Джин для ванн

Dolce vita! — итальянский фразеологизм, означающий подлинно красивую жизнь, когда человек ценит каждый прожитый день. Образно говоря, жизнь, в которой нет места вину из бутылки, а есть только вину в прекрасном бокале. Также самими итальянцами «Dolce vita!» часто употребляется в другом, ироническом, даже насмешливом ключе: «Не жизнь, а малина!»

В первых числах апреля моя тетка выменяла обручальные кольца на мешок картошки, две банки кукурузы и кусок солонины. Выменяла ли? Нет. На самом деле, эти кольца она оторвала от сердца. Я утешал ее, крепко прижимая к груди, а она даже не плакала почему-то. Говорила четко и невозмутимо: «Моего Эдгара четыре года как нет, ну а мы с тобой все-таки еще повоюем, мой ненаглядный несмышленыш. Пусть! Живым — жизнь, а мертвым — покой. Кольца давно ни к чему». Мы ели совсем по чуть-чуть, а главное, не чаще двух раз в день. Живот особо не набьешь, потому голод как правило приходилось притуплять самокрутками из газетной бумаги. Голова потом неприятно гудела, но зато в те дни пропал страх ложиться спать… Ложиться спать голодным. Я снова искал работу. Билетером в кино, официантом в кафе, уборщиком в захудалом кантри-клубе. Я даже хотел возводить небоскребы, не боясь сорваться с пятьдесят какого-то там этажа. В случае чего тетке бы обязательно выплатили компенсацию за меня. Интересно, а почем сейчас человеческая жизнь? Ох, сколько же раз я внушал себе, что как-нибудь да найду заветную лазейку, как-нибудь устроюсь на чертову честную работу. Одного нормального обеда и доллара в день было бы достаточно, в принципе. Если не болеть — прожить можно. Можно даже платить по кредитам и как-нибудь протянуть до следующего года. И снова отказ за отказом. Отказ, мать его, за отказом! Конечно! В кино проще нанять обаятельную простушку, в кафе — проще студента с корочкой ресторатора. Желающих мести полы и так слишком много в последнее время. Небоскребы уже вовсю возводили опытные строители. Механики вроде меня потеряли в цене. Их осталось так мало в строю, а сокращения все продолжались. Почему? Наверное, люди стали меньше ездить на машинах или… Не знаю. Правда не знаю. Мы с теткой доели кукурузу. И с того дня я раз за разом прокручивал в голове слова моей любимой приятельницы — Айви Чаттерлей: «У тебя есть шансы попытать счастье, Тедди! Помнишь Кристобаля? Он часто бывает в Траттории Пепе в Маленькой Италии. Найдут там тебе работенку, что надо…» Я уже много раз говорил, и Айви лично, и себе в том числе: Кристобаль — законченный маргинал, неотесанный гангстер, бутлегер, по которому Алькатрас слезы льет. Но именно Кристобаль, как ни парадоксально, мог помочь выкарабкаться из пропасти. Он же помнил меня и помнил, как я спас его шкуру в прошлом году. Черт, да если бы не я, этого макаронника давно посадили бы на электрический стул! Еще через несколько дней у нас с теткой кончилась солонина, да и картошки осталось на один последний, самый вкусный на свете ужин. Тогда же мы обнаружили в почтовом ящике письмо-уведомление, что не выполняем обязательства по уплате займа, что, если задолженность не будет погашена в течение двух недель, банк «Нортен Траст» начнет изымать наше с теткой имущество. Чертовы грабители! Да по сравнению с ними этот Кристобаль — сосунок. Боже! Я так не хочу вспоминать об этом… Каждый раз, когда думаю, что у нас с теткой могут отнять дом — страшно хочу еще самокрутку и горсть нормального табака. «Будешь себе сидеть за баранкой «Жестяной Лиззи» и курить сигаретку. Здорово же! Только обратись к Кристобалю!» — Айви завидовала и мечтательно улыбалась, когда говорила это несколько недель назад. А теперь должен признаться, что даже мое терпение имеет пределы. Через сутки я окончательно сломался и жестоко и бесповоротно спалил в камине последние мысли о честном заработке. Слишком поздно я это сделал все-таки. Дурак! Решился бы раньше, не стал бы строить из себя честного работягу, в который раз спорить с совестью — удалось бы сберечь теткины кольца. Я опять ушел из дома под вечер, дождавшись, пока тетка задремлет. Снова в штопаной шоферской куртке, с парой центов в дырявых карманах. Я раскошелился на трамвай и теперь наблюдал, как чернело высокое синее небо над шпилями высоток, как развевались знамена на домах и трепыхались афиши на столбике у кинотеатра. Стайки людей, отчего-то напоминавшие мне призраков из немого фильма, все кучковались вдоль путей, и… Нехорошо было так думать, но в тесном трамвае меня согревала и успокаивала мысль, что мое положение вот-вот улучшится. Не то что у всех этих