Мир сквозь косую чёлку

Прохор бесился на всё. И на немного холодный чай, и на пережаренную яичницу, и на громко лающую собаку под окном. А уж что говорить про Мишу, который будто назло мозолил глаза, постоянно попадаясь, то в школе, то приходил в гараж и сидел, несмотря, что уже Прохор там был. Это раздражало больше всего, будто тот хотел вывести его из себя. Впрочем, он не пытался сдерживать это и выплескивал раздражение на всех, кто попадётся ему под руку. Потому что так было легче. Потому что так чувствовалась власть. Он знал, что стоит только прикрикнуть, как Мария сделает пару шагов назад, чуть сгибаясь в опасении, мать пошатнётся, а отец замолчит, лишь бросая уничижительный взгляд да говоря, что не таким он его воспитывал. И ходил Прохор с расправленными плечами и гордо приподнятой головой. Он больше никого не боялся: ни пресловутых гопников, ни отца, ни учителей с их двойками да уроками. Он чувствовал в себе силу, что в случае чего, он может дать отпор им. Ведь никогда не знаешь, откуда ждать удара. Ему казалось, что все, так или иначе хотят ему навредить, задеть, обидеть. Возможно, также предать, как это сделал Миша. Поэтому он наращивал толстую кожу, чтобы в этот раз не было так больно. Он чувствовал власть, вкушал её на вкус, такую сладкую, такую долгожданную. Теперь он, наконец-то, контролирует ситуацию, а не кто-то другой. И это так дурманило, так сводило с ума, но при этом было до безумия приятно, особенно после тех унижений, которые он пережил. Он же заслужил, да? Должна же быть в этом мире справедливость! Но вот Миша никак не реагировал на такое поведение. Если раньше он презрительно фыркал или смотрел с пренебрежением, то сейчас он даже взглядом не касался его. Словно Прохора и не существует, словно его и нет в комнате. И надо бы радоваться этому, но его это сильно задевало. Будто бы он был какой-то мебелью, которую можно не замечать. А он больше мебели! Часто доставалось и Бену с Димой. Конечно, не так сильно, но часто Прохор ядовито шипел в их адрес что-нибудь. Это получалось неосознанно, по какой-то внутренней инерции. И очень часто Диме это не нравилось. Можно сказать, почти всегда. — Слушай, кончай себя так вести, — говорил тот. — Как? — Ты прекрасно знаешь «как». — Я нормально себя веду, — шикал Прохор. — Это ты от меня что-то непонятное требуешь. — Я… — Прекратите оба, — тяжело вздыхал Бен. — Пожалуйста. И только слова Бена останавливали их от того, чтобы начать ругань. Кажется, всё и правду рушилось. Промелькнула мысль, что это всё из-за него. «Нет, — тут же начал оправдываться Прохор, — это Миша виноват. Это он всё начал. Это из-за него!». Он убеждался в этом, хотя что-то внутри всё равно говорило, что нет. Виноват кое-кто другой. Они вновь сидели в гараже. Без Миши. «И слава богу», — невольно пронеслось в голове у него. Бен, как всегда, лениво дёргал струны, перебирая их, а Дима… Дима смотрел на него так, словно пытался выжечь в нём дырку. Прохор глядел в ответ, пытаясь скопировать того. А чего тот так смотрит? Он тоже так может. Только вот после этого Дима взял стул и поставил его рядом с ним. Стало немного не по себе. Но Прохор всё равно старался держать лицо. Его не испугаешь таким! Бен и Дима как-то подозрительно переглянулись, а после последний заговорил: — Прохор, это всё добром не кончиться. Прохор еле сдержался, чтобы не закатить глаза. Нотации, серьёзно? От кого-то он их уже слышал… — И не надо тут корчить такое лицо, — рыкнул Дима. — Я знаю, о чём я говорю. — Ой, да что ты знаешь! — Как минимум, я знаю про переходный возраст, в котором, ты не поверишь, я тоже был. И хоть что-то я в этом понимаю. — Ага, конечно. — Ты можешь хотя бы на несколько минут отключить свою язву, а? — тяжело вздохнул