«Дальше не будет хуже, Просто не будет дальше. Всё, что нам нужно для счастья — власть над этой планетой.»
***
Кабинет загудел и завозился. Все эти рожи я видел, к сожалению, не впервые. Огромный красный силуэт Пеппермена, рычащие останки подтаявшего месива, которые какой-то псих сумел обозвать клоном (интересно посмотреть на человека, с чьей внешности был списан этот жалкий огрызок) и наша троица оборванцев. Когда мы наконец сумели с толкотнёй и руганью компактно разместиться в одну линию, Пицца-хэд оглядел нас и вздохнул. — Итак. Из вас мне нужны только ты, ты и ты. — Палец в белой перчатке по очереди скользнул по Пеппермену, Виджиланте и клону. — Вы — за компанию. Я громко выдохнул, когда два пальца выделили нас с Нойзетт среди общей толпы. — И нахер ты тогда нас звал? — на удивление ровным голосом спросил я. Ответ был более чем очевиден: засранца хлебом не корми, а дай посмотреть, как его прихвостни только и делают, что выполняют каждую его бессмысленную прихоть. Пицца-хэд поднял глаза и широко улыбнулся. Неестественно, как аниматронная кукла. — Смеха ради. А теперь все, кроме Пеппермена, пошли вон. Вызову, когда понадобитесь. — Твоя попытка отыграться на нас за ошибки твоей мамаши выглядит не смешнее моей неизобретательной шутки. — процедил я на автомате и первый выскочил наружу, слабо ухмыляясь долетающим из-за двери стародревним оскорблениям. Мы высыпали из кабинета и заняли место под одной из холодных ламп, тянущихся вереницей по верхам коридора. Вопрос, о чём сейчас шёл разговор там, не вызывал у меня ровным счётом никакого любопытства. Особенно учитывая тот факт, что их гнусавые громкие пререкания не услышал бы только глухой. Да и невозможно интересоваться тем, что и так тебе известно. Оказавшись в более-менее спокойной обстановке, Виджиланте встал у стены и недоверчиво захрипел, словно стараясь унять чесотку в горле: — Кхм-м… Любопытно. — Одно это нараспев сказанное «любопытно» уже не сулило мне ничего хорошего. — Нойз. Я могу понять, почему ему не нужна Нойзетт. Раз он вызывал именно наёмников, значит, что-то угрожает безопасности Башни. А это явно не её задача. Но тебя… — Слушай, ты спрашиваешь с таким неподдельным интересом, словно я способен дать тебе исчерпывающий ответ, — перебил я и нетерпеливо вынул из кармана пачку сигарет. — Я не знаю, на кой чёрт он нас позвал, и уж явно не в курсе, какого чёрта ему не понадобился я. Все те несколько секунд, что я поджигал сигарету, пристальный взгляд Виджиланте не сходил с моего лица. Лишь веки и зрачки его изредка подрагивали, будто он неслышно посмеивался в такт своим мыслям. — Я тебе не верю. — уверенно произнес он, едва я успел сделать первую затяжку. — Ты определённо снова что-то задумал. — Ничего нового. — Я пожал плечами настолько убедительно, насколько смог. — Отвянь от меня со своими параноидальными заскоками и скажи лучше вот что. Нойзетт в итоге остаётся с тобой? Опередила его сама Нойзетт. — Именно. Беспокоиться не о чем. — Она подняла на меня блестящие глаза. — А ты? Вернёшься на съёмки? — Раз больше некуда деваться, придётся. — Мой голос был уже попросту не в силах скрыть усталость и раздражение. — Пожелай мне удачи не перегрызть ему глотку. Учитывая, что я собираюсь убить этого мудака, эта удача мне никак не поможет. Лучше пожелать мне как можно искуснее провалиться с этим. Так я подумал в первую секунду. Но тут же неожиданно усомнился в этой мысли. Как неопытный парашютист, оказавшись перед открытым настежь люком самолёта и ловя взглядом огромное пространство под собой, невольно подаётся назад в всеобъемлющем испуге. С каких пор я стал таким ранимым и жалким? — Удачи. — бархатно кивнула она, встав со мной рядом. — Ты ведь и правда остаёшься на сцене абсолютно один… — И что с того? Нойзетт улыбнулась и вытащила из кармана какую-то маленькую вещицу. Я признал её почти сразу же, даже не вглядываясь — то было её неизменное карманное зеркальце, которое всегда и всюду было при ней. Жëлтое, с белой каëмкой и малозаметными царапинами на корпусе. Нойзетт раскрыла крышку и быстрым кокетливым движением осмотрела рану на губе. Я презрительно нахмурился и отвел взгляд в сторону, на потолок коридора, где в углу затаилось хорошо знакомое мне нечто… Как вдруг зеркало лукаво накренилось, и я вздрогнул, зажмурив глаза от ослепительной вспышки солнечного зайчика. Нойзетт задорно усмехнулась, а я озлобленно ощетинился и навис над ней, как голодный зверь. — Твою ж мать, Нойзетт, какого чëрта?! — Извини. — Даже не шелохнулась. Крышка зеркальца гулко хлопнула. — Но такое яркое предостережение ты запомнишь куда как лучше. — Заметив, что такое объяснение мой оскал ничуть не находит удовлетворительным, она насмешливо добавила, — твою злопамятность у тебя не отнять. — Злопамятность… — повторил я эхом, плотно сжав челюсти, и с нескрываемым недовольством отвернулся. Хотя, к моему великому ужасу я вдруг обнаружил, что по-настоящему разозлиться на неё я не смог. Вроде и хочу рявкнуть от всей души так, чтобы она отшатнулась в непонимании и страхе, но дальше сдавленного шипения и выпученных глаз дело не заходит. Если подумать, наоборот, когда после всего, что стряслось, я вновь увидел на её лице жизнерадостную улыбку, у меня от сердца отлегло. Как если бы я посреди снежной бури вдруг обнаружил, что по дурости обронëнный мною в снег уголёк от