бедолаг, то и дело исчезающих за серыми от пыли окнами. Стоило только поговорить с Кристобалем… И все мои проблемы должны были решиться. Так завязалась эта история. Район, прозванный Маленькой Италией, находится на самом западе Города ветров и начинается на Тейлор-стрит. С одной стороны, он упирается в загаженную речонку, и, когда мост над ней разведен для пропуска барж, пассажирам трамвая, шоферам автомашин, приходится битых десять минут любоваться унылым пейзажем. С другой же стороны «Италия» перетекает в более крупный, затянутый серыми облаками Вест-Сайд, где волокут свое существование шлаковые человечки — «цветные». Вот уже там, я надеюсь, никогда не побываю. По крайней мере, в этой жизни. Мост неспеша опускается, и трамвай уносит меня в чуждый, как бы совсем другой мир. Мир растоптанной и погасшей эмигрантской мечты. Прокрасться в него мне хочется незаметно, предварительно глотнув виски для уверенности. Я не страшусь «Италии», но искренне жалею, что не прячу кастет под курткой… И вдруг колеса трамвая лязгают, скрипят, словно катятся по битому стеклу, а не по рельсам. Я вздрагиваю. Наконец остановка. — Сэр, купите газету! — Прости, друг, я пока на мели, но скоро разбогатею. Часом не знаешь, как пройти к Траттории Пепе? Курчавый мальчонка лет пятнадцати подсказывает, что идти нужно прямо, вдоль путей, а потом пару раз повернуть и найти заметную вывеску. Он говорит очень много и быстро, но в целом понятно. Славный все-таки малый. — Курить не найдется? — Найдется, конечно, сэр. Но только если вернетесь и купите газету, когда разбогатеете. — По рукам. Парнишка угощает меня сигареткой и дает огоньку. Наслаждение, чтоб его! Давно не курил сигареты, пускай и такие паршивые. Делаю затяжку, зачем-то все ускоряю и ускоряю шаг, а потом у первого поворота замечаю одну из многих реклам: с билборда на другой стороне улицы на меня смотрит молодой доктор. Очки в роговой оправе сидят на несуществующем носу, глаза у доктора янтарные и неестественно огромные, их радужная оболочка двадцать дюймов в ширину. «Для стройной фигуры, вместо выпечки, возьмите Лаки Страйк!» И тут я зачем-то вновь вспоминаю мою приятельницу Айви, вспоминаю, как мы стащили с прилавка сладкую булочку просто потому, что оба хотели есть. И вот интересно одно: специально ли производители «Лаки» хотят, чтобы мы перебивали голод их табаком? Думаю, да. У этих негодяев ничего святого. Теперь им только и остается, что окончательно оскотиниться и захлебнуться в роскоши. С этими мыслями я швыряю бычок в мусорное ведро. Улица. За ней еще улица. Поворот. За ним еще… Кругом никаких ресторанов нет и в помине. Одни прачечные, уже закрывающиеся строительные магазинчики, да бакалейные лавки. И фонари, фонари, фонари. Зажигаются друг за другом, некоторые зловеще мерцают, отбрасывая пляшущие тени. Вскоре я выхожу на аллею, и с обеих сторон длинным пирогом тянутся одинаковые многоквартирные муравейники. И я снова иду, глядя то на указатели, то себе под ноги, лишь бы опять не напороться на гвоздь или камень, не испортить ботинки. Потом на конце аллеи мне в глаза бросается большое краснокирпичное здание. Свет внутри ярче, чем где бы то ни было здесь, словно хозяева закатили вечеринку или Всемирную выставку. Мне страшно любопытно, что же такое творится там — за узкими желтыми окнами-прямоугольниками. И я подхожу ближе. В левом крыле здания торговое помещение, что сейчас пустует. Немного правее гараж, автомойка, и вот уже над следующей дверью красуется, бросает неоновые отсветы вывеска: «Траттория Пепе». Я собираюсь зайди, дергаю ручку с бронзовой львиной головой… — Куда намылился, полурожий? — где-то справа раздается грозный баритон. Чертов протез! Это из-за него я не повернул голову и не заметил охрану. А надо было! — Поужинать, — стараюсь ответить так, будто ем здесь каждый божий день. Нервничаю правда, и на кой-то черт продолжаю нести пургу, пытаясь унять дрожь в голосе. — Мне очень рекомендовали здесь пасту с грибами. Очень вкусную. Очень хочу отведать. — Надо же, парень! А я очень хочу чмокнуть Клару Боу и харкнуть в президента Гувера. — Просто ужинать сюда не ходят, — вдруг доносится еще один голос, не менее жесткий, но хриплый, как у чахоточного больного. Я оборачиваюсь. Рыхлый вялый шатен анемичной, довольно неприятной внешности, сверлит меня взглядом. Рядом стоит его коллега покрупнее, типичный такой макаронник с этикетки томатных консервов. Костюмы у них больно хорошие, и у обоих в руках биты. Чутье подсказывает мне, эти парни не бейсболисты. Презрительный рот шатена кривится