Мир сквозь косую чёлку

Снег. Белый, чистый. Он ослеплял глаза сиянием. Ещё нетронутый, на нём не было видно никаких тропинок. Приходилось прокладывать их самому. Проше казалось, что он оказался в сказке. Зимний чарующий лес. Где никого не видно и ничего не слышно. Ни завывания ветра, ни гула машин, ни разговоров людей. Только хруст снега под ногами, да скрип деревьев. Голых деревьев, но укрытых заботливо белым покрывалом. И Проша надеялся, что им не холодно. Ведь у него самого уже покраснели щёки! Хотя шарф был тщательно замотан мамой чуть ли не до носа. Отец тогда сказал: «он же мужчина, что ты его кутаешь?», мать лаконично ответила: «он ребёнок». Проша ступал за отцом, идя по оставленному следу. Тот строгим голосом наказал: «не отставать». А когда Проша всё же отставал, ведь сложно было поспевать за длинными шагами, тот говорил: «хочешь, чтобы тебя волки съели?». Он представлял, как из-за голых деревьев покажутся оскаленные серые морды и послышится рык, а он не сможет даже убежать от них, и никто его не спасёт. Поэтому он старался сильнее жаться к отцу, ведь тот точно защитит. Ведь у того было ружьё, прямо, как у охотника из сказки про красную шапочку. Отец долгое время не соглашался взять его с собой на охоту. Говорил, что Проша маленький и будет только мешаться под ногами. А он не маленький! Он в следующем году в школу пойдёт. Но в итоге отец сдался под натиском просьб и гордо сказал матери: «настоящий мужчина растёт!». Проша не до конца понимал, что такое охота. Просто туда периодически ходил отец, и он просто хотел побыть с ним. Потому что тот постоянно пропадал на работе, а дома заваливался на диван, говоря, что он устал. Проша подходил к нему с просьбами поиграть, ведь сидеть постоянно дома с маленькой сестрой, которая глупо лепетала что-то себе под нос, и уставшей матерью, что тоже не обращала на него внимания — было скучно. А в детский сад он не ходил. Но отец лишь бросал на него раздраженный взгляд и говорил: «не надоедай». А если он всё же надоедал, то показывал рукой на чулан, где висел ремень. И Проша уже знал, как это больно, поэтому переставал, уходя в комнату и тихо елозя машинку по полу. Теперь, когда Проша пробирался сквозь сугробы рядом с отцом, он чувствовал себя таким счастливым. И так восхищался отцом! Ведь он казался ему великаном, который может легко свернуть горы, если потребуется. Его отец был таким сильным! И он хотел бы на него равняться, чтобы стать тоже сильным и настоящим мужчиной. Чтобы тот при каждом взгляде тоже гордился им. Что-то зашуршало сбоку. Проша обернулся и увидел белого зайца, едва различимого на фоне снега. Он был практически близко. Сжавшийся пушистый комочек, который забавно что-то пережевывал, а потом начинал зубами грызть кору дерева. Проша дернул за рукав отца: — Папа, папа, смотри там зайчик! Тот заинтересованно посмотрел в указанную сторону. — Молодец, Прохор, — он потрепал его по шапке с помпоном. — А теперь закрой уши. Проша прислонил руки к голове, ужасно распираемый чувством гордости. Наконец-то отец его похвалил! Правда, он не особо понял за что, ведь он просто указал на зайца, но всё равно было очень приятно. Раздался выстрел. Появились красные следы на снегу, а заяц упал. И больше не дёргал забавно носиком. Проша вначале не осознал, что произошло, просто смотря на труп и на то, как отец пробирается с ружьём на перевес, из которого шёл дымок. А потом дошло. И у него покатились слёзы по щекам. Он смотрел, как снег пропитывается вишнёвым цветом, пачкая идеальную картину. Он же не этого хотел! Он просто хотел показать отцу зайца. А тот… а тот! Проша вытирал слёзы, сдерживая всхлипы. Но тело всё равно предательски подрагивало. — Хорошая добыча, — сказал улыбавшийся отец, подошедший к нему, держа зайца за заднюю ногу. — Увесистая. Да, у тебя глаз-алмаз! Надо было тебя раньше взять с собой. На, держи, можно сказать, твоя первая добыча, — он кинул Проше зайца. Тот ещё был тёплый. И мех у него был ещё мягкий, как у игрушки. Даже намного лучше, чем у игрушки. Только вот он не дышал. — Ты чего ревёшь? — строгим голосом спросил отец, нависая сверху. — Зачем, зачем ты его убил?! — истерически всхлипнул Проша, держа зайца, как живого. Из-за чего одежда его тоже испачкалась кровью. Отец долго молчал, смерив его презрительным взглядом. Улыбка на его лице пропала, превратившись в сухую тонкую линию. — Нам же нужно чем-то питаться, Прохор, — его голос звучал, как железный. — Это естественный процесс. Чтобы выжить, нужно кого-то убить. Проша замотал головой. А как же все те сказки, где добро побеждает зло? И всё становится прекрасным? Хотя он вспоминал финалы мультфильмов про принцесс (и не только), что смотрел на дисках, и там всегда злодей погибал. Неужели и правду можно убивать? Вот так? — Господи, да как ты его держишь, — отец выхватил зайца из рук. — Это же тебе не игрушка. Ещё и измазался весь. Зря я взял тебя с собой. Только мешаешь. А он всегда только мешал.