костра всё ещё теплится и способен дать огонь. Я сложил руки на груди и вернулся в изначальное положение, перекатывая сигарету в зубах. Солнечный зайчик… Теперь я понимаю, о чём она. Точнее говоря, вспомнил. У нас с Нойзетт, как и у многих людей, есть своя специфичная азбука для быстрой коммуникации. Она включает в себя самые различные символы: жесты, слова, определённые интонации, которые позволяют нам незаметно и быстро обмениваться информацией на сцене. Одним из таких и являлся солнечный зайчик. Что он означает? Если в двух словах: «Ты переигрываешь». Когда я выступаю перед публикой вместе с Нойзетт, мне, на удивление, куда легче держать контроль над собой. Я лучше понимаю грань дозволенного и (по возможности и настроению) не позволяю себе выходить за эти рамки, успевая осадить самого себя. Однако сольные выступления в этом плане даются мне куда сложнее. Я с головой ухожу в отрыв, мало волнуясь о том, что может произойти в результате такого самоволия, и не раз были случаи, когда это наносило вред. Порой непоправимый. Нойзетт в это время обычно находится за кулисами, софитов на сцене много, поймать сильный луч света — не проблема, а зеркало, как я уже говорил, всегда с собой. Так что в ситуации, когда до меня ни дотянуться, ни докричаться, можно попробовать осадить меня именно таким образом. Или предостеречь. Прямо как сейчас. Ох, Нойзетт… Если бы ты только… — Виджиланте! — Дверь кабинета чуть не была сорвана с петель. Из-за неё показался раскрасневшийся от нервов Пеппермен. — Чего ждёшь, заходи же! Ох, боже, боже мой!.. Виджиланте, с виду погружённый в дрёму, на деле не спал ни единой секунды. Ковбой резко поднял голову и содрогнулся, словно по его телу пробежался ток. Тяжело вздохнул, явно не разделяя переживаний Пеппермена, перебирающего смятый в гармошку зелёный берет, и гулко вышел вперёд. Однако перед тем, как уйти, он повернулся на меня и прищурился, вглядываясь в мои глаза. Ненавижу, когда он так смотрит. Глаза складываются в две хищные насмешливые щёлочки, как у учителя, которому бросил вызов выскочка-ученик. По моему богатому опыту могу точно сказать, что такое выражение его лицо принимало лишь в двух случаях. Первый — когда Виджиланте проводил допрос. И второй — когда он смотрел на лицо потенциального преступника, которого он бескомпромиссно подозревал в чём-то незаконном. Чую, второй вариант подходил сейчас как нельзя лучше. — Я спрашиваю тебя в последний раз. — отчеканил он твёрдо, не сводя с меня глаз. — Тебе нужна моя помощь? Я едва не поднял бровь от удивления. Его помощь? В следующей жизни, увалень. — Вали уже. — фыркнул я, неприязненно покосившись на него. Ковбой никак не отреагировал, будто и не расслышал, что я ответил, однако мне удалось заметить слабый кивок головы, выразивший его равнодушное: «Как знаешь.» Пончо цвета охры скрылось за громко хлопнувшей дверью. Нойзетт снисходительно следила за Пепперменом, что как заведённый наматывал теперь круги по коридору, так и не решаясь уйти. Вдруг подумалось, что один этот короткий диалог между нами поставил жирную, бескомпромиссную точку невозврата. Ощущение смутное настолько, что я не могу даже предположить, почему. Не удивлюсь, однако, если сейчас прямо перед моим носом прошмыгнул некий важный судьбоносный выбор, от ответа на который зависело всё моё последующее существование, но с другой стороны… Я прервался, оттолкнулся от стены и вышвырнул окурок куда-то в сторону. — Ещё вернёшься на третий этаж? — спросил я Нойзетт. — Не думаю. — тихо, будто расстроенно отозвалась она. — Выходит, до завтра. — До завтра. — подтвердил я и развернулся было, чтобы уйти, но чьи-то ловкие пальцы вдруг проскользнули подмышками и сцепились на моей груди, заставив меня ошарашенно замереть, уставившись широко раскрытыми глазами в обшарпанный потолок. Под стиснутыми дрожащими кулаками я почувствовал, как растерянно и предательски быстро забилось сердце; отчего-то стало стыдно. Не успел я и сообразить, как реагировать, Нойзетт сама отстранилась от меня и усмехнулась. — Не могу отделаться от ощущения, что что-то случится… — будто в своё оправдание так же тихо произнесла она. — Но это лишь наваждение. Благодаря тебе всё должно… Наладиться, верно? Я тряхнул головой и молча пошёл вперёд. Даже не оглянулся. Проскользнуло в душе что-то, похожее на жалость; я должен был обернуться, увидеть её лицо, но не смог. Не хотел показывать ей, как мои зубы жалко перекосило в наверняка забавном и глуповатом болезненном оскале.***
Оставшись наедине с самим собой, волей-неволей начинаешь оценивающе перебирать мысли, как колоду неперетасованных карт. Мелькают масти, цифры, буквы, появляются и исчезают напечатанные лица, пока не выглянет из-за очередной однообразной рубашки силуэт той самой, на которой ты нелепо останавливаешься и вытягиваешь её из общей массы, словно именно этот конкретный замысловатый узор ты увидел впервые. Ради чего я всё это затеял? О чём я думал, когда по инерции, задыхаясь и спотыкаясь, бежал с третьего этажа на пятый, игнорируя всё и всех, гонимый лишь собственной идеей и ничем иным? Это один из тех вопросов, на который ты, кажется, и знаешь ответ — вот он, простой и логичный. Переживать не о чем. Но стоит только так подумать, стоит только твёрдо заверить себя в непоколебимости этой теории, как мгновенно за пределами твоего зрения