Дима, прислоняя руку к виску. — Серьёзно, бесит уже. Прохор замолчал, решая, что если он его так достал, то лучше будет держать рот закрытым. Всегда! И вообще больше с ним никогда не заговорит. И только потом понял, как это по-детски звучит. — В общем, я тоже был в таком состоянии, когда думал, что сила — это круто, что это дофига пиздато и с помощью неё я могу доказать что угодно. Прохор поёжился. Хотелось возразить, что он так не думает, что это к нему никак не относится! Только вот он прекрасно всё понимал и осознавал, поэтому молчал, стараясь сделать непоколебимое и независимое лицо. — Я думал, что если я буду сильным, то меня будут уважать. Нет, отчасти это так и есть, но есть одно «но»… когда к силе ещё и примешивается неконтролируемая ярость и агрессия на всех и вся. Наверное, это странно слышать от меня, — Дима усмехнулся, — но я не то, чтобы одобряю агрессию. Да, я человек импульсивный, но не точно не моё достоинство. Дима неловко кашлянул, прочищая горло. — Наверное, стоит всё же пояснить на примере. Начнём издалека, — он смущенно почесал шею. — Я был скинхедом. Прохор приподнял одну бровь. Он не ослышался? Хотя если тот был правым и бил людей, то логично предположить, что он был скинхедом… Тогда ничего удивительного. — Если честно, я ожидал большую реакцию. Тебе уже кто-то сказал об этом? — Ну-у-у, — неуверенно протянул Прохор, ещё помня об общении Бену, — нет. — Бен, это ты рассказал, да? — Дима повернулся к нему. — Кхм, — Бен подкусил губу, — я просто сказал, что ты был правым. — Но я не был правым! Я был скинхедом! — так возмущенно сказал он, как будто это имело большую разницу. — Ладно, с тобой у нас будет отдельный серьёзный разговор. И вновь уставился на Прохора. — Сейчас я понимаю, что я вступил туда только из-за того, что мне надо было куда-то сливать свою ярость. Точнее на кого-нибудь. Мне хотелось доказать, что я чего-то стою и я не какой-то мямля, которого легко можно было пинать. Но знаешь, что? Это не привело меня ни к чему хорошему. Я бил людей, совсем беззащитных людей, по факту, ни за что. Нет, конечно, в голове я придумывал тысячу оправданий, почему надо поступать так, а не иначе, почему этот заслуживает наказания, а тот нет. Но в этом всё равно не было никакого смысла. Прохор надулся. Что за сравнения? Он-то не бьёт людей. Нет, ну, да, Мишу он побил, да и отца ударил, но это же единожды! А так он и не собирается никого бить. И вообще сравнил скинхеда с ним! Он-то явно будет намного лучше, чем скинхед. — Я выплёскивал на них всю свою злость, ярость, агрессию, всё, что накопилось у меня за это время внутри. И я думал, что мне обязательно станет легче. Ведь я же теперь главный здесь. Но, знаешь, легче не становилось. Было только хуже. Все эмоции будто накапливались с ещё ускоренной силой, и надо было их чаще и чаще на ком-то срывать. И-и-и… мне ужасно стыдно за себя в то время. Хочется, прям, взять машину времени, переместиться в прошлое и надавать себе оплеух, чтобы не был таким кретином, — на этих словах он сильнее впился в стул. — Впрочем, мы отвлеклись от темы. В общем, это ни к чему хорошему не приводило. И кто знает, где бы я сейчас был, если бы не встретил Бена, — он улыбнулся на этих словах, а Бен легонько махнул, мол, да ладно тебе. — Возможно, сидел бы в какой-нибудь колонии, как некоторые из моих бывших знакомых. Возможно, меня бы самого закололи или отлупили до состояния овоща. Короче, не думаю, что было бы что-то хорошее. Он замолчал, а Прохор не понимал, что он должен вынести из этой «замечательной» истории? Что не стоит бить всех подряд? Что не стоит становиться скинхедом? Так он ни первое, ни второе и не собирался делать. Нет, конечно, если бы на него кто-нибудь начал наезжать, то он бы ударил, но