Рубец в пол-лица

Михе хуево. Каждый божий день. Андрею хуевее. Он рядом с ним этот каждый божий день. Андрею хочется все бросить, разбить каждую вещь в комнате, выругаться и со скандалом уйти. Навсегда. Но он сидит и упрямо вытирает пот, льющийся градом с бледного лица, хотя это совсем не помогает. Но так чуточку лучше, хоть на секунду. Мишу ломает. Его выворачивает и трясет. Он смотрит в пустоту, утыкается в подушку и хнычет. Андрей знает, что ему больно. Кости словно ломаются, мышцы прошибает судорогой, в голове набатный колокол не переставая гудит. Его худая рука ищет по простыне князевскую ладонь и сжимает ее так сильно, что любому бы человеку захотелось ее одернуть, но Андрей привык. Он напряженно сидит рядом, когда где-то на фоне шастают горшковские родители, проверяя на относительное наличие контроля над Михой. Он ложится к нему, обнимая, когда шаги стихают. Миха словно беснующийся. Но апостол Андрей вывезет и здесь. Всю жизнь вывозил, и тут справится. Одно хриплое "Князь, уйди", и он уходит, стоит минуты за дверью, трясет беспокойно ногой и заходит обратно. Миша тянет руки к нему, и Князев отвечает, помогает сесть и дает себя трогать за плечи, ноги, лицо. Он сделает все, только чтобы взгляд прояснялся хотя бы на пару часов. - Андрюха... Андрей едва кивает. Хочет улыбаться, так же глупо, как Горшок сейчас, но получится только кривая гримаса. Он ловит руки, что блуждают по его лицу, и прижимается к ним лбом, наклонившись, а затем и губами. Миша все еще не в себе, просто ломка идет на спад. Или нет. Он так и не понял, не начал распознавать. - Ты тут.. - почти восторженно, с придыханием. - Я здесь, Мих. Был и буду. Но тот опять часто дышит и смотрит уже куда-то в пол, меняясь в лице. Стон боли и отчаяния, снова носом в подушку, снова плакать, рычать и кричать. И Андрей делает вид, что ему не страшно. Когда внутри все сжимается от любого неровного вдоха. Он догадывается, что так нельзя. Что это нечеловеческий способ. Но он ничего другого и предложить-то не может. А потому все, что ему остается - продолжать быть матерью Терезой. Ему покой вспоминается только, потому что снится ему он не может: даже если Миха уснет - ему спать нельзя. Он должен быть рядом. Должен тащить за этим Иисусом крест, чтобы в итоге распять себя самого. Миха скребет под корень срезанными ногтями по горлу, и вот Андрей уже со стаканом рядом. Придерживает горячую голову, не торопит, хотя и руки затекают. Горшок пьет жадно, обливая небритый подбородок, а Князь вытирает, даже не сетуя. Ну может быть, когда-нибудь, в шутку. Миша откидывается на подушки обратно, вздыхая, и Андрей чувствует, как расслабляется тело. Не его - Михино. Которому все еще хочется дозу, он все еще чешет до красных полос и ран свои руки. Но от этого никуда и не деться. Как и Князю от Горшка никуда. Он осторожно двигает Мишу и ложится рядом, просунув тому руку под голову. Укладывает к себе на грудь, целует в макушку. Свет заснуть мешает, но он помнит - ему и нельзя. Лишь бы Миша выспался. Он поет ему тихо, то Медведя, то Ботинки, сочиняет на ходу что-то. Гладит по спине, путает в волосах пальцы. Чувствует, как обмякает напряженное тело, как прекращаются всхлипы. Миша слушает. Лежит на Андрее и слушает. И сон на обоих наваливается, тяжелый, тягучий. Князь борется почти безуспешно, упорно смотрит на потолок и поет, слыша, как Горшок начинает сопеть. И слезы встают в глазах. И вдох неровный проступает. Андрею хуево. Но он думает, что все таки может поспать.