миражом мелькнёт тёмное нечто. Ты не успеваешь осознать, что случилось, не способен вспомнить, как оно выглядело, но всё равно пугаешься, тут же отпихиваешь это прочь и заталкиваешь голыми руками обратно в бездну. Не глядя, словно не желая ничего об этом слышать. Оно пытается вырваться, кричит и царапается, но ты закупориваешь правде (правде ли?..) глотку просунутой по локоть рукой, затыкаешь её собственными костями и плотью, лишь бы действительно задохлась и заткнулась раз и навсегда. Можешь гордиться — у тебя вышло. Но вот ты снова ни в чём не уверен. Никакой непоколебимой истины в кармане. Никакого факела, что позволил бы тебе увидеть этот мир в хоть каком-то — субъективном, однобоком, узком, — но хоть каком-то ярком и ровном свете. Стоишь один посреди полной тишины, слепой и беспомощный… Ведомый одной лишь надеждой. Надеждой на что? Двери лифта скрипуче открылись, выпустив меня обратно на просторы третьего этажа. Ещё на подходе к студии я расслышал озлобленные знакомые голоса. Чёрт. Всё по новой. Мы завершили всё часа через три — так или иначе, без Нойзетт количество работы на удивление поубавилось, — но нет, я бы без раздумий вмазал в челюсть тому ублюдку, кто сказал бы, что это было несложно. Это было омерзительно. На любой, абсолютно любой работе всегда есть три типа людей. Первый, к сожалению, самый редкий — с кем ты хочешь и можешь работать. Второй — с кем ты не хочешь, но можешь составить более-менее функционирующий дуэт и не провалиться. И третий тип. К которому и принадлежит наш новоиспечённый режиссёр. Третий тип, который я бы лично перевешал на софитах в одну шеренгу, дабы я никогда в чёртовой жизни больше в глаза не видел ни одной подобной твари. Когда я снова услышал раздражённое: «Стоп, стоп, это снова не то!» я чуть было не взвыл. Натурально чуть было не взвыл во весь голос. Какой ужас. — Нойз, я тебе ведь объяснил, объяснил, сука, по-человечески, объяснил четыре раза, что ты должен сыграть разочарование, смешанное со злостью, и даже показал тебе, как, — Он подлетел ко мне, размахивая планшетом со сценарием, — а у тебя что выходит?! Мрак! Это вообще не то, что требуется! Лишь размытая мысль с зелёно-бурыми глазами дала мне сил не сорваться прямо здесь и сейчас. Вконец взбешённый и взмыленный, я медленно повернулся к нему и зашипел: — А я, по-твоему, что делаю? Поверь, мне сейчас даже играть не приходится… Мудак прервал меня нетерпеливым взмахом руки. — Представь, но именно потому, что ты дурью маешься, а не играешь, и выходит чёрт знает что! Цепляется к малейшему недочёту. Я понимаю, понимаю, понимаю, блядь, что я всего лишь его подчинённый на сцене и я обязан выполнять все его прихоти, но… — Я что-то не помню, чтобы было оговорено, что ты получаешь почасовую оплату твоей бездарной подработки. — фыркнул я, проведя ладонью по лицу. Я злился и на себя. Из-за резкого изменения планов наш режиссёр всё-таки ушёл с работы, но теперь без какой-либо для меня выгоды. Прекрасно. Отрадно осознавать, что я страдаю здесь за чёртово нихуя. — Именно поэтому ты меня и достал! — Он ткнул мне пальцем в лицо, остервенело мотая рукой. — Мы управились бы за полчаса, если бы ты не строил из себя чёрт знает что. — Ненадолго воцарилось молчание, и он презрительно добавил, — Главный на этой студии… Я замер с таким лицом, будто за моей спиной только что рухнул Эмпайр-стейт-билдинг. Ага. Вот оно что. Я еле сдержал волну разбирающего меня хихиканья. — Отомстить мне решил? — спросил я тихо, остекленевшими глазами буравя его лицо. Он нагло усмехнулся, сверкая рядом кривоватых зубов. Смеет смеяться надо мной. — Да, конечно. — с нескрываемым сарказмом огрызнулся он и повернулся к оператору. — Итак, сцена двадцать шестая, кадр первый. Готов? Прежде чем дать ответ, я задумался. Перед глазами брызнула алая, как дорогое вино, кровь. Литры крови. Жестокое зрелище предстало перед глазами всего на миг, но чёрт возьми, какой то был великолепный миг! Жгучий и пьянящий, как концентрированная доза адреналина. Разве что послевкусие железа на языке вмиг оборвало блаженство, так некстати напомнив о сегодняшней ночи. Чёрт. — Без сомнений, готов. — с неизвестно откуда возникшим энтузиазмом отозвался я и встряхнулся. Готов. Готов, сука, как никогда.***
Свет выключен. Я остановился в гримёрной напротив одного из зеркал, обрамлённого рядом ярких лампочек. Моё лицо устало и раздражённо уставилось на меня. Оранжевый пиджак, белая выглаженная рубашка, туго завязанный галстук, чёрные брюки. Обычный образ вне работы, удобный и относительно практичный. Один из тех образцов моего гардероба, который я, на удивление, давно не менял: слишком уж привык. Оттого несложно представить моё ворчание и злобу, когда именно сегодня и именно сейчас, выйдя из комнаты, я обнаружил, что он сидит на мне так неприятно и туго, словно был сшит не на меня, а на кого-то другого. Чуть было не подумал, что ненароком вслепую схватил не свою одежду, но нет. Я облокотился руками о столик, но не смог простоять и пяти секунд без того, чтобы не повести плечами или не оправить змеевидный чёрный галстук. «Это просто нервы, не более,» — прагматично заметили чёрные глаза в отражении. — «Ты умеешь успокаиваться, так почему бы не сделать это и сейчас?» Хотел бы я знать. Помнится, не было ни одной выходки, перед исполнением которой меня охватывал мандраж