это же просто самозащита. И побрит он сейчас, как скинхед, но волосы-то потом отрастут. И не в них же дело. — Нет, я не хочу сказать, что у тебя два пути: либо получить уголовку, либо сдохнуть. Я имею в виду, что агрессия не приведёт ни к чему хорошему. Это путь саморазрушения. Я не знаю из-за чего у тебя это так, впрочем, это и не моё дело. Но я хочу, чтобы ты понял, что агрессия — это не выход. Выражая её, ты только становишься похож на тех же, кто причинял агрессию и к тебе. И, наверное, это не самые лучшие люди, да? Прохор нахмурился, немного отдаляясь от Димы, пытаясь слиться со спинкой стула. Очень, очень скользкая тема. Он чувствовал, что один лишний вздох, одно лишнее движение, и он выдаст себя с головой. Если они догадаются, то это будет конец. Они точно отвернутся от него. Но, кажется, они ни о чём не догадывались. Или хотя бы делали вид… — В общем, я не призываю тебя мириться с Мишей. Если честно, я бы и сам с таким человеком не общался. — Дима! — возмущенно воскликнул Бен. Но он лишь отмахнулся на того, мол, да ладно, правда же. — Но я просто хочу, чтобы ты понял, что не стоит опускаться до агрессии ко всему. — Хорошо, — выдохнул Прохор, радуясь внутри, что вся это утомительная лекция кончилась. — Я подумаю над этим. И на удивление, он, правда, задумался. Размышлял и дома, и на уроках, и на тех редких неполных репетициях, что у них проходили. И всё больше понимал, что по факту всем всё равно на его силу, что он показывал и тут, и там. Это выглядело не устрашающе, это выглядело смешно. И жалко. Будто бы он, как раненый зверь в углу, у которого уже просто не осталось иного выхода, кроме как бросаться на всех, чтобы продлить своё жалкое существование на пару секунд. Но самое страшное было даже не в этом. И в своих движениях, и в своих словах, интонациях, мимике, во всём прослеживался довольно заметный след. Когда Прохор осознал это, ему стало не по себе. Потому что он никогда не подумал, что станет похожим на отца. Но всё было схоже. И высокомерные движения, и какие-нибудь едкие, ядовитые слова, чтобы обязательно задеть собеседника, и издевательская интонация, переходящая в гнев, и почти не двигающееся лицо, только брови, что могли лишь хмуриться, да губы, что искривлялись в недовольстве. Даже одевался он похоже в белые рубашки и строгие брюки со стрелками. Это пугало. Он смотрел в зеркало и видел не себя, а грозного отца, что смотрел на него с высокомерием и будто говорил: «ну, что, сынок, пытался убежать от меня? А я всё равно здесь». И ему стало страшно. Последнее, кем он хотел быть это собственным отцом. Господи, неужели Прохор был таким же мудаком, таким же чудовищем, как и он?.. Было тошно. А ведь и вправду. Он от своей беспомощности начал проявлять силу, начал выливать ярость на всех, надеясь, что это хоть как-то поможет ему, что это защитит его. Также и отец бил его, надеясь, что это поможет в воспитании сына. Только они оба ошибались. Было горько. Прохор прикрыл рот рукой и схватился за косяк двери. Так гадко от этого осознания. Хотелось просто вымыть всего себя изнутри, отскребывая этот налёт мерзости. Скинуть с себя кожу, чтобы уж точно больше ничего общего между ними не было. Господи, каким же отвратительным он был. Было так тошно, что и вправду чувствовался комок в горле, будто его сейчас вырвет. Он понял, что так больше нельзя. Надо меняться. И он начал. Перестал на всех смотреть свысока, перестал всем подряд грубить и перестал, наконец, каждый раз при встрече с кем-то оценивать, кто победил бы в их схватке. Ведь это было глупо. И он просто стал… собой, наверное? Прохор, честно, не знал, какой настоящий он. Но он старался не проявлять никаких эмоций, не мешать никому, но при этом отстаивать своё мнение в