Мир сквозь косую чёлку

Прохор стоял под дверью и смотрел на неё немигающим взглядом. Он уже несколько минут пытался нажать на кнопку звонка, но никак не мог собраться с силами. Он будто старался оттянуть неминуемое, да только вот спасло бы это его? Он не думал. Ещё когда он только вышел из гаража, он специально шёл медленно, хотя было холодно. Он чувствовал, что что-то тянуло его назад, изо всех говорило: «Не ходи! Не ходи туда!». И он бы с радостью не пошёл бы. Но разве у него был выбор? Поэтому приходилось передвигать деревянные ноги, как бы ни сжималось всё внутри. Возле входа во двор он остановился, долго собираясь с силами. Прохор помнил, как его резко выхватила рука отца в прошлый раз. Было страшно, но он всё же шагнул вперёд, подгоняемый ветром. Теперь уже возле подъезда он сомневался, то отходил, то подходил, наворачивая круги. Надо было нажать всего три кнопки, и эти три кнопки полностью изменят всё. Пути назад уже не будет. И он боялся. Боялся этого неминуемого, что настигнет, поглотит его с головой. И всё станет, как обычно. Как всегда и будет, похоже. Сколько бы он не пытался убежать или спрятаться, отец всё равно настигнет его. Будто бы тот уже проник под его кожу, распространился по всем клеточкам. В какой-то степени, так оно и было. В нём течёт кровь отца, как бы этого не хотелось. В итоге подъездную дверь ему открыла сердобольная соседка, подумав, что он потерял ключи. Она ещё что-то сказала про его внешний вид, но он не расслышал, привыкший к таким замечаниям. И теперь он стоял под металлической дверью, мявшись, как настоящая девчонка. Прохор подносил палец к звонку, но одергивал, понимая, что ещё не готов. Нужно речь отрепетировать. И вообще. Подготовиться. Ведь он совсем не был готов увидеть отца. И его злость. А может, отец не будет злиться? Может, пронесёт? Ведь он так давно не виделся с сыном, это ли повод не кричать, а обнять и крепко прижать к груди, сказав, что очень скучал и любит, и никогда себе не простит того, что Прохор ушёл в ночь на улицу. А Прохор скажет: «ерунда, я не обижаюсь». И тогда мама тоже будет натирать мазью его синяки на спине, как это делала Анна, и, возможно, у неё тоже будут такие же мягкие и ласковые руки. И будет казаться, что они совершенно нормальная семья. Настоящая. А не та идеальная с картинки, которая хоть блестит, но за ней ничего нет стоящего. Нет, это всё бред. Сказочки. Прохор вновь глянул на дверь. Надо бы уже звонить. Но страх мурашками пробежался по коже, и все конечности будто окоченели не в силах двинуть. Чёрт, а он специально пришёл пораньше семи часов, чтобы показать родителям, какой он хороший мальчик и не опаздывает. Будто бы это как-то сгладило те дни, в которых он не был дома. Глупо. Но теперь и это не сработает, если он так будет долго выжидать. Поэтому он с остервенением вдарил по звонку, долго зажимая его. Противная трель ударила в уши, заставляя дернуться. Вот и всё. Он опустил палец с кнопки, и прислушался. С той стороны послышались шаги. Ленивые, неспешные шаги. Словно отец хотел ещё немного поиздеваться над нервами. Дверь открылась. В проёме показался отец, облокотившись об косяк. Он был в белой рубашке, заправленной в штаны, и в галстуке. Похоже, только недавно вернулся с работы. Его русые волосы были уложены завитушками. Усы словно были продолжением усмешки на губах, слегка вздернутые вверх. — Чего стоишь? Проходи, — отец сказал это спокойным тоном и сильнее приоткрыл дверь. Прохор ощущал себя совсем маленьким рядом с ним сейчас. И беспомощным. Хотя тот не кричал, не ругал, вообще ничего не делал, он чувствовал, что уже сдает позиции. В прихожей они также молчали, пока Прохор стягивал с себя кеды. Молчание давило. И особенно спокойствие отца. Казалось, что сейчас секунда и он враз станет диким и ярым, как обычно. Поэтому Прохор не отводил глаз от него, опасаясь. Но ничего не происходило. Всё будто замерло. Тогда, набравшись мужества, он сказал: — Пап, нам нужно поговорить. И, кажется, это стало спусковым крючком. — Нет, молодой человек, это мне, — он отчетливо выделил последнее