***

Солнечные лучи лениво выглядывали, освещая кусочки земли розоватым светом. После того как солнце отклеилось от земли, они становились оранжевыми, пытаясь дотянуться до всего, что только можно, но в итоге создавали лишь длинные тени. Пугающие длинные тени, если бы он был ребёнком. Наконец, когда солнце стало освещать больше пространства, то Прохор поднялся с лавки. Он удивился, даже немного испугался, что проснулся на улице. Но в голове быстро всплыли воспоминания прошлой ночи. Он устало потёр глаза, ощущая, как всё тело болит, что сложно им пошевелить. Что уж говорить про ягодицы… Но приходилось терпеть, елозя, пытаясь найти место, на котором не так больно сидеть. Он думал, что растерянность, которая у него была вчера, на утро уйдёт. Но она не ушла. Только больше прибавилась. Прохор совершенно не соображал, куда ему идти и что делать? Где искать еду? Денег не то, чтоб много было. Он глянул на время. Восемь часов утра. Что-то внутри говорило (наверное, это была совесть), что надо идти в школу! Но он думал, что это опасно. Мало ли отец уже сообщил учителям о его побеге, и те, как только заметят его, схватят и отведут к тому? А отец просто убьёт его на месте. Нет, нет, нет, к школе лучше не приближаться. К тому же было совершенно странно сбегать из дома, зато ходить на уроки. Зачем, если никто за этим не следит? Прохор уставился в землю, чувствуя, как его клонит в сон. Он ничуть не выспался. Но ложиться вновь на лавку не было никакого желания — во-первых, уже ходили люди, а во-вторых, уж больно она была жёсткая и только бы прибавила ещё больше боли. То ли он так задумался, то ли это и вправду произошло внезапно, но перед его взором показались чёрные кудряшки: — Ух, ты! — восторженно произнёс маленький мальчик, осматривая его. — Ты такой красивый! Прохор дёрнулся от него, стукаясь спиной об лавку. Он смутился, мало, кто говорил ему такое, и испугался, а вдруг это подослал отец?! Специально, чтобы он потерял бдительность, а потом схватить его. Но потом Прохор успокоился, даже если бы отец и мог кого-то подговорить, то он бы явно не сказал бы говорить комплименты. Скорее всего, опять бы были какие-то ругательства. Кудряш продолжал его удивлённо рассматривать и даже потянулся к нему, чтобы дотронуться, но его окликнул женский голос: — Иди сюда. Мальчик кинул последний взгляд и сказал: — Увидимся ещё! Это было максимально странно, что Прохор и не знал, что сказать. Он, молча, смотрел тому вслед, наблюдав, как тот подбежал к женщине и начал возбуждённо говорить: — Мама, мама, тот мальчик такой красивый! Я хочу выглядеть, как он! Тоже хочу розовую прядку. Нет, хочу, чтоб все волосы были розовые. Нет, нет, чтобы они были разноцветными, чтобы там были все-все цвета. Кроме коричневого. Это ужасный цвет. И на руки хочу тоже такие перчатки полосатые. И… и… — Когда подрастёшь, то будешь выглядеть так, — спокойно ответила женщина. — Сейчас ты ещё маленький для такого. — Нет, я не маленький. Я хочу сейча-а-ас, — начал канючить он. Но больше ничего Прохор не услышал, ведь они ушли слишком далеко. И он не знал с чего больше удивляться: с того, что мальчик назвал его красивым (так его никто не называл) или с того, что женщина не сказала: «Этот вид ужасен. Те, кто так выглядят — это наркоманы, шпана и вообще социальное дно, их не ждёт счастливая и долгая жизнь. Ты такого будущего себе хочешь?» Наоборот, она сказала: «будешь выглядеть так». Значит, она одобряет? Нет, она просто не проснулась ещё или слишком устала, поэтому ей в целом плевать на то, что говорит сын. Она хочет, чтобы тот просто замолк. Да, это звучало логичнее. Прохор не мог поверить, что кто-то из взрослых так говорит. Не осуждающе. Это казалось невозможным. И ещё этот мальчик. Красивый… Прохор правда красивый? Ведь устами младенца глаголет истина! И пускай это не совсем младенец. Но подойдя к машине, заглядывая в боковые зеркала, он понял, что мальчик соврал. Ничего он не красивый. Звёзды на щеках размылись, волосы спутались, да и в целом вид немного прибитый. Но настало время заняться реально важными вещами. Продумыванием