случае чего. Также он с нетерпением ждал, пока отрастут его волосы, будто бы это что-то изменило в нём самом. Но он чувствовал, что да. Непременно. Конечно, было сложно в первое время не срываться и не шипеть на всех. Но он отслеживал этого и затыкал себя, стараясь кучу раз подумать, прежде чем сказать. Особенно тяжело было с отцом, который будто бы понял, что Прохор теряет позиции, и начинал сильнее наседать. Требовалось много терпения, чтобы спокойно, но твёрдо говорить: «нет, я так не думаю» или «я не буду делать так», на все длинные лекции и причитания того. Всё ещё внутри было желание стукнуть его чем-нибудь тяжелым. Но он считал до десяти и более-менее успокаивался. Он чувствовал, что мать и Мария спокойно выдохнули. Будто всё вернулось в своё русло. «Ну, да, конечно же, лучше, когда отец терроризует всю семью, а не сын», — недовольно хмыкнул Прохор. Но решил не заострять на этом внимание. Всего два года подождать, и он переедет в квартиру покойной бабушки. И больше никогда не будет их видеть. Наступило лето, кончились экзамены. Миша, как и ожидалось, ушёл после девятого, подаваясь то ли в ПТУ, то ли в колледж. Прохору было всё равно. Главное, что он больше не будет видеть того в школе. Но было и ещё кое-что, что терзало его. Он очень долго мучился, чтобы сказать Бену и Диме, постоянно находя отговорки, чтобы этого не делать. Он говорил себе, что сегодня слишком хороший день, чтобы их расстраивались, а теперь Дима не в настроении не надо его сильнее огорчать, а тут Бен какой-то занятой, ему явно не до этого сейчас, а вот и сам Прохор не в том настрое, чтобы рассказывать. И так продолжалось из раза в раз. Он пытался всеми силами оттянуть это неприятное, но нужное решение. Потому что ему самому и не хотелось особо. То есть, он понимал, что без этого никак, но при этом от этого так тоскливо становилось на душе. Не хотелось так резко взять и рубить всё, что было между ними. Дело в том, что Прохор понимал, что пение не так нравилось ему, как раньше. Каждый раз, когда он начинал любую песню, то он сразу же вспоминал Мишу. Как он с ним пел на крыше какого-то гаража после концерта «Король и Шут», как пытался показать, что умеет, когда первый раз пришёл в музыкальную группу, как они выступали на концертах и у него всегда после них слегка болели связки от надрывного пения и криков, а глаза были на мокром месте. И всё это было трогательно, но всё это было в прошлом. И он понимал, что надо двигаться дальше. Но однажды он таки решился и одним солнечным летним днём выдал то, над чем так долго думал: — Я решил уйти из группы, — твёрдо и слишком резко произнёс он, отчего Дима и Бен непонимающее уставились на него. А потом их брови одновременно поползли вверх. — Чего? — переспросил Дима. — Ты серьёзно? И тут Прохор растерял свою решимость. Он почувствовал, что зря он, наверное, это начал и надо было в другой раз сказать. Но раз уж произнёс, то стоит отвечать за свои слова. — Да, — сказал он на выдохе, собираясь с силами, — но проблема не в вас! — тут же он начал нервно уверять их. — Вы очень классные… и крутые… и, вообще… я бы хотел продолжить с вами общаться даже после моего ухода. Но просто я понял, что пение — это не совсем моё… Да и с Мишей ситуация тоже сложная. Короче, по-другому быть не может! Дима нахмурил брови. И Прохор сглотнул. — Как так, Прохор, — возмущенно, даже чересчур, сказал Дима, — ты предаешь нас! Я от тебя такого совсем не ожидал. — Прост… — Я шучу, — он резко обнял его, и Прохор растеряно захлопал глазами. Вот это шуточки. — Как же хорошо видеть старого доброго Прохора, а, — он потрепал его по голове, правда, пришлось задрать руку. — Такой милый мальчик. Сыночка. — Ну, перестань, — смущенно пробормотал он, отводя взгляд. — На