в ухмылке, и тот говорит: — Все, давай, проваливай. Тут только для членов клуба, и что-то я не припоминаю тебя в списке. — Джентльмены, я вообще-то по делу к мистеру Верецци. Мне сказали, его можно здесь найти. Вышибала, что покрупнее, напрягается, сводит пушистые брови и крепче сжимает биту. Его коллега глядит по сторонам, подходит ко мне ближе и, кажется, вот-вот схватит за галстук и притянет к себе. Сукин сын! — По какому такому делу? Откуда ты знаешь Верецци… — Эй! — перебивает второй вышибала. — А если этого хмыря прислал Капоне? Ну мало ли… Давай его обыщем. И меня действительно обыскивают. Довольно унизительный процесс, надо заметить. Но я терплю. Нужно держаться и не терять лица. Нужно засунуть возмущение подальше и поглубже. Все хорошо. Все будет хорошо, надо только перетерпеть этот цирк. — Джентльмены, — я снова пытаюсь все объяснить, а сам напрягаю живот, так и жду удар битой под дых, — Кристобаль Верецци мой давний приятель. Я его шофер, и я приглашен на ужин. — Но у Верецци нет шофера. — Он пригласил меня на эту должность. Не верите? Так давайте зайдем и сами у него спросим. И как такое сходу рождается в голове? Одному черту известно. Волна липких мурашек проносится по затылку, стоит только подумать, что будет, если Крис меня не признает. Вышибалы все изучают мое лицо под протезом, хлопают глазами и перекидываются едкими фразочками: — Джо, может, все-таки сводим полурожего к Верецци? Если парень врет — то потом отметелим его как следует. Повеселимся. А то знаешь, день сегодня такой ветреный, мерзкий и от начала до конца полное дерьмо. — Да ты посмотри на него. Оборванец, еще и инвалид! Ну какой из него шофер? Что мы скажем ребятам в траттории? — Дебилами прикинемся, если что. Вернее, я прикинусь — тебе-то и не нужно, ты и так… — Ой, да иди в задницу! — Ладно, Джо, мерзни здесь дальше. А ты, «к Верецци», раз уж так просишь, то давай за мной. Твоя взяла! Хоть посмеюсь. Дверь открывается, и я после стольких отвратительных, ненужных прелюдий попадаю в запретное царство приглушенного света, спокойной затрапезной музыки и вездесущего шепота. Все эти разговоры двух вышибал меня ничуть не задевают. Привык уже к подобному отношению, особенно со стороны таких увальней, как эти двое. Сейчас меня тревожит другое: не выставит ли Крис меня за дверь… Не особо хочется получать битой по морде. — Прямо иди, — фыркает вышибала, — и ни на кого тут не глазей, усек? Ни к кому не прикасайся. Если что, гостям за химчистку сам платить будешь. Какие-то люди вокруг появляются, исчезают, сговариваются идти куда-то, теряют друг друга, ищут и снова находят на расстоянии двух шагов. Разговаривают то на английском с явным акцентом, то переходят на совсем непонятный мне итальянский. Кругом не то что роскошь, но вот на алебастровые люстры и мебель из красного дерева мы с теткой вряд ли бы накопили честным трудом. В целом обставлено богато, только немного отдает борделем. Алые фонарики, столики, стеллажи с зелеными, прозрачными, темно-бурыми бутылками. Как будто в «Маленькой Италии» сухой закон и не принимали вовсе. Запахи свежий еды, выпечки, хрустальный перезвон бокалов, все это манит, пьянит… Сводит с ума, одним словом. Я иду, ловя какие-то слишком недобрые взгляды. Собственно, почему они такие, я совершенно не понимаю. Они провожают меня, а я лишь ищу Криса в толпе. И в конце концов нахожу. Вернее, с этим мне очень помогает вышибала. Кристобаля Верецци узнать несложно, его выдает дурной, совершенно пижонский вкус: кремовый пиджак из твида ему явно широк в узеньких плечиках, так еще и напялен поверх пурпурной сорочки и брюк на подтяжках. Из петлицы торчит подвядшая гвоздика… Свадьба тут у кого-то, что ли, или похороны? И сидит Крис в развалку, с важным видом диктуя заказ метрдотелю. Он даже не замечает меня поначалу, отвлекается лишь на голос вышибалы: — Сеньор Верецци, этот хмырь говорит, что знает вас. Крис лениво поворачивает голову, жесткий алый свет от фонарика падает ему на лицо, очерчивая длинный с горбинкой нос. — Ну? — говорит Крис. — И что ему от меня надо? Не узнал! Он все-таки меня не узнал! Вот же мерзкий, пафосный дьявол! Впрочем, голос не такой уж грубый… Могло быть и хуже. Соберись, Теодор! Небось, на лице написано, что занервничал сильнее прежнего. — Этот янки представился вашим новым шофером. — Шофером? Не припомню, чтобы нанимал шофера. А вот это полной провал. Крис отворачивается, как ни в чем не бывало и продолжает диктовать заказ. Мысленно я уже кидаю себя лицом в лужу, а потом представляю, как нос разбивается об