такой же силы, как теперь. И ничто не помогает. Сколько не уверяю себя, что делаю всё правильно, всё равно сам себе не верю. Что ж, как знаешь. Не убеждаешься на словах — придётся донести истину на практике. «Не могу отделаться от ощущения, что что-то случится… Но это лишь наваждение. Благодаря тебе всё должно… Наладиться, верно?» Я усмехнулся сквозь сжатые зубы. Как бесцеремонно её слова ворвались в мои мысли. «Наладиться». Я уставился на себя и нарочито неестественно нахмурился. Что именно должно наладиться? Наше существование в башне? Так не сказать, что от одной только смерти какого-то мелкого её обитателя что-то коренным образом изменится. Пока Пицца-хэд жив, а его треклятая башня покоится на исполинском фундаменте цвета переспелого винограда, всё будет следовать старым правилам. К тому же Нойзетт едва ли может знать о моём плане. Что она, что Виджиланте могли догадываться, что у меня есть некая задумка, но в чём она заключалась, каковы её детали — нет. Я с силой моргнул, заметив, как мои глаза округлились в неосознанном удивлении. Тогда… Что она имела в виду? Что в таком случае я должен был сделать, чтобы всё «наладилось»? Лопатки лизнуло нечто тёмное, размытым миражом мелькнувшее в отражении, по телу прошла мерзкая крупная дрожь; подкосило ноги. Я треснул кулаком по столу и судорожно опустил голову на руку. Тишину разорвало моё громкое частое дыхание, как после удара током. Не желаю даже думать об этом. Я рывком выключил свет на зеркале и вылетел из гримёрки так быстро, что можно было подумать — за мной по пятам что-то гналось, неотступно поглощало мои невидимые следы на дощатом полу и жаждало больше. «Верно, я совершенно схожу с ума», — невозмутимо подумал я, вспоминая по пути на сцену свои невероятно здоровые привычки вроде полноценного трёхчасового сна, как попало собранного меню или курения вперемешку с алкоголем. На часах восемь вечера. Я знал — он будет здесь. Когда сцена затихала, он был единственным, кто нарушал её покой. Блуждал по доскам, проверял технику, вытягивал занавес и проверял одежду сцены. Это входило в его обязанности. Хотя почему-то я уверен, что он всё равно остался бы тут, и если бы состояние сцены его никак не касалось. По тому, как он нарезал круги по планшету, я сказал бы, что он кого-то ждал. И я даже знаю, кого именно. Вспомнился кровавый фейерверк. — О, господи! Ты что здесь забыл? — встретил он меня удивлённым тоном и обернулся, как встревоженный олень. Я вышел на сцену и одёрнул пиджак. Весь мой образ просто кричал о том, что мне не до него. — Переодевался, только и всего. — Я внимательно обвёл глазами сцену, — кстати, не видел Нойзетт? Талантом скрывать свои переживания бог явно его обделил. — Н-нет. — Он переступил растянутый на полу провод и сложил руки на груди. Я печально вздохнул. — Жа-аль. Я звал её, но, как видишь, что-то пошло не так. Надо было видеть, как он тут же вспыхнул живым интересом. Отвратительно. — Звал? Зачем? — Ну, понимаешь ли, мне, как представителю администрации, жизненно необходимо поддерживать хорошую атмосферу в коллективе… — Меня позабавило, как живой интерес в его глазах вмиг стесало потревоженной злобой. — Где искать тебя, мне известно. Но, чёрт подери! — Я хлопнул ладонью о ладонь, показывая своё «искреннее» разочарование, — эти женщины!.. — Это верно. — подхватил он. И тут же с азартом игрока казино поинтересовался, — Дай угадаю, она опаздывает? — Именно. — Ну, разумеется! — фыркнул он, воздев руки к небу, и отвернулся. — Иначе и быть не могло. Я снисходительно прищурился и уставился ему в затылок. — Считаешь? — Конечно! — Он простучал каблуком расшатанную доску и присел на корточки, чтобы изучить её поближе. — У тебя могли быть хоть какие-то сомнения? — Не сказал бы. — Вот и я о том же. Слишком много о себе возомнила. Слишком. — Он наклонил голову вбок, присматриваясь. — Сволота. После сегодняшнего я потерял к ней всякое уважение. Надо же — думал, она будет получше тебя, а оказалось, два сапога, чёрт его, пара, тьфу… Хм-м, придётся сказать Робу, чтобы эту доску заменили. Ха-ха, двусмысленно прозвучало, а-А-А-А! Сука, какого!!! Провод заскочил за его голову и впился в глотку. Хрипя, пойманная пташка попыталась высвободиться, но лишь громко застонала — мой каблук с размаха вжался ей в затылок и как следует надавил. Мои дрожащие от напряжения кисти рук мгновенно побелели, пережатые проводом. — Чего же ты замолчал? — сдерживая ликование, проговорил я. — Я крайне внимательно тебя слушаю. Мы крайне внимательно тебя слушаем. Ряды пустых сидений по правую руку от нас ответили гробовыми аплодисментами. Я расхохотался и ещё раз вдарил каблуком по затылку. — Кричи, сучка, не сдерживайся! — Я повел руками влево, он покачнулся вслед. — Это аттракцион имени тебя, так разойдись на полную! Нам так не хватает твоего звонкого смеха! Достаточно. Я отшвырнул провод в сторону и от души пнул мудака в поясницу. Тело грузно плюхнулось на брюхо, а я, не теряя времени, вприпрыжку заскочил в карман сцены. — Вижу, ты в чистейшем восторге. Чудно. — Я медленно подошёл к нему, поигрывая с блестящей лаковой битой в руках. Даже в тусклом свете одного жалкого прожектора я видел, как вздулись вены на его лбу, пока он со свистом пытался перевернуться на спину и отдышаться. — Крыса… — уловил я сквозь симфонию хрипов и рассмеялся. — Buen día, будем