущалось. Будто бы это было не про него, а если и про него, то в далёком-далёком будущем. Но вот кончилось лето, ему пришла повестка, и уже осенью он стоял в военкомате с опять подстриженными волосами под ёжик. Замечательно. И уже на следующий день началась его служба, благо хоть в родном городе. Если честно, то ему не было тяжело в армии. Конечно, было неприятно выполнять все эти дурацкие поручения и бегать по плацу в жару. Да и не в жару. Но в целом правила были просты и понятны: четко следовать приказам, не перечить и желательно помалкивать. «Прямо как дома», — невольно думалось ему. Правда, дома хоть кормили вкусно. В свободное время, когда удавалось его выкрасть, он предпочитал читать книги из библиотеки в воинской части и уже тщательнее репетировать отрывки. Он уже не был так уверен и боялся, что ему года не хватит на подготовку. Ведь заучить это было одно, но, чтобы ещё и грамотно рассказать, это другое… Он долго рассуждал над тем, почему у него не получилось в первый раз. Очевидно, из-за сильного волнения. Но на первом концерте он тоже волновался и ничего более-менее выступил. Значит, он не мог войти в роль. А почему он не мог войти в роль? Предположений было много, но он понял, что верно лишь одно: он боялся. Боялся открыться, боялся, что увидят его эмоции. На концертах это было легче, ведь слушатели чаще были далеко или вовсе их было сложно разглядеть из-за яркого света, что слепил прямо в глаза. А на вступительных приёмная комиссия была совсем близко буквально в метре и тщательно вглядывалась в него, будто пытаясь вытянуть из него всё, что только можно. И это пугало. Он опасался, что они всё поймут и посчитают его жалким. Но, если он хочет быть актёром, то ему в любом случае придётся показывать эмоции. Но не свои. А определённого героя. И это было совсем другое. Это не он, это просто роль такая. И пока все учились разбирать и собирать Калашников, Прохор улавливал свободные минутки, почти даже секунды, когда никого не было, и тренировался входить в роль. Отделять себя от тела, пытаясь представить, что это не он, а совершенно другой человек. И медленно, но это получалось. Наверное… По крайней мере, стихи не звучали так деревянно. И он надеялся, что и перед комиссией получится также, с таким же чувством, с таким переживанием. Он ощущал, как постепенно у него накапливалась злость, пока он отдавал долг Родине. И непонятно на кого она была, то ли на себя, что такой дурак и не мог поступить и теперь тратит год в пустую, то ли на отца, который никак его не поддержал, а лишь постоянно укорял, да обвинял во всём, то ли на приёмную комиссию, что не приняла его, и тогда бы он не оказался здесь. Но он не давал ей никуда выплескиваться, потому что понимал, что здесь это будет иметь большие последствия. Когда наступило лето, он понял, что вступительные-то в августе, а дембель его только осенью. Поэтому пришлось упрашивать командира, чтобы дали ему увольнительную в будние дни. Прохор был готов на коленях стоять, лишь бы разрешили. Потому что если он и в этом году не поступит, то просто потеряет целых два года жизни. Но в итоге, немного повредничав, командир разрешил ему отлучиться в город. И Прохор мчал на всех парах, боясь не успеть. Но всё же заскочил домой, чтобы быстро скинуть форму и переодеться в приличную одежду. В университете, как и в прошлый раз, было полно народу. Он прошёл уже к знакомой аудитории и повторял отрывки про себя, глядя на волнующихся людей вокруг. И кажется, он переживал ещё больше, чем в том году. Потому что тогда он был глуп и наивен, а сейчас понимал, что если он опять опозорится, то всё. Ещё год куковать и выслушивать занудные речи отца о том, какой тот плохой и не оправдывает его ожидания. Да и ещё поступая, как Прохор хочет, а не как желает он. Ужас. Он опять зашёл в аудиторию с небольшой группой. И вызвался первым, чтоб не сидеть и не мучится. Он назвал свою имя и фамилию, и хотел уже объявить стихотворение «Лиличка!», но вместо этого сказал «Нате!» Маяковского. Потому что увидел лица комиссии и это были те же люди, что не приняли в его прошлый раз. И такая злость проснулась в нём, хотелось доказать, что они зря это сделали. — Через час отсюда в чистый переулок вытечет по человеку ваш обрюзгший жир, а я вам открыл столько стихов шкатулок, я — бесценных слов мот и транжир. Он прочитал первое четверостишье и удивился, что его не перебили. И тогда ему в голову пришла совершенно сумасшедшая идея, которая ему может здорово аукнуться. Но он об этом не подумал. То ли, потому что и вправду был зол, то ли, потому что вошёл в роль Маяковского, провокатора и любителя ошеломить толпу. — Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста Где-то недокушанных, недоеденных щей; Он указал на сидящего перед ним преподавателя рукой, понимая, что если покажет пальцем, то будет совсем грубо. Хотя и так получалось на грани. Преподаватель лишь приподнял одну бровь, ничего не говоря, и Прохор понадеялся, что тот не затаил обиду на него. — Вот вы, женщина, на вас белила густо, вы смотрите устрицей из раковин вещей. Он посмотрел на одну из преподавательниц, что была сильно накрашена. Особенно выделялись её яркие красные губы. — Все вы на бабочку поэтиного сердца взгромоздитесь, грязные, в калошах и без калош. Толпа озвереет, будет тереться, ощетинит ножки