слово, — нужно поговорить с тобой. Прохор чувствовал, как шаткая надежда на то, что у них может получиться продуктивный диалог, окончательно начала рассыпаться. — Давай оба поговорим, — настаивал Прохор. — И что ты мне скажешь? Что это я во всём виноват? Что я злодей и тиран? Ты просто глупый щенок, что ещё не понимает, какое я для тебя благо делаю. Я пытаюсь воспитать из тебя нормального человека, которого потом не стыдно будет показать в обществе. Ты мне ещё спасибо скажешь. — Мне было обидно, — честно сказал Прохор. У него бешено колотилось сердце, казалось, что вот-вот и оно выпрыгнет из груди. Язык был тяжелым и неповоротливым, будто не желал говорить эти слова. Ведь он показывает себя таким уязвимым. Показывает самые болевые точки. И этим можно потом воспользоваться. Но это же правильно? Правильно говорить о своих чувствах? Отец сложил руки на груди, мол, и что? Его лицо ничего не выражало. Даже никакой заинтересованности, как показалось Прохору. Неужели отцу нет дела до того, что ему было обидно? И почему ему было обидно? И как он теперь чувствует? — Ты где всё это время шлялся? Знаешь, как мать волновалась? Из-за тебя, бездаря. Но Прохор решил игнорировать вопросы: — Мне было очень обидно тогда. Когда ты меня ударил, — еле выговорил он, очень медленно, всё время поглядывая искоса на отца, проверяя его реакцию. — И мне было обидно, когда ты до этого запер меня в комнате, а ведь у меня должен был быть концерт. И поэтому я сбежал, потому что мне нужно было выступить. Я не мог подвести остальных. Знаешь, ты же говорил, что мужчина должен держать своё слово. Вот я и сдержал. И мы вообще-то неплохо выступили. И уроки я прогуливал именно из-за этого. Потому что мы репетировали. Да, это плохо, но это всего лишь одну неделю было! И… Прохор понимал, что выдаёт слишком многое. Что он чуть ли не обнажается, показывая всё, что скрывал до этого. Но он просто хотел, чтобы отец понял его. Понял, что он не просто так это делает, а ради дела, которое ему интересно. Что он не просто гуляет, тратя время впустую, а репетирует. Ведь это же меняет дело, да? Но отец засмеялся, обрывая его. Гулким, задорным смехом, будто бы Прохор рассказал анекдот. И он непонимающим взглядом посмотрел на сотрясающее тело. Что смешного? Отец хохотал, не сдерживая себя, смеялся так, как никогда до этого. И это было жутко, хотя так не звучало. Но Прохор ощущал, что это не к добру. И на всякий случай глянул на дверь. Заперта. — Замечательно, никогда бы не подумал, что мой сын ещё и певичка. Превосходно. Дай-ка угадаю, ты ещё и хочешь связать с этим свою жизнь, да? — Ну, можно было бы… — Прохор свёл носки вместе. — Чудно, — отец сложил ладони возле лица. — Чудно, значит, ты просто взял и выкинул отличное будущее на помойку. Просто одним взмахом. Да, действительно, зачем нам учиться, давайте будем петь да танцевать. Знаешь басню про стрекозу и муравья? Помнишь, чем там кончила стрекоза? Хочешь также? — Но есть куча примеров успешных певцов. Да и в целом творцов… — Творцов! Ишь, как заговорил. Значит, и ты у нас тоже творец? Неплохая у тебя самооценка. Только вот, все они одаренные, а не как ты. Прохора как будто ударили под дых. У него сбилось дыхание, и он приоткрыл рот, обессилено сжимая кулаки. Он пытался держать себя в руках, стараясь не показать, как это сильно задело его. Но мышцы на лице вообще не хотели его слушаться, они двигались, не желая успокаиваться. — Нет, ты не переживай. Ты у нас даже одаренный. Только кажется в обратную сторону, — прошипел отец. И наклонился к нему, хватая за подбородок. — А теперь давай по-серьёзному. Где ты был всё это время, а? Шлялся со шпаной какой-нибудь, да? И после этого, ты будешь говорить, что обижаешься на меня? Да ты становишься настоящим отбросом, меня ни во что не ставишь, пренебрегаешь моими словами, ещё и какие-то условия мне выдвигаешь. «Я обиделся», — сказал отец писклявым голосом, пародируя Прохора. «Только у меня не такой высокий голос», — хмыкнул он. — Говоришь как девчонка. И выглядишь тоже как девчонка. Мне больно смотреть на то, как ты