знакомы. — угрожающе процедил я, покрепче перехватывая оружие. Я занёс биту над головой и молниеносно опустил её на чужую правую руку. Хруст и вторящий ему вой заставили меня отпрянуть, заливаясь громким смехом. Не теряя времени, я ударил ещё, и ещё, и ещё; вой поднялся страшный. Он попытался закрыться здоровой рукой — и бита мгновенно заставила его пожалеть об этом. — Прошу-у! — взмолился он, завывая и надрываясь рыданиями, — Я больше никогда, никогда!.. Треск древесины заткнул его на полуслове: — Закрой рот, шавка. — Неистово стучащее сердце застряло в глотке, я едва мог говорить. — Никогда больше не станешь домогаться здешних красоток? Ох, сука, знал бы ты, знал бы ты, сколько раз в жизни я слышал это дерь-мо! — На последнем слове он вновь заголосил от боли в колене. — Есть такая поговорка. Люди не меняются, идиот. Проверяй на собственной шкуре, пока жив. Я пихнул его ногой и вдарил сбоку, чётко в лоб. — ТВА-А-А-АРЬ! — завыл он вновь, накрыв голову искалеченными культями. Я же скривился и отступил, мотая головой. Жалость. Чёрт-чёрт-чёрт бы её побрал! С какой это стати я должен сопереживать ему?! Моё сознание этого не хотело. Но нутро скоблило и стенало, металось в ужасе и умоляло остановиться. Кто в здравом уме сможет оставаться равнодушным к представителю своего вида, молящему о помощи? Кто сможет улыбнуться и с издевкой расхохотаться над чужой болью? Я покачнулся и сжал челюсти, чувствуя, как подкатывает к горлу тошнотворный ком. Болезненно усмехнулся, ещё раз, и ещё, пока по сцене не раскатился громом мой визгливый истеричный смех. Забить его до смерти, чтобы не слышать этих криков более. Что-то подхватило мысль и понесло её прочь, желание испустило голодный лай, в голове завертелось как проклятое: «Убить! Убить! Убить!» И я не хотел сопротивляться. Как днём. Дым разъел глаза, глотку саднило, а сознание различало перед собой лишь силуэт дрожащей жертвы. Я бросился вперёд и стал наносить удар за ударом. Никакого воя я уже не слышал, мне заложило уши, лишь руки на автомате ударяли по телу. Справа, слева; раз, два, три, четыре, смех. Снова — три-четыре-пять, шесть, семь, восемь, гори в аду, мразь, гори в аду, ёбаная мразь! — Как тебе?! Хорошо, правда? — Разнообразия ради я наступил ему на горло и наклонился над ним, скаля зубы. — О-о, ты не представляешь, насколько! — Я долбанул биту об пол и опёрся на неё, как на трость. — Не пугайся, я же не со зла. Всё во имя Господа, дитя, не более того. А вообще, вообще (!) — я готов поверить, что бог есть. Как иначе объяснить, что существует на свете удовлетворение, равное по степени блаженства трём оргазмам разом, а? Я рассмеялся и где-то в глубине души сам ужаснулся этому смеху. — Ты жалок. Равно так же, как и я, не спорю, но вот в чём разница! Тебе уже никогда, слышишь, уёбище, никогда не познать чувства полной и безоговорочной власти. Я держу твою жалкую жизнь меж пальцев, видишь? — Я выставил перед собой два сложенных вместе пальца и тонко захихикал. — А ты беспомощен. Абсолютно беспомощен! Но самое — самое смешное, не упусти, — что бы ты не сделал, как бы ни умолял, не расстилался передо мной, ты в любом случае сдохнешь. Сдохнешь посмешищем, и не более того. И пусть любой после тебя десять раз подумает перед тем, как переходить дорогу мне, самому Теодору Нойзу. Ага? Я резко щёлкнул пальцами перед его носом и удовлетворённо рассмеялся, когда увидел, как он сжался от страха. Бита загремела по доскам и исчезла в тенях. Я же медленно, нарочно нисколько не суетясь, вынул из заранее заготовленного тайника топор. С расстановкой обошёл жертву по широкой дуге и замер над ней, как палач. Как на настоящем представлении при полном зале, я ощутил на себе тяжесть взглядов. Хотя партер слева был абсолютно пуст. Но это ничуть меня не смутило. Напротив, распалило и без того горящий пыл в настоящий лесной пожар. — Что ж. Прощай. — выплюнул я шёпотом и занёс топор над головой. Зубы растянулись и оскалились в сладостном предвкушении. Как вдруг меня передёрнуло. Пошатнуло назад, будто ещё не совершённый удар топором нанесли по моей груди. В одно мгновение я опустел, как разбитый сосуд. Лишь воздух вырывался из-за стиснутых зубов с жжением и резью, словно я выдыхал кислотные пары. Солнечный зайчик. Он заскочил на обезображенное лицо и застыл там, дрожа, как ребёнок перед солдатом, в отчаянном бессилии заслонивший хрупкими ручками выбитые зубы и выпученные глаза трупа. Да, трупа. Бесконечный вой наконец замолк. Топор глухо прогремел по доскам за моей спиной. Зайчик метнулся в сторону, словно испугавшись, но тут же упорно вернулся на место. Я опустил обмякшие руки и крупно затрясся от беззвучного смеха. Вот и всё. Закономерный исход событий. Я должен был убить его. И меня должны были найти. Чем больше об этом думаю, тем сильнее тянет сердце страхом и стыдом. Почему стыдом? — Ты опоздала. Солнечный зайчик беззвучно ускользнул назад. Медленный стук каблуков аккуратно вышел на сцену, зашёл в сторону. Она заглядывает за мою спину. Чем дальше к краю сцены, тем медленнее стук. Показалось, что моё сердце замирает в такт её шагам. Не хочу оборачиваться. «Разве я сделал что-то не то?..» — твердит в голове боязливый голос, меня потрясывает от тошноты. На очередном выдохе рёбра перетягивает невидимым жгутом. — Я всё ещё не такой уж и плохой, а, Нойзетт? — Я без спешки