асфальт. Дурак! И зачем полез… Я краем глаза гляжу на вышибалу. Тот недоволен. Тот чертовски, мать его, недоволен! — Мне увести этого… Человечка? Крис ни секунды не остается неподвижным: то нога постукивает о пол, то нетерпеливо сжимается и разжимается кулак. Итальянская тарабарщина так и льется, и я понимаю: нет, не заказ он диктует, а говорит что-то важное. Тут-то ладонь вышибалы грубо хлопает меня по плечу. — Ну ладно, все, полурожий. Спета твоя песня, теперь спи спокойно, грустный бэби! Давай, пошли, прогуляемся, подышим свежим воздухом. — Погоди-погоди-погоди! — Крис снова отвлекается на нас, машет руками, что мультяшный мышонок — Микки лапками. — Ты сказал, шофер? — Вижу, ты меня не узнаешь, Крис, — я наконец не выдерживаю и строго говорю ему это прямо в лицо. Терять мне уже нечего. — Я Теодор Вильсон Лоуренс. — Лоуренс… — Да, Лоуренс. Помнишь двадцать девятый год, канун Рождества? Я недавно встречался с нашей общей знакомой, с Айви Чаттерлей. Она вспоминала о тебе. Внутри уже все кипит. Кристобаль рассматривает меня, точно выбившуюся из сил клячу. Даже ястребиные его карие глаза становятся вдруг жалостливыми. Это бесит. Правда бесит. — Так, Витторио, — цедит он с такой интонацией, словно собирается швырнуть кость цепному песику, — иди-ка ты перекури. И повежливее с гостями в следующий раз. Сapito? Физиономию этого Витторио, как оказалось, звали мерзавца, надо было видеть в тот момент! Словно вышибале затолкали в рот кислую шипучку. — Capito, signor… А потом Крис снова переключается на метрдотеля. Я еле сдерживаюсь, чтобы не наговорить макароннику грубостей после всего, что натерпелся. И все же, Крис слишком нужный человек, настраивать которого против себя не стоит ни в коем разе. Наше с ним молчание затягивается. Даже слишком. В какой-то момент становится просто невыносимым. И тут я замечаю, как Крис обратно переводит взгляд на меня. — Ах, Madonna! Да что ж это я? — тараторит он извиняющимся тоном. — Тед! Прости, что сразу не признал, шнурок. Ты садись-садись. Шляпу сними. В ней за столом некультурно сидеть. Только глянь, как народ на нас сейчас косится. Не хорошо. Ты это… Хочешь есть, пить, может? — У меня вообще-то негусто в кармане, да и пришел сюда не за этим. — Пустяки! Карло, — обращается он к метрдотелю, — принеси моему гостю все, что он пожелает. Запиши на мой счет, пожалуйста. Человек в белоснежном фраке, этот самый метрдотель, чуть кланяется и улыбается мне во все свои тридцать два желтоватых зуба, хотя еще недавно смотрел, как на грязь из-под ногтей. Лицо у него пухлое, словно у огромного младенца. — Что вам подать, сеньо… сэр? Я вспоминаю, когда последний раз был в ресторане. Довольно давно так-то. Крис, кажется, видит во мне неотесанного деревенщину, и я зачем-то хочу доказать, что он глубоко ошибается: — Виски, будьте добры. И еще… Вы подаете галантин из дичи? Я как-то пробовал во Франции на Ривьере. Это совсем близко к Италии. Если уметь готовить — получается довольно интересно. — П-простите. Этого нет в нашем меню. — Эх, ничего вы во вкусной еде не смыслите. — Тед-Тед… — Кристобаль останавливает меня резким жестом, одним из сотен, что припасены у него, — Ты ведь не был на Ривьере, шнурок. — В двадцать шестом году. — На мгновение даже хочется окунуться в старые воспоминания, — Ты же совершенно меня не знаешь. — А-а, черт, все равно я тебе не верю, — отрезав это, он снова переключается на метрдотеля и сухо бросает: — Моему приятелю то же, что и мне, Карло. А еще, будь любезен в виски добавить лед и принести содовую. И молоко не забудь. Козье, кипяченое, но не слишком горячее. Ну, ты знаешь. Человек со смешным лицом одергивает фрак и сиюминутно растворяется в толпе. На импровизированной сцене у барной стойки тоскует и плачет скрипка, а потом вступает остальной ансамбль: фортепиано, мандолина и аккордеон. Музыканты затягивают какой-то мне совсем незнакомый иммигрантский мотив. Печальный такой, но люди почему-то пытаются под него танцевать. Подносы с бокалами проплывают то там, то тут. Пахнет крепленым вином. Я осматриваюсь совсем недолго, мне попросту любопытно: какая же она, эта «красивая жизнь»? — Ладно, Тед, давай начистоту: зачем ты здесь? — голос Криса перетекает в тихий, напряженный полушепот. — Не пойми превратно, просто думал, что ребят вроде тебя привозят в «Маленькую Италию» под дулами пистолетов. А ты, — он неловко смеется, прикрывая губы ладонью, — сам сюда явился. Ну и времена нынче, Madonna! — Мне нужна твоя помощь, Крис. — Трудности, да? — в этот миг кажется, Кристобаль считывает меня, как