плана, как прожить хотя бы день. Первым делом, он отключил телефон, чтобы родители даже и не надеялись его найти. Вторым делом, он пошёл в магазин, чтобы купить поесть. В итоге денег оказалось не так много и пришлось взять только бутылку воды и бич-пакет. Не очень питательно, но хоть чуть-чуть забить желудок. А третье дело… он не придумал его. Поэтому, поев, он отправился к гаражу. Пришлось идти оккультными путями, чтобы не попасться родителям. Из-за этого путь увеличился в два раза. Так и ещё спина болела при каждом движении, поэтому время увеличилось ещё сильнее. Наконец, он дошёл до гаража и просто сел рядом с ним. Прохор не знал, сколько времени, но солнце едва-едва достигло середины неба. Значит, ему ещё долго ждать, пока хоть кто-нибудь придёт. Чёрт, а он даже книгу никакую не взял. Столько времени пропадает впустую. Он прикрыл глаза и, кажется, отрубился. Он ощутил, что его кто-то трясёт за плечо и зовёт по имени. Он сонно скользнул взглядом по тому. Перед собой он увидел Бена, сидевшего на корточках, рядом возился Дима с замком, иногда судорожно поглядывая на него, и Миша, что крутился возле. — Всё хорошо? — спросил Бен. — Что случилось? — Да, ты че сегодня в школе не был? — возмущённо сказал Миша, стараясь звучать нахально, но в итоге в нём проглядывались нотки беспокойства. Прохор не знал, что сказать. Ему не хотелось объясняться, что он здесь делает, да и в целом рассказывать про то, что случилось вчера ночью. Ему было стыдно. Он ожидал услышать что-то вроде: «что тебе пять лет, что тебя лупит папа?». Да и жаловаться как-то не хотелось. Он же не нытик. — Я из дома сбежал. — Почему? — заботливо спросил Бен. Даже как-то с лаской. — От дурости, очевидно, — хмыкнул Дима. Бен кинул на него недовольный взгляд, мол, заткнись. Прохор никогда раньше такого не видел. — На то были причины, — нахмурился он. Репетиция получилась довольно странной. Потому что Прохору было очень тяжело петь. Он пытался распеться, говоря тупо: «до, ре, ми, фа, соль, ля, си, до», но в итоге всё равно не попадал в ноты. Попадал, но не во все. И все это слышали. Но молчали. И ему стало ещё стыднее, ведь они играли-то хорошо, а он даже в ноты попасть не мог. Он ощущал себя ужасно. Где-то на середине репетиции звучало уже лучше, но явно не то, что было на концерте. И он чувствовал себя обманщиком. А с другой стороны, что он мог поделать? — Хватит, — Дима стукнул барабанными палочками друг об друга. — Не мучай других своими завываниями. Всё равно ничего путного сегодня не выйдет. — Простите… — Прохор отвёл взгляд. — Может, ты отдохнёшь? — предложил Бен. — Присядь. Но Прохор понимал, что если он сядет, то, вполне вероятно, поморщится. А это выдаст всё и тогда они всё поймут и… он не знал, что последовало бы дальше. И проверять не хотелось. Поэтому он остался стоять. В итоге репетиция закончилась раньше обычного. И это было грустно, ведь так он мог хотя бы отсиживаться в гараже. А теперь опять искать лавочку и опять ничего не делать. И снова спать на улице. Но это всяко лучше, чем быть дома. Уж лучше он будет бомжом, чем вернётся к отцу. Уже на улице Миша спросил: — Тебе хоть есть где ночевать? — Лавка. — Не густо. Пойдём ко мне. — Прохор хотел возразить. Потому что вообще-то он мог бы и спокойно переночевать на лавке, а может, найдёт где-нибудь ночлежку и в заброшенном здании. Хотя последнее казалось ему жутким, там же тусуются наркоманы да бомжи, но как будто у него был выбор. Но Миша даже и не дал возможности высказаться против. — Пойдём. Моя мама любит гостей. И ничего не оставалось делать, как пойти. Ведь надо было хотя бы поесть. Всё же сухая лапша с приправами — это такая себе еда. Он шёл за Мишей и думал, как он докатился до жизни такой. В смысле, был нормальным сыном, приходил вовремя, не перечил отцу, а тут, бац, побег и скитание в поисках жилища. Каким же жалким со стороны он, наверное, выглядит. У него было всё, и крыша над головой, и еда, а он решил всё это бросить только из-за того, что его ударил отец. Ну, чуть сильнее, чем всегда. Разве это повод? Но тут вспомнил, каким