закапываешь свою жизнь всё глубже и глубже. Прохор думал, что зря он вообще сюда пришёл. Лучше бы и дальше сидел в холодном гараже, да или на вокзале. Всяко лучше, чем стоять здесь в коридоре при ярком свете лампочки и слушать отца. Жаль, нельзя отключиться, чтобы не видеть ничего из этого. Ни мать, которая, как всегда, еле-еле выглядывала из кухни, ни сестры, что с любопытством смотрела, будто это было какое-то шоу. Ни тем более отца. — Я пытаюсь тебя спасти из этого ужаса, куда ты, похоже, целенаправленно катишь жизнь. А ты не понимаешь этого. Потому что ты глупый. Ты ещё ничего не смыслишь в этой жизни. Но это нормально. Для этого и существуют родители, чтоб направлять своих детей на правильный путь, чтобы они никуда не сбивались, — он говорил там тихим и мягким тоном, что Прохор чувствовал подвох. Отец не может так просто это говорить. Пытается усыпить его бдительность? Вот же! — А у меня всё нормально с путём! — он вырвался из хватки, делая пару шагов назад. — Пожалел бы ты хотя бы мать, раз меня тебе не жаль! — Как будто вы меня жалеете! Каждый раз затыкаете мне рот. Даже сейчас, когда я пытался пойти вам навстречу, пытался, поговорить с вами по душам. — Ах, ты ж наш бедненький. Ничего же у него нет. Ни еды, ни жилья, ни одежды. Ходит голодный и холодный. — Вот опять ты меня не слушаешь! — выкрикнул в отчаянии Прохор. Ему очень хотелось докричаться до родителей, что вот он здесь. Ему плохо. Ему нехорошо. Он не в порядке. Сделайте, хоть что-нибудь! — Да как ты смеешь так разговаривать с отцом, — уже не сдержался тот, повышая голос и хватая ухо, тяня на себя. — Как ты смеешь?! Ты неблагодарная тварь! Я тебе сейчас покажу, что значит, не слышит. Отец потянул его в зал, но Прохор отчаянно упирался, хватаясь за вешалку, потом, пытаясь зацепиться за дверной косяк. Или хотя бы ногами застопорить процесс. Но ничего не получалось. В итоге он оказался на диване, уткнувшись лицом в него. Послышался звук открывания чулана. Там, как трофей, на отдельном крючке висел армейский ремень. Прохор подумал, может, пользуясь этой задержкой, он сумеет убежать. Но не в окно же прыгать. Может спрятаться? Прохор заёрзал, приподнимаясь на локтях, и думал, где можно скрыться. Но раздались шаги за спиной. И бряканье бляшки. Было уже поздно. Всё выходило, как в тот раз. Стягивание джинс, удар, он закусывает покрывало, чтобы не пискнуть и не проронить слезу, ещё удар, теперь сильнее. Только кое-что изменилось. Теперь что-то холодное впивалось в кожу, заставляя сильнее стискивать зубы. Из-за этого чего-то кожа шипела ещё сильнее, ещё сильнее жгла, распространяя боль по всему телу. До него не сразу дошло, что это. Он думал, может это из-за того, что старые синяки не до конца зажили, что просто он отвык от ощущений. Но потом понял. Это была бляшка. Чертова бляшка заставляла его крючиться, еле проглатывая крик в горле. И он чувствовал себя таким беспомощным. Почему? Почему это происходит именно с ним? В чём он провинился? Неужели он такой плохой? Почему остальных не бьют? Может, он вправду виноват? Он такой плохой ребёнок, наверное, он заслужил такое. Да, так и есть. Если бы он был другим, то такого бы не было. Отец никогда бы не поднял на него руки и… Отец. Он почувствовал такую клокочущую ярость в груди, что сильнее сжал диван. Он вновь вспоминал, как мечтал задушить его ремнём, как тот будет задыхаться, мучиться. И у него сильнее и сильнее возрастало это желание, раздувалось как огонь. Особенно когда отец перешёл на спину, видимо, не удовлетворившись ягодицами. Наконец, всё прекратилось. Не было больше слышно взмахов ремня в воздухе. Прохор еле-еле приподнялся, ощущая слабость во всём теле. Будто бы его колошматили не только по спине и ягодицам. Он присел и исподлобья глянул на отца. Тот выглядел спокойно. И казалось, даже улыбался, ведь усы были приподняты сильнее, чем обычно. Прохор сжал кулаки и стиснул зубы. Он чувствовал жар во всём теле и неимоверное желание, что-нибудь высказать в ответ. — Я ненавижу тебя, — прошипел он сквозь зубы. — Я ненавижу тебя! Отец замер. Ремень всё ещё был у него в руках, но это не остановило Прохора. — Ты чертов садист! Я хочу, чтоб ты сдох! — кричал он уже, что есть мочи. В проходе появилась обеспокоенная мать, тихо спрашивая у отца, а что происходит. Тот не ответил. Он стоял как изваяние. На его лице не было никаких эмоций, только тёмная тень, что падала промеж бровей на глаза. Губы были полоской, и будто бы даже закругленные усы выпрямились, придавая ещё больше остроты чертам лица. И никто из них не двигался, только лишь смотрел на Прохора, будто бы он был каким-то озверевшим животным в зоопарке. Но за решеткой. Поэтому это было не опасно, а так, лишь смешно. — Я вас всех ненавижу, — уже более спокойно произнёс он, но со злобой в голосе. Он будто бы и вправду рычал. — Не-на-ви-жу, — произнёс он по слогам, надеясь, что до них это дойдёт. Хотя он уже ни на что не надеялся. Он уже не хотел ничего. Его настолько переполняла ярость, что он ничего не мог думать. В его голове было пусто, было лишь ощущение, что надо ударить. Но видимо какая-то здравая часть в нём оставалась, ведь он понимал, что это бессмысленно. Отец намного сильнее него. У него ничего не выйдет. И тут Прохор вновь почувствовал обжигающую боль. Только в этот раз возле плеча. Отец замахнулся на него и ударил ремнём. Прохор тихо прыснул, как будто бы это заставит его полюбить их. — Надеюсь, это тебя отрезвит, — проговорил отец. И Прохор сорвался с места, сам не зная, то ли специально, то ли случайно, задевая плечом отца, и ушёл в свою комнату, закрывая дверь. Он не дошёл до кровати и соскользнул вниз вдоль стены на пол. Он уткнулся лицом в колени. И всхлипнул. Потом ещё раз. И ещё, и ещё, пока его не начало трясти, и он не почувствовал на щеках тёплые слёзы. Он быстро принялся их смахивать, пытаясь прекратить плакать. Но ничего не выходило. Они продолжали течь. Он чувствовал, как болит спина, когда он слишком сильно прислоняется к стене, как что-то стекает по ней, как неудобно сидеть на пятой точке, ведь та вся тоже ныла. Но это было мелочью. Потому что внутри он был пуст. Он понимал, что никогда и ничего не поменяется. Вся его жизнь так и будет лишь попыткой выжить с отцом. Внутри что-то сгребло, разрывало его изнутри, и он совершенно перестал сдерживаться, заливаясь слезами. Это было нельзя, он знал. Он знал, и всё равно громко всхлипывал, заглатывая больше воздуха. Он ощущал, как задыхается. И лучше ему и вправду задохнуться, чтобы ничего не чувствовать, чтобы, наконец, перестать существовать. Ведь лучше так. Он чувствовал себя ничтожным. Он ничего не может сделать. Прохор лишь маленький и мелкий, ничего не значащий… человек? А человек ли? Так, человечишка, такой незаметный. — Мам, мам, а Прохор плачет, — пробежала мимо него Мария, шлепая босыми ногами. «Стукачка!», — промелькнуло в голове у Прохора. И он сжался, опасаясь, что сейчас отец опять придёт. И не дай бог, если с ремнём. Он не знал, что ждать от того в этот раз. Ударит, отшлепает, удушит? Но получилось ещё хуже. — Сын плакса, прелестно, — послышался голос отца. — Это всё твоё воспитание, что ты вырастила из него такого нытика. — А мне казалось твоё, — дерзко ответила мать. — Что ты сказала? Родители стали собачиться между собой. Прохор зажал рот рукой, прикусывая её, чтобы точно не издавать никаких звуков. Другой он утирал слёзы, которые до сих пор шли, и казалось, ещё сильнее, чем до этого. Руки тряслись, как у какого-то невротика. Но он понял лишь одно. Лучше стать незаметным. Никогда больше не показывать никому свои чувства, не раскрывать мысли, и уж тем более не плакать. И тогда его больше никто не обидит, никто не сможет задеть за живое, и он будет в безопасности. Никто больше не заставит его ощущать уязвимым, никто больше и не узнает ничего о нём. Может, так и стоит жить? Может, так и надо? Поэтому других и не бьют, ведь они поняли эту мысль раньше, а он нет. Но и теперь его тоже ничего не тронет. На следующий день он осматривал спину в зеркало и горько усмехнулся. Чуть ниже лопаток был отпечаток герба Советского союза. Какая злая ирония. Учитывая, что его отец презирал СССР.