раскрытую книгу, — Не подумай, что забыл. Я благодарен тебе за то, что спас нас с Айви в ту ночь накануне Рождества. Ты хорош. Отлично водишь. Правда отлично, шнурок. Я перед тобой в долгу. Но понимаешь… Я ведь многим помочь не могу. Ты денег хотел занять? — Да какие, какие к черту деньги? И так по уши в долгах. Я же все равно потом не рассчитаюсь. Работа. Айви сказала, ты можешь помочь мне с работой. — С работой… — фыркает Крис в ответ. — Нашел, к кому обратиться, credulone! Горло неприятно сдавливает, першит. От нахлынувшего негодования колотит, и я зачем-то сжимаю пальцами вилку, вожу ею по клетчатой скатерти. Туда-сюда, туда-сюда. — В чем проблема? — Ты решил, что я похлопочу и тебя примут в нашу семью, да? — Я по другому поводу. Джин для ванн… Помнишь? — А-ах, это… — Крис поднимает пустой бокал, словно готовится произнести длинный тост не чокаясь. Лицо его становится предельно серьезным, и в каждом слове слышится осторожная хрипотца, — Я завязал, Тед. Скажем так, в прошлом году это была просто неудачная попытка подзаработать на стороне, — Его глаза испуганно сверкают. — И теперь за эту попытку мне приходится расплачиваться в пятикратном размере. Так что не ты один такой. Мы оба неудачники. Не жизнь, а малина! Скажи? Метрдотель на удивление быстро возвращается к нашему столику, руки в белых перчатках сжимают сверкающий поднос с разными кушаниями. И вот, на столе появляются салаты с креветками, цыплята по-креольски и нежнейшее каре ягненка. От исходящих ароматов мне делается совершенно дурно, и я понимаю: дам слабину — накинусь на пищу, точно негр, сбежавший из человеческого зоопарка. Держать в руках. Держать себя в руках! Ты не так уж и давно ел, Теодор… Два дня — это ни о чем. — Ваш виски, сэр! Граненый стакан «олд фешен» мне подают по-королевски: с тремя кубиками льда и безвкусной газировкой, маскирующей алкоголь. Я делаю глоток… Неприлично долгий, словно планирую не выпить для вида, а заказать еще и как следует напиться. За раз осушаю почти весь стакан. Крис же цедит свое молоко, смотрит недоуменно и жалостливо одновременно. Эта жалость за весь наш разговор так никуда и не уходит. Черт! Этого-то я и не хочу. Кого-кого, а меня жалеть не надо. Проходит минута, за ней еще одна, а на языке так и вертятся десятки фраз, которые можно было бы сказать… Можно, но не нужно. Сейчас я правда не знаю, как повлиять на Криса, как убедить дать мне хоть какую-то работу. Как не уйти с пустыми руками, в конце концов. — Чего не ешь, шнурок? Такая пища тебе не по вкусу? Уж прости, галантинов из дичи у нас не готовят. Тут заведение скромное. Да и из дичи в Чикаго водятся одни только крысы с белками. — Очень даже по вкусу. Просто… — Просто что? Крис подносит руку ко рту, и зачем-то снова прячет свой узкий, вечно насмешливый рот. Взгляд холоден, сосредоточен, как у удава. Гипнотизировать у него выходит откровенно так себе, но я втягиваюсь в эту игру, и говорю все как есть, стараясь не выдавать все нарастающих, клокочущих в груди эмоций: — Тетка моя не ела уже пару дней. Ни крохи во рту. Я-то ладно, протяну как-нибудь. Молодой еще все-таки, а ей шестой десяток пошел. Ей нельзя голодать. Зачахнет. Тебя же не затруднит попросить того замечательно джентльмена во фраке завернуть всю еду с собой? Крис молчит. Я слышу, как скрипит щетина, стоит ему только задумчиво провести ладонью по подбородку. Взгляд… Я не считываю его, так как Крис отводит глаза. Интересно, насколько нелепо звучит моя просьба? — Да уж, шнурок. Айви не говорила, что у тебя… То есть, у твоей семьи все так плохо. Я бы помог. — Конечно, не говорила. Мы с ней не виделись с той нашей поездки за джином. Я встретил ее несколько недель назад и узнал, что она прокололась на деле, а ты велел ей залечь на дно. Вот только почему после этого ты пропал, Крис? У нее теперь тоже дела не фонтан. Ты даже не представляешь, каково ей. — Представляю. Причем гораздо лучше тебя, Тед. — А вот тут ты не прав, Крис… — Нет, прав, шнурок, — он перебивает, и его ледяная, костистая ладонь ложится мне на запястье. — Когда я познакомился с Айви, она ошивалась черт знает где и Бог знает с кем. Я как-то пришел в спикизи-клуб Ахерон на сделку с Дионисием. Это грек, владелец. Ну, кличка у него такая. Айви привели какие-то гуляки, и она пыталась забыть об одной… Печальной истории. Сидела у бара, потягивала бренди. Хороша, как июльский вечер, и пьяна, как сапожник. — А ты, значит… — Не перебивай меня пожалуйста, шнурок. Его покровительственный тон все сильнее и сильнее коробит меня. Крис говорит вроде бы