он себя беспомощным, каким жалким ощущал себя, когда этот чертов ремень в очередной раз рассекал воздух. Когда отец кричал на него, не давая и слово вставить, затыкая его каждый раз унизительными словечками. Разве это нормально? Он не знал. По телевизору показывали счастливые семьи, где все друг друга любят и уважают. Но нельзя никогда верить телевизору. К тому же их семья тоже со стороны казалась образцовой и показательной. Ведь отец много зарабатывал, мама также работала, сидела с детьми (с Марией) и хорошо выглядела, сын был отличником и просто умным малым, а дочка была красавицей и все ей пророчили богатого жениха. И с виду казалось, что у них всё хорошо. Но это, конечно, всё было до того, как он стал эмо. Ведь после семья больше не выглядела приличной: сын-эмо — это же такая трагедия! Прохор презрительно фыркнул. Когда они зашли в квартиру, сразу почуялся запах какой-то вареной пищи. Не очень вкусной, но у Прохора заурчал живот. А ещё слышал кучу шума в соседних комнатах. И напрягся, вспоминая, как отец не любит шум. Только через несколько секунд до него дошло, что отца здесь быть не может, и никто не будет его ругать за излишнюю громкость. В целом всё выглядело довольно мрачно, какие-то темно-коричневые ободранные обои, скрипучие полы с содранным лаком. Зато чисто. — Ма, я с другом! — крикнул Миша, скидывая берцы. — Он у нас заночует. Он не спрашивал, а просто констатировал факт. Прохор удивился этому, ему пришлось бы задолго до ночёвки упрашивать родителей, потом ещё объяснять, что это за человек и что тот из хорошей семьи и ничего он не сворует. И в итоге не факт, что ему разрешат. Из кухни выглянула женщина с тёмными взлохмаченными волосами и в засаленном халате, кажется, накинутым на голое тело. Благо тот был застегнут и закрывал всё, что надо. Но лицо у неё было привлекательным: небольшие выпирающие скулы, прямой нос и пухлые алые губы. Она выглядела довольно молодо, если не замечать небольших морщин возле глаз. На руках у неё был младенец, и она его покачивала. Аккуратно. С нежностью. Его мать часто делала не так, когда ей нужно было успокоить Марию, она нетерпеливо укачивала её (хотя это было больше похоже на тряску), лишь бы та заткнулась. — Проходите, проходите, — сказала она. — И как тебя зовут, малыш? Прохор смутился. Какой он малыш, ему четырнадцать лет! Он хотел возмутиться, но вспомнил, что он у неё в квартире будет ночевать. И как это будет невежливо. — Прохор. А вас?.. — Анна. Давай на ты. Прохор удивлялся этой женщине всё больше и больше. Обычно все подруги матери требовали, чтобы к ним обращались на вы, так ещё и по имени-отчеству. Да и отец всегда учил обращаться к старшим уважительно, даже если те просят на «ты». «Так ты показываешь, что очень вежлив и воспитан», — говорил он. Но сейчас отца нет. Значит, он может говорить, как хочет. На кухне оказалась куча детей. Прохор даже вначале подумал, что у него рябит или двоится в глазах. Но нет, всё это были реальные люди. И все они шумели и галдели. Он сразу почувствовал себя в школьной столовой или в классе, где всегда стоял такой шум. «Пиздец, — подумал он, — как Миша живёт в таком хаосе?». Он даже хотел спросить его, но понял, что спрашивать такое при всех — это ещё больший пиздец. Поэтому просто сел с краю, надеясь, что его не снесут бегающие возле стола дети. А Миша чувствовал себя, как рыба в воде, в этой обстановке. Что, наверное, неудивительно, учитывая, что это его дом. Он поздоровался со всеми, ловко увернулся от играющих наперегонки детей, успел подхватить что-то падающее со стола и ещё попутно представил Прохора, рассказывая чуть ли не краткую его биографию. Из тех фактов, что он знал, конечно. А ещё Миша мастерски маневрировал на кухне, что казалось вообще невозможным, ведь она была такой маленькой и набитой. Возле плиты крутилась Анна всё ещё с ребёнком. И вроде тот не плакал и не ревел, даже ничего не хотел, но она всё равно держала его на руках. И для Прохора это было странным. Хотя для него всё тут было странным. Не было никакой строгости и серьёзности. Не было этой давящей