обернулся и улыбнулся во весь рот. Нойзетт, которая до этого осторожно кралась ко мне, словно пыталась разглядеть меня получше, теперь замерла и попятилась обратно. Детали мозаики сложились воедино. Наконец-то она увидела монстра, которого так долго не желала признавать. Наконец-то! Мой взгляд жадно скользит по её силуэту. На ней лишь её обычный костюм. Маски нет, нечему скрыть распахнутые в чистом ужасе глаза, а правая рука безжалостно сильно, чуть ли не до хруста сжимает карманное зеркальце. Наконец-то ты меня боишься. Но моё безумное ликование вмиг растаяло, стоило мне услышать её молящий, неровный шёпот: — Не нужно, пожалуйста… Остановись. И я повиновался. Улыбка слетела с моего лица, как слетает с губ рывком содранный скотч. Вновь её слова с поразительной меткостью вонзаются мне в голову. Неизвестно, почему, в тишине тёмной сцены на меня вдруг напала мерзкая тоска, смешанная с чувством вины. Только вот… Что я сделал не так? Где я провинился? Я упускаю очевидное. Чувствую себя глупцом. Неписаная истина давным давно на устах у всех, кроме меня. Отчего же я её не вижу? Кто-то нацепил мне на голову плотный матерчатый мешок? Или я сам в заходящемся смехом приступе выколол себе глаза? Тишина вгрызлась мне в горло как провод. Но нарушать молчание я не смел. Да и не смог бы. Во рту жутко пересохло. — Нойзетт! Я же сказал тебе не задерживаться! — ворвался на сцену третий, словно чужеродный, громогласный голос. По доскам прогремел тяжелый, словно лошадиные скачки, топот, и на свет рыжим вихрем внёсся Виджиланте. Его глаза молнией прошлись по планшету; не понадобилось и секунды, чтобы сложить картину происходящего. Уголки его рта дёрнулись, прохрипев проклятие, и на меня ощетинилось дуло серебристого револьвера. Я замер в тупом ожидании выстрела, и он точно бы грянул, если бы не хладнокровное: — Виджиланте, стой. — Что?! — Его глаза метнулись на Нойзетт, свирепо блестя, как две искры. — Не стреляй. — Не стрелять?! — Забавно осознавать, что при общем впечатлении вспыльчивого и горячного человека, Виджиланте на деле даже сейчас ни на толику не потерял самоконтроль. — Знала бы ты то же, что и я, не сказала бы и слова! — Очень хорошо. — холодно отозвалась Нойзетт. — Чего же я не знаю? Зелено-бурые глаза смотрели на меня без единого намёка на упрёк, но и ярой благодарности в них я не прочёл. — Этот мудак пошёл на сделку с Пицца-хэдом, продал свою шкуру ради того, чтобы без каких-либо последствий убить человека. — прорычал Виджиланте. Его голова чуть подрагивала от чеканки слов, но тело сохраняло пугающую, стоическую неподвижность. — Убить, человека, слышишь! И я уверен, никаким чёртовым благородством здесь и не пахло. — Давай, обвини меня в убийстве последней сволочи и твари. — фыркнул я в ответ. — Нойзетт должна была посвятить тебя во все тонкости проблемы. Сцена замолкла, будто я сказал какую-то беспросветную тупость. И не сговариваясь решила пропустить мои слова мимо ушей: — Виджиланте, я прекрасно тебя понимаю. Но ты точно хочешь нажить себе неприятностей из-за этого идиота? Услышать нечто подобное из уст Нойзетт было подобно хлёсткой, наотмашь влепленной оплеухе. Ковбой в омерзении обнажил верхние зубы: — Я плевал на Пицца-хэда с высокой колокольни. — На легальную власть тебе плевать, может и так. А как насчёт моего мнения? Нойзетт легко и плавно выплыла между нами, сложив руки за спиной. Лицо Виджиланте исказилось в гримасе злости и непонимания, рука с взведённым револьвером впервые за стойку двинулась в сторону. — Нойзетт, ты издеваешься? — Не-а. Виджиланте удивлённо вытянул шею. — Ты смеешь его жалеть?! — Вот теперь он позволил себе разозлиться по-настоящему. Мне было видно, как от крайнего возмущения поднялись крылья его носа. — Неужели после всего этого ты ещё смеешь его жалеть?! Этот чёрт столько времени позволял себе гарцевать на твоей шее, столько раз, чтоб его Сатана, вёл себя, как последняя мразь, стольких искалечил — я свидетель! — а теперь ещё и стал убийцей — это к нему-то ты сейчас испытываешь сочувствие?! Попомни мои слова, Нойзетт, если я не ошибаюсь, и всё это действительно истина, я не дрогну. Я отпихну тебя в сторону и сделаю все шесть контрольных ему в пах, чтобы подыхал и мучился, и видит бог, я в силах это устроить! — Это не жалость. — отрезала Нойзетт таким тоном, что моё сердце невольно пропустило пару ударов. — Даже если он спас мне жизнь, я ненавижу его не меньше твоего. Убить — одновременно самый лёгкий выход для него и самый тяжёлый — для тебя. И это единственная причина, почему я стою здесь. «Спиной ко мне.» — подумал я. Интересно, она всё ещё верит в то, что я не посмею и пальцем тронуть её, что бы ни случилось? Виджиланте засопел и шаркнул ногой. Он не хуже моего понимал, что она не лжёт, но явно не был настроен подчиняться ей. Постепенно, однако, недовольство на его лице медленно сменилось на растянутую неприятную улыбку, какая появляется у полицейского, нашедшего в кармане весомый аргумент, под которым его допрашиваемый расколется за пару коротких подходов. — Что ж. Это аукнется мне новыми проблемами в будущем, я уверен. Но хорошо. Я согласен. Будь по-твоему. — Виджиланте оправил шляпу и неодобрительно посмотрел на меня. — Возьми в гримёрке то, что нужно, и идём. Нойзетт коротко кивнула и прошла в гримёрную, искусно сделав вид, будто меня не