искренне, но я нутром чую, что за красивыми словами кроется какая-то фальшь и желание в чем-то меня убедить. В чем-то не совсем верном. — Волей случая мы оказались тогда за одним столиком, и я поинтересовался, что у нее стряслось. Так вот, если хочешь знать, в тот день у Айви не стало кое-кого очень близкого. Девчонка узнала об этом, едва сойдя с поезда. С мечтами о колледже и двадцаткой долларов за душой. Совсем птенчик, чье гнездышко прибрал к рукам банк в Огайо. Но Святая Божья Матерь! — сказав это, Крис качает головой и складывает пальцы в замок. — Помню, как предложил помощь, а она улыбнулась, точно никому на свете не была так рада, как мне. Я сделал это совершенно бескорыстно… — Или потому, что ты искал хорошенькую мордашку, чтобы толкать пойло на улицах. — Это скорее стало приятным бонусом. Поразительно! Я-то искренне думал, Крис придумает какое-то благородное оправдание. И зачем он все это рассказывает мне? Я допиваю виски, а воображение само рисует мне Ахерон, Криса, Айви. Она почему-то плачет… Нет, пожалуй, нет. Не хочу ее такой представлять. И верить во все эти сказки тоже не хочу. — Если ты такой добрый и сострадательный, то отчего же отказываешься помогать мне сейчас? Потому что у меня нет милого личика? Ну да, личико подкачало, не поспоришь, — Кажется, в моем голосе предательски сочится боль. Нехорошо это. — А, может, не хватает очаровательной улыбки? Ты, — говорю я предельно собранно, — ты, Крис, втянул меня и Айви во все это. И теперь ты хочешь просто взять и первым сойти с дистанции? Хочешь бросить нас? Какой же ты после этого человек чести? Крис хмурит брови. Я чувствую, что задел его самолюбие. Да! Собственно, чего скрывать, этого я и добивался. Макаронник озирается по сторонам, а потом наклоняется мне навстречу и цедит сквозь зубы: — Прекрати это уже, шнурок. Запомни хорошенько: я с дистанции первым никогда не схожу. Я бы и не пытался начать дела вне семьи, если бы… Ни я, ни Крис не замечаем, как в диалог вклинивается метрдотель. Он появляется совершенно незаметно: просачивается, видимо, между дам и их кавалеров, обходит несколько танцующих парочек и возникает перед нашем столиком, точно из-под земли выпрыгивает. — Сеньор Верецци, — отрезает он сухо, кривя полные губы, — сеньор Кальвино просил передать, что ожидает вас у себя в кабинете. Он, кажется, не в духе. Увесистая рука метрдотеля ложится Крису на узенькое плечо, сползает ниже, потом сочувственно хлопает по спине. Мне эта картина кажется даже забавной: словно здоровый бабуин с младенческим лицом собирается схватить за шкирку нашкодившего детеныша. — Карло! Карло! Дорогой ты мой человек! — Крис напрягается, всплескивает руками: — Ну разве ты не видишь, со мной гость. Это мой хороший друг, мы давно не виделись. Босс, что, не может немного подождать? — Сеньор Кальвино сказал, это срочно. Не берусь утверждать, скажу лишь потому, что вы мне не отвратительны: кажется, речь пойдет о вашей… Давней авантюре. Об уплате задолженности. Снова, сеньор. — Ой, ну только не продолжай, Карло. Я все понял. Сейчас буду. Метрдотель кивает несколько раз с предельно серьезным видом, но стоит ему повернуть голову, только посмотреть в мою сторону, как рот мгновенно расплывается в заученной улыбке. — А вам что-то еще подать сэр? Еще виски? Могу порекомендовать действительно изысканный, канадский. — Благодарю, не стоит. Не могли бы завернуть пищу с собой. Аппетита нет. — Конечно, сэр. Аппетита нет? Как же! Тут я нагло вру не только метрдотелю, но и себе. Хочу ведь уплести кусочек мяса или хоть одну креветку из салата. Лишь бы желудок не урчал, как израненный кит. Честно признать, я бы и съел чего-то, да совесть не позволяет. Просто ну как так можно: я тут сижу, вкусно ем, а дома голодает тетка. Нет уж! Ей достанется большая часть, когда я вернусь. Иначе просто и быть не может. Вместе поедим. Она вот без меня никогда не садилась за завтрак, за обед и даже за ужин. Крис просит прощения и обещает скоро вернуться за столик. Он уходит не торопясь, поправляя галстук и лацканы пиджака. Какой-то непослушный локон выбивается из прически, и от того Крис выглядит еще более потерянным. Должно быть, даже хуже, чем я, когда меня только привели в этот гадюшник. Метрдотель идет следом, и со стороны это выглядит так, будто грозного некогда сеньора Верецци позорно ведут на растерзание ко львам. Мой заказ упаковывают. Да, буквально через пару минут к столику приближается суетливый молодой официант с красивыми коробочками в цветочек. Он аккуратно сортирует по ним пищу, потом укладывает в