стоглавая вошь. Он отчеканивал каждое слово, будто пытаясь вклинить его в головах слушающих. На словах про вошь он добавил пренебрежительные нотки и сам невольно искривился в лице, представляя перед собой насекомое. Противное такое с конвульсирующими лапками в разные стороны. Мерзость. — А если сегодня мне, грубому гунну, кривляться перед вами не захочется — и вот я захохочу и радостно плюну, плюну в лицо вам я — бесценных слов транжир и мот. Последнее он выговорил с особенной страстью, ведь это так перекликалось с ним. Ему не хотелось кривляться и унижаться перед комиссией, при этом ужасно хотелось поступить. И ещё он ощущал обиду за прошлый год, хотя понимал, что сам был в этом виноват. Но всё равно это: «Вы нам не подходите» заело в голове. Хотелось всем доказать, всем показать, что он может и будет учиться на актёрском, как бы не говорил Дима, что у него лицо камень, как бы не говорил отец, что у него нет таланта и что он бездарность, и чтобы не подумали преподаватели, он будет здесь учиться. Не в этом, так в следующем году. — Хорошо, молодой человек, сядьте. Его немного удивило, что не стали слушать ни прозу, ни басню, но он послушно сел и стал смотреть на выступления остальных, отмечая, что других не выгоняют, как это делали с ним. Неужели он и правда был тогда настолько ужасен? Прохор прикусил губу, стараясь не постукивать нервно ногой и дожидался, пока им объявят результаты. И он понял, что зря он вызвался первым, потому что теперь дожидаться результатов было ещё томительнее. Наконец, последний закончил выступать, его прервали и попросили сесть. Одна из преподавательниц, что была посередине стола, встала и огласила список тех, кто прошёл. — …Дорофеев… Прохору хотелось подскочить со стула от радости. Да, да, да он поступил! А потом вспомнил, что потом ещё и второй тур, а потом ещё и собеседование и уже не так радовался. Но хотя бы первый этап пройден! Он радостный ехал домой, чтобы переодеться обратно в форму. Хотя по лицу его и не скажешь, что он был счастлив, не было ни улыбки, ничего. Зато внутри, будто бы всё расцветало, будто у него внутри было целое цветочное поле, что раскрылось под яркими лучами солнца. Было так тепло на душе, что даже не огорчало, что придётся возвращаться в часть. Когда он вернулся, то сразу оповестил командира о том, как всё прошло, и сразу же попросил увольнительный на нужный день. И то ли командир проникся им и понимал его ситуацию, то ли делал это из тех побуждений, что Прохор в течение года не мешал, и теперь он не мешает ему. Но это было не так важно, потому что ему таки дали. Прохор удивлялся, что так всё складывается хорошо. Даже в какой-то степени не верилось, что так может быть. На втором туре надо было показать этюд и довольно средне с этим справился, но прошёл дальше. И следующий этап ‐ собеседование он тоже успешно преодолел, и в итоге его имя было в списке на зачислении. Он не мог в это поверить. Хотелось взять отца за шкирку и ткнуть, как котёнка, «вот, вот, посмотри! А ты не верил». Только вот дембель был позже, чем начало учёбы, но какая разница, если он уже поступил? Прохор не мог поверить в происходящее, что он и вправду прошёл, что он будет учиться на актёра, и что возможно в будущем будет выступать на сцене. Это было нереально. Но это была правда! Когда он наконец-то окончил службу, то приехал домой, собрал все свои вещи (их оказалось не так много, в основном это были фотографии, да различные тетради с текстом, ну и немного одежды) и перевез их на квартиру покойной бабушки. Он даже не попрощался ни с матерью, ни с Марией, ни тем более с отцом. Не хотелось никого из них видеть, просто хотелось уже подальше свалить от них и заниматься тем, что по-настоящему ему нравилось. Квартиру покойной бабушки пришлось вымывать, ведь за долгое время она покрылась пылью и чуть ли не пропиталась ею. На это ушёл целый вечер, зато это была его квартира, в которой его никто не тронет, и никто не скажет, что он делает что-то не так. Он чувствовал настоящую свободу, будто бы скинул оковы. Хотелось с кем-нибудь это отметить, но номера Бена и Димы он так и не нашёл, как и телефон. Поэтому он в одиночестве драил полы. На следующий день он пошёл в университет, и это было так захватывающее. Просто осознание того, что он уже студент, что он взрослый и самостоятельный, что он может выступать на сцене, как всегда, и хотел, кружило голову, ударяло в неё, как ни один на свете алкоголь не мог вдарить. Конечно, было сложно сразу вникнуть в учёбу, тем более что он пропустил все вводные занятия, которые только можно было. Но попросив у однокурсников конспекты, он быстро вник, что в принципе происходит и что нужно делать. Правда, он столкнулся совсем с другой проблемой. С полным одиночеством. С однокурсниками знакомств завести не получалось, да и не очень хотелось, с семьёй он не общался, а с прошлыми друзьями потерял контакты. И Прохор убеждал себя, что это вовсе не проблема, что ему и одному хорошо, наконец-то, полная свобода действий! Но ощущение того, что чего-то не хватает, не покидало его. Иногда он засыпал и думал, что было бы классно, если бы с ним был кто-то ещё. Кто-то, кто понимал бы его и не осуждали ни за что. Но Прохор понимал, что это слишком запредельная мечта. И старался постепенно свыкнуться с одиночеством, понимая, что это навсегда.