кого ты нас с Беном оставляешь? Бросаешь своих отцов, ай-яй-яй, — он уткнулся ему в грудь и пытался изобразить, будто плачет, но в этом чётко угадывались смешки. Особенно по тому, как истерически дергалась спина. — Да ладно, я же не прекращаю с вами общаться! — Прохор аккуратно обнял Диму, чувствуя себя максимально неловко. Такой переполох создать из ничего. — Ты будешь выпивать с нами в субботу пиво? — Я буду выпивать с вами в субботу пиво. Тогда Дима сразу отлип от него, не скрывая улыбки: — Ладно, тогда плевать. Прохор чуть не подавился. Бен лишь тяжело вздохнул, как он часто делал, и лишь спросил: — Ты уверен? Ему пришлось собрать всю волю в кулак, чтобы сказать окончательное: — Да. — Жаль, конечно, — у Бена брови опустились, — но это твой выбор. — Ага… — Получается, группа распалась. Даже не успев толком пожить. — Ага… — с ещё большей тоской выдохнул Прохор. Наступила неловкая тишина, и Прохор не знал, что ему делать. Разворачиваться и уходить? Или сказать что-то на прощание? Но он же с ними не прощается! Он просто не будет больше заниматься группой. Так они и стояли, смотря друг на друга, пока Бен не спросил: — И кем ты планируешь стать, если не певцом? Прохор уже думал над этим вопросом, поэтому без промедлений ответил: — Актёром. Выбор, на самом деле, был невелик. Он сразу понял, что ему определённо хочется выступать на сцене. Но если отбросить пение и музыку, то оставалось только два варианта: танцор и актёр. На первого у него явно не хватало пластичности, да и в целом ему это не особо нравилось. Оставался только актёр. И он думал, что у него получиться. Он считал, что в принципе он умеет выражать эмоции на сцене и в этом нет ничего такого страшного. Наоборот, это было даже чем-то притягательно. Играть различных персонажей, у которых разные судьбы и характеры. Что-то было в этом таинственное и волшебное. — Серьёзно, актёром? — едва сдерживая смех, сказал Дима. — Да у тебя лицо деревяннее, чем любая доска. — А я думаю, что у тебя всё получится, — тут же произнёс Бен, недовольно поглядывая на Диму. — В конце концов, есть ещё два года подготовиться. — Спасибо, — сказал Прохор. И поджал губу. Наверное, теперь наступило время прощания. В груди что-то заныло, заскребло, призывая остаться ещё чуть-чуть, ещё на пару моментов задержаться здесь. Но он знал, что скоро придёт Миша и надо быстрее заканчивать. Он выдохнул. — Ну, пока? — неуверенно произнёс он. — Ты точно будешь с нами общаться? — ещё раз спросил Дима. — Точно, — со слабой улыбкой ответил он. Тогда они обнялись ещё раз, и к ним присоединился Бен. Стало так тепло, так уютно. Прохор понял, что это единственные два человека, что поддерживали его всё это время. И ему ещё сильнее стало стыдно за своё прошлое поведение. Боже, каким придурком он был. Но объятия прервались. И Прохор ощутил сильную тоску. Черт, он же не прекращает с ними общаться, так почему? Может, от осознания того, что значительная часть его жизнь кончается? И он больше никогда не вернётся в эти светлые времена, когда их группа была целой и когда они собирались вечерами, чтобы отрепетировать или обдумать текст новой песни. А после пойти выпить, радостно хохоча. Сердце сжалось. Так не хотелось с этим прощаться. Но ведь всё равно уже как раньше не будет. Ничего не починишь. Прохор медленно развернулся, бросая последний взгляд на гараж. Он осматривал всё: и полки, где скрывалось очень разные вещи от засохшей краски до тайников с виски, и барабанную установку, и бас-гитару с электро и акустикой, и этот пол, что так и оставался грязным, и качающуюся лампочку на потолке, и висящие в углу банданы вместе с очками. Он старался сохранить всё в памяти, каждую пылинку, каждый элемент. И потом вышел. Детство кончилось.