бумажные пакеты. Еще через несколько минут на импровизированной сцене раздается чей-то веселый возглас, поет аккордеон и две пестрые девицы в платьях на сельский манер пускаются в пляс. Кажется, в Италии их причудливый танец зовут «Тарантеллой». Вот луна глядится в море, В небе вещая горит, Видит радость, видит горе И с душою говорит! Недавно выпитый стакан виски расслабляет меня, и в одно забавное мгновение я ловлю себя на мысли, что хочу присоединиться к этим девицам… Хочу танцевать, хочу петь, хочу пить вино, хочу любить, хочу быть попросту счастливым и не корить себя за это. Если бы только другие обстоятельства… Если бы желудок был полон, а карман набит деньгами. Если бы тетушка не нуждалась в помощи. Если бы нам не грозили отнять дом. Если бы не было всей этой Депрессии. Говорит душе беспечной: Пой, любуйся, веселись! Дивен мир, но мир не вечный! Выше, выше вознесись! Ах, чертов Крис! Чертов сеньор Верецци. Он не появляется слишком долго, а я успеваю подумать еще о слишком многом, и с каждой минутой эти мысли вгоняют меня в какую-то неясную печаль. Вот мы недавно говорили о Франции, и теперь я вспоминаю какие-то мелочи из прошлого: как выглядела Ривьера, какие машины сверкали на жарком летнем солнце, какие люди разгуливали по набережной, как одевались, что ели на ужин… Все эти праздные синьорины с их сеньорами вокруг мне даже отчасти напоминают тех людей с Риверы. Вот только там на меня смотрели с восхищением, а тут, такое ощущение, только и делают, что сверлят взглядами и перешептываются между собой. Когда Криса наконец приводят обратно, ансамбль затягивает совершенно невзрачный мотивчик и воспоминания быстро тают в прокуренном воздухе. — Che notte, che notte! — повторяет он про себя, а садясь за стол виновато улыбается. — Извини, шнурок, работа. — Понимаю. Мой бывший босс — тоже редкостный козел. — Да тиш-ше ты! Madonna! — Крис шипит, как вздыбившийся кот. — Проблем из-за тебя еще не хватало. — Я гляжу, у тебя их хватает без моей помощи. Крис шумно вздыхает и просит у метрдотеля еще стакан молока. Забавно это, на самом деле. Обычно в книжках преступники вроде Верецци хлещут бурбон или ром, но молоко… — Напрасно ты так. Сеньор Кальвино когда-то был очень добр ко мне, шнурок. — Ну да, а теперь он готов ободрать тебя до нитки за небольшую халтурку несколько месяцев назад. Не сильно Кальвино тебя ценит, будем честны. Я говорю все это вроде бы совсем не издевательски. Беззлобно. Понимаю, каково макароннику. Знаю, каково не нравиться начальству и терять работу. А уж из преступного бизнеса люди и вовсе если уходят, то только вперед ногами. — Думаешь, что самый умный? — Крис говорит так тихо, что едва получается расслышать некоторые слова. — Ты, шнурок, даже жизни толком не нюхал… — он переводит дыхание, — во всем виноваты эти поганые времена. Организация у нас маленькая, а Капоне прибирает к рукам квартал, мать его, за кварталом! Если он станет влиятельнее мэра, президента, то что тогда? Нас всех вместе с Кальвино заведут в гараж, поставят к стенке и пустят в ход «пишущие машинки». — Выходит, ты хотел начать свой бизнес, а не подхалтурить? — спрашиваю я тоже шепотом, а потом замечаю, как постепенно затихают люди за соседними столиками. Наверняка хотят подслушать наш разговор. Или мне кажется… — Это в прошлом, — Крис оглядывается по сторонам, а потом договаривает, нервно теребя гвоздику в петлице: — Давай сменим тему. По крайне мере здесь. В этом заведении. Макаронник как никогда прав. Я понимаю это, оттого никак не могу перестать волноваться. И если бы мне было что терять — я бы обязательно послушал его. Я бы как ни в чем не бывало побеседовал о погоде, политике, спорте, чудесной, должно быть, женушке мистера Верецци. О чем угодно. Но терять совершенно нечего, а потому я, не стесняясь, продолжаю разговор и гну свою линию: — Нам всем сейчас нужна нормальная работа, Крис. Тебе в том числе. Что мешает сделать меня шофером? Я соглашусь на любую ставку. Найдем нового поставщика, у тебя же остались связи, я знаю. Ты сам упомянул того грека из Ахерона. Расплатишься с боссом, я с кредитами, Айви с… — Вот как ты теперь запел, шнурок! — Крис всплескивает руками и в очередной раз осматривается. Он давит ухмылку, но я вижу, как блестят его глаза, как наполняются эмоциями, причем явно не самыми приятными. Былое сочувствие окончательно исчезает с узкого лица, и Крис напряженно проговаривает: — Ты думаешь, все так просто? Думаешь, один раз повезло — повезет и в другой. А то, что ты каждую минуту будешь думать — и во сне, и наяву: умру я