существует. Впрочем, абсолютно весь их короткий разговор прошёл ровно в той же манере. Словно меня для них не было. Меня хватило лишь на то, чтобы хладнокровно отметить про себя, сколь шёл ей к лицу такой гордый и самодостаточный вид. Тонкие брови, крыльями сошедшие к переносице, поджатые губы, на которых тонкой, уже почти незаметной полосой застыла рана, и решительный взгляд острых глаз. Даже стан её стал стройнее и выше, а неуложенные тёмные волосы легли на плечах неприкасаемой короной. — Что ж, повторяться я не собираюсь. — проговорил Виджиланте, когда мы остались наедине. Если, конечно, не считать труп за моей спиной. — Ты прекрасно всё слышал. Твори со своим карт-бланшем всё, что угодно, ханифаггл, я не буду этому препятствовать. И посмотрим, к чему это приведёт. Глаза-искры многозначительно прошлись по мертвецу и снова впились в меня. Я встал в позу и дружелюбно пропел: — Прекрасно, первым же делом спалю дотла твоё треклятое ранчо. — Ради всего святого. — Виджиланте круто развернулся и почти бесшумно исчез за кулисами. Несколько минут, которые я выжидал в гробовом молчании, чтобы убедиться, что студия опустела окончательно, прошли мучительно сумбурно и вязко. Мысли потеряли всякий строй и напоминали не связную смысловую ткань, а скорее разодранный котёнком эмоциональный моток. Казалось, что сцена гудела, а на деле звенело у меня в ушах. Нарушало тишину лишь моё собственное дыхание, будто оно неизменно, ежесекундно напоминало: «Ты жив.»***
Я выволок труп прочь и зашвырнул его в ближайшую помойку. Стараться заметать следы силами Пиццеголового не было никакого смысла. Когда я вновь вышел на сцену, ноги перестали меня держать. Я небрежно опустился на землю и сел по-турецки. Вполне привычная мне ровная и гордая осанка отступила, и я сгорбился, опустив голову на руки. До смерти устал. На попытку осмыслить всю ситуацию требовались хотя бы какие-то силы, но сейчас я, кажется, выжал из себя всё без остатка. Совершенно пуст. Но я хотя бы жив.О, кто бы мог подумать, ты действительно жив!
Я уж было подумал, ты покинул меня навсегда.Я пропал нарочно, не обольщайся. Переживал конечно, как ты тут без меня… Но вижу, волноваться было не о чем. Ты и без меня неплохо справляешься! Какое облегчение!
Я вздрогнул и выпрямился. По спине пробежала ощутимая ледяная волна, словно мне в спину вновь уставился дуэт холодных, бесстрастных глаз. Что это значит?Иногда ты задаёшь такие глупые вопросы… Помнишь, ты вечно винишь во всём меня. Меня, а не себя. Скулишь и жалуешься, что это я такой уёбок. Помнишь ведь? Конечно, помнишь.
Пока сознание ещё не успело понять и часть того ужаса, что должен был накрыть меня через жалкие полминуты, ладони сами судорожно обхватили голову, лишь бы ничего не слышать. Но это не помогло. Гремело шумом моё собственное сорванное дыхание, а голос продолжал чётко и несгибаемо звенеть в голове:И вот я подумал — а чего мне стоит просто пропасть ненадолго? Что натворит наш маленький белый и пушистый, если я предоставлю его самому себе? Он ведь не такой, как я. Он наивный и невинный, как ягнёнок. Он-то глупостей не наделает. В конце концов, он и сам этого хотел. Хотел доказать, что всё то дерьмо, что скрывается в его душе, концентрировано лишь во мне, как в злокачественной опухоли на его невинном девственном теле.
Заткнись.И вот мы здесь. Мне тебя жаль. Так и быть, в тысячный раз. Всё ради тебя, мой дорогой друг.
Теперь надрывный вой загудел в моей груди. Зажёгся и отдался в нервах тягучей болью. Я вскочил на ноги, неровно ловя ртом воздух. — Не смей. Не смей! — чуть не взмолился я, но голос и не думал сворачивать представление лишь из-за одной моей жалкой просьбы.Вот, где ты оказался. Ты — убийца.
— Я — убийца?! — едва не поперхнулся я.Ты зверски измывался над человеком на глазах своей пассии. И едва ли во время казни ты думал о том, лишь бы с ней всё было хорошо, а?
— Лжёшь! — воскликнул я рьяно, но вдруг застыл на месте. В углу пустого зала воплем отозвалось моё эхо. Оно вернуло меня в реальность. Я правда кричу на собственные мысли?Ты считаешь, что совершаешь благое дело?! Ты закрывал и давил любые свои сомнения одним этим несносным аргументом: «Я делаю это ради Нойзетт!», ох, как пафосно и самоотверженно, браво!
Это правда.Это ложь. Тебе просто подвернулась возможность легально оторваться на ком-то по полной. Может, разве что, первый шаг был из-за неё, из-за того, что твой любимый человек очень миловидно размазал свои розовые сопельки по твоей рубашке, но дальше — о, нет, сука! — дальше ты рвался напролом стараясь, чтобы вся, вся чёртова честь убить его досталась одному только тебе. Ты мог повернуть назад, правда мог. Но не стал.
Сердце металось в груди, а я блуждал взад-вперёд по сцене на несгибающихся ногах, думая лишь о том, чтобы не забыть, как правильно дышать.Если бы тебе была важна безопасность Нойзетт, ты не позволил бы произойти той стычке на съёмках, ты ни в коем случае не оставил бы её с Виджиланте, которому, по твоим же словам, ни в коем случае нельзя доверять, и самое главное…
— Закрой рот.Ты передал бы ему в руки обязанность прикончить мудака раз и навсегда. Ты позволил бы ему выполнить свою работу. Единой пулей в голову. Не экзекуцией с пристрастием, не избиением лежачего. Но ещё смешнее, пожалуй, другое… О-о, милый, с тобой всё хорошо? Выглядишь не ахти. Что-то случилось?