атмосферы, которая заставляла ходить чуть ли ни на цыпочках, чтобы не разозлить никого. Здесь было на удивление спокойно, хоть и на вид царил полный хаос. Перед носом оказалась тарелка с гречкой. Без ничего. Но Прохор так обрадовался этому, что наконец-то еда, что сразу же накинулся на неё, звеня ложкой по тарелке. И такое бы отцу тоже не понравилось, но здесь ему никто ничего не сказал. — Очень вкусно, — проговорил он с набитым ртом. — Это же всего лишь отваренная гречка, — пожала плечами Анна. — Мне вот льстить не надо. — Нет, правда вкусно, — наверное, он просто был очень голоден, что даже обычная гречка казалась верхом кулинарного изыска. — Ха, понятно, почему ты такой худой, — хмыкнул Миша. — Тебя дома никто не кормит. И Прохору стало неприятно. Он не хотел, вспоминать дом. В смысле, он, конечно, только и делал здесь, что сравнил всё, как было у него. Но когда о доме упомянул Миша, стало не по себе. — Я не хочу есть! — сказала одна из маленьких девочек. — А что хочешь? — спросила спокойно Анна. — Не знаю, — она насупилась. — Но это я не хочу. — Значит, не ешь, — Анна флегматично пожала плечами. — Ничего другого у нас есть. И девочка посидела несколько минут, а потом взяла ложку и начала есть. И Прохор удивился. Вау, никто не пихает насильно еду в рот. Помниться, когда он отказывался есть, то отец или мать брали ложку в свои руки и кормили так. Когда он подрос, то просто не выпускали из-за стола, пока не поест. При этом нужно было съесть всё и не оставить ни кусочка. Ведь «это же на тебя всё готовилось, а ты так разбрасываешься едой, а вот во времена девяностых…». Ну, или иногда вспоминали блокаду во время войны. Но чаще девяностые. Прохор видел, как Анна ласково относилась ко всем детям. Когда кто-то начинал пихать другого, она мягко разминала их, никого не виня и не наказывая, даже не говорила, что это неприемлемо в обществе. Даже в обычных разговорах чувствовалось, что она общается на равных. Хотя бы даёт высказаться. И она потрепала Мишу, сказав одобрительные слова, когда он рассказывал про группу и их вчерашний концерт. Прохор не мог представить у себя такое дома. Если бы отец узнал, что он занимается таким непотребством после школы, а не уроками, то тут же накричал, сказал бы, что это дорога в никуда и что он ничего не добьётся. Вырастет никчёмным человеком. Отца так волновало, что будет в этом чёртовом будущем, что он не замечал его настоящего. А ещё от Анны шло какое-то странное тепло по отношению ко всем детям. Даже к Мише. Нет, не то, чтобы он считал Мишу плохим, но, по мнению отца, тот был отбросом. Ведь был панком и учился на двойки в школе. А значит в принципе не достоин внимания. «Таким следует гнить где-нибудь на свалке общества», — говорил отец. И Прохор задумался, где он ощущал такое тепло? Точно не от родителей. Только от покойной бабушки по папиной линии, что жила в другом районе, поэтому к ней всегда приходилось ехать на маршрутке. Она кормила вкусными голубцами, рассказывала интересные истории из жизни, давала любые книги из её громадной библиотеки и никогда ни в чём не попрекала. И, наверное, в дошкольном возрасте он ещё часто показывал эмоции у бабушки. Но потом удавка на шее душила сильнее, и приходилось по привычке всегда держать себя, чтобы не расслабляться. Чтобы в ненужный момент не позволить ни одному мышцу дрогнуть на лице. Но отцу не нравилось, что он общается с бабушкой. Тот всегда старался перекрыть их общение, не отпуская его или надумывая какие-то совсем странные поводы. Когда речь заходила про отца, она часто повторяла, что наделала много ошибок в своей жизни. Но самой главной не допустит. Что за ошибки, Прохор так и не понял, ведь она умерла, оставив свою однокомнатную ему в наследство. Только вот, что толку? Как будто ему эта квартира поможет, когда он одинок. И даже тогда на похоронах ему не позволили плакать. Потому что он мужчина. Родители даже не утешали его, а отец бесился, что наследство не досталось ему. И больше он ни от кого не ощущал такого тепла. Прохор сжал ложку, пытаясь не расплакаться. Его хоть кто-нибудь любит?