завтра или нет? Сяду ли за решетку? Но хуже всего тебе будет в свободные дни. Будешь валяться у себя в комнате, не зная, куда деться от тоски. Вот и все твое счастье, твои заветные деньги. Неужели ты готов заниматься таким постоянно? И тут я смеюсь. Меня смешат вовсе не слова Криса, смешит сама ситуация: я, вчерашний честный работяга, уговариваю бандита-макаронника вернуться на скользкий путь. «Madonna!» — так бы воскликнул он на моем месте. — Нет, Крис, ты не понимаешь. Работа — это счастье. Любая работа. Ты за меня не переживай, я буду петь песни, когда разделаюсь с кредитами, когда в нашем с теткой холодильном шкафу будет еда. Что угодно буду делать, но только не тосковать. Да я, наверное, впервые за этот год смогу собой гордиться, Крис! Понимаешь? — Перестань. Замолчи. Ты слишком громко разговариваешь, шнурок! — шипит макаронник, и сам непростительно повышает голос. Настолько непростительно, что теперь совершенно точно на нас глазеет весь банкетный зал. И тут едва не воцаряется сухая чуткая тишина. Ансамбль отчего-то смолкает, и перезвон бокалов доносится совсем глухо, где-то вдалеке, а рядом звучат лишь редкие негромкие отголоски разговоров, сплетен. Мне кажется, что время ненадолго замедляет свой бег. — Кальвино сейчас хоть и не тот, что в лучшие времена, хоть и не всегда прав, но он бережет меня, — наконец решается сказать Крис, опускает взгляд и продолжает: — Айви вот уже прокололась недавно. Тебя я едва знаю. Слушай, дам одно дельное напутствие, шнурок, ты только не огорчайся… И тут метрдотель снова возникает у нашего столика. И снова как будто из ниоткуда. Подходит все ближе и ближе, а алый свет зловеще играет на его мягких округлых скулах. Он наклоняется к Крису: — Сеньор Верецци, не хочу снова прерывать вашу дружескую беседу, но дело срочное. — Madonna! Карло, ну не сейчас, пожалуйста. — Я просто хотел напомнить, что ваше долгое отсутствие очень напрягает сеньора Кальвино, — метрдотель словно читает конспект, — вам следует вернуться в кабинет, иначе, ну как бы вежливее выразиться… — Bene, bene! Где-то у импровизированной сцены раздаются аплодисменты, громкие хлопки доносятся то тут, то там, и воздух встревоженно вибрирует. Конферансье в широкополой соломенной шляпе прощается, шпарит на своем итальянском. Впрочем, что он говорит, догадаться совершенно не сложно. Наверное, просто: «Спасибо за вечер! Вы чудесная публика!» И в этот миг мне хочется поднять бокал и тоже с ним попрощаться. Ладонь Криса ложится мне на плечо. Макаронник смотрит четко в глаза, даже неловко пытается натянуть свою фирменную улыбку. Но у него не выходит. — Прости, что так скоро откланиваюсь, шнурок. Не обессудь. Сегодня ты заставил меня обо многом задуматься. Я пытаюсь повести краем губ, изображая взаимную улыбку, но уголок протеза больно режет переносицу. Приходится стиснуть зубы. — Мы еще увидимся, Крис? В ответ он лишь качает головой, и, уходя вслед за метрдотелем, оборачивается, роняет как бы нечаянно: — Мы еще обязательно пересечемся. Ты это… Будь счастлив, шнурок. Большие часы над витражной аркой у выхода пробивают десять тридцать после полудня. Если поспешить — можно успеть на трамвай до наших с теткой глухих окраин. На душе неприятно скребут кошки. «Черта с два! Черта с два мы еще с Крисом увидимся! Ну, разве что в аду. Я в одном котле, он в другом, погорячее…» Бумажный пакет с едой приятно тяготит ладонь. Ощущение, ни с чем не сравнимое, словно несешь чудом выкопанный клад. Подлинное сокровище. И, не дай Бог, заветный пакет порвется. Не дай Бог где-нибудь в подворотне его увидит обезумевший с голода бродяга и накинется. Сражаться он будет не на жизнь, а на смерть. Из Траттории Пепе я ухожу почти незамеченным, только охранники у парадной двери пытаются меня задержать и извиниться: «Не признали тогда! Недоразумение!» Ах, какие вежливые… Небось теперь ждут показательной порки от своих начальников. Конечно, как ни крути, эти ребята чуть не избили гостя сеньора Верецци. Ну и поделом им. Улицы вокруг уже не кажутся мне такими чужими. Даже трамвайную остановку я нахожу без особого труда, довольно быстро. Как-никак, всегда хорошо ориентировался на местности. У столбика с расписанием меня подкарауливает знакомый мальчишка-газетчик, дергает за край куртки и спрашивает тихонько: — Ну как, разбогатели, мистер? — Боюсь, что нет, малец. Не долго раздумывая, я просовываю руку в пакет, открываю одну из коробочек, и, пока где-то вдали плетется трамвай, отламываю кусок еще теплой зажаренной ягнятины. — Будешь? — Благодарю, я не голоден, сэр, — вот