Закружилась голова, и я встал на месте, обхватив себя за плечи, чтобы не упасть. Теперь вина, которая захлестнула меня по самое горло, стала осязаемой, ощутимой. Мираж за спиной не исчез, но обрёл очертания и впился мне в рёбра, сдавил челюсти до предательского хруста.Но самое — самое смешное, не упусти, — за то, чтобы быть нетронутым за это убийство, ты и правда продал свою шкуру Пицца-хэду. За это убийство ты обязался отплатить ещё одним. Каков хитрец! Власть подобна наркотику, Теодор, и не мне тебе это объяснять.
— Да что ты понимаешь… — процедил я тихо, буравя взглядом следы крови на полу. Ответом мне стал лишь смех. Самый ужасный смех, которому я только был свидетелем. Хуже того, каким я залился над искалеченным полуживым трупом. Этот смех вырывался не из груди, но из горла, брал высокие ноты и процарапывал глотку каждым неосторожным переливом; смех издевался, визжал и присвистывал, как дьявол во время шабаша, злорадствовал, вился в небо, как дым, изорванный в клочья морским штормом, искажался, как на проклятом виниле. Больше сомнений не было. Я точно теряю рассудок. Точно — потому что смеялся я сам. Даже не голос в моей голове. Не кто-то за моей спиной. Мои, мои собственные скулы свело судорогой от этого смеха. — И что, ты тоже будешь теперь молчать?! — заорал я в потолок, ибо больше кричать было некому. Эхо. — Ну да, скажи, я и тебя тоже насмерть придушил. Как вовремя! И к лучшему. «Меня никто не слышит.» — вонзилось в мозг отравленной стрелой. — «Меня никто не слышит. Никто не придёт, никто не увидит, меня никто не услышит!» Я могу делать, что захочу. Тело мгновенно повиновалось мне. Я вытянул правую руку вперёд, будто держа бокал, а левую отвел назад. Вальяжно поклонился, приветствуя несуществующих зрителей. Глупые вопросы из разряда: «Какого чёрта я делаю?» не волновали меня ни единой секунды. Я отпустил поводья. Вновь. Но теперь вести меня было некому. — Добро пожаловать на прекрасную мелодраму, трагикомедию, былину и сказ про старого никчёмного меня! Режиссёр и не подумал запариваться над жанром, так что расслабьтесь и вы, уважаемые зрители. Скучно — будет. Движения Нойза всегда были плавными и пружинистыми. Таков его персонаж. А как двигаюсь я? — Позвольте, господа и дамы, вы не можете меня винить! — Я нарочито неестественно изогнулся всем телом, как деревянная марионетка, локти застыли вверху, словно к ним были приторочены невидимые нити. — Вы все необычайно красивы и просты, но поговорить мне нужно будет лишь с одной из вас. Суставы — шарниры, вместо сердца — кусок дерева. Каждый взмах и жест моих рук был ровным, выверенным, неживым, словно идущим по заранее определённой оси. Зачастую конечности двигались одновременно, чем наверняка создавали любопытный искусственный эффект для наблюдавших оттуда, из партера. Щеки, обычно привыкшие улыбаться часами напролёт, уже заныли от растянутого на лице оскала. Влажные липкие волосы лезли в лицо и глаза, но я не убирал их в сторону. — Станешь ли ты, о великая, говорить со мной? — Тело, напряжённое, как струна, сделало выпад вперёд и встало на одно колено, обратившись рукой к зрителям. Из моего горла вырвался смешок, больше походивший на всхлип. — Ты не станешь, я знаю. Даже слушать меня для тебя — большой позор, но это последнее, о чём я прошу. Я скинул пиджак и отошёл назад, медленно разводя руки в стороны. На душе что-то заскреблось. Так ощущается поначалу незаметная, но постепенно разъедающая мозг тяга высказаться. — Ты вновь была права. Смерть — слишком лёгкий для меня исход. Он не позволяет раствориться в самом себе. Ощутить полную вину за содеянное. Впрочем, ирония — та ещё сука. Я и сейчас не чувствую никакой вины за то, что его убил! — Я рассмеялся (не думаю, что должен повторять, что сейчас творилось с моим смехом) и вдруг, точно подстреленная птица, повалился назад. За такое нарочито жёсткое падение любой учитель актёрского искусства прикончил бы меня на месте. — Как думаешь, может, я уже мёртв? Или всё же чувствую вину, но не из-за этого? Словно кто-то вдохнул в меня жизнь, я подскочил на ноги и медленно прокрался к краю сцены, держась обеими руками за галстук. — Возможно, именно из-за тебя. Нет. Именно из-за тебя. — Необъяснимая злость заставила меня дёрнуть плечами и зашипеть. Голос надломился и задребезжал, как старая струна. — Конечно. Как я мог забыть. Из-за тебя. Ты только и пыталась, что заставить меня стушеваться и заткнуться, старалась манипулировать мной, принижать. Как сильно ты мне благодарна! Не хватало только плевка в рожу. Но ничего. Уверен, и до этого дойдёт. Всё ещё впереди. Я отпрянул от края сцены и подпрыгнул на месте, словно пружина. — Неблагодарная тварь! — Руки вцепились в ворот рубашки, я поднял подбородок к небу. — Ёбаная ты, ёбаный Пицца-хэд, ёбаный Виджиланте, чёртов ебучий солнечный зайчик! «…а потом начинаешь не просто перечислять, а анализировать и размышлять, и — вот так сюрприз, не правда ли! — а сволочь и мразь всё же я, а не они…» За спиной мелькнул новый мираж. Но бороться с ним я уже не мог. Не помню, как я подскочил к кровавым разводам на паркете, как подобрал топор, как крепко взял его в руки и рассмеялся с новой силой. На какое-то время всё затихло, свет погас, а потом… Тишину разорвал истошный крик. Даже так. Даже так я не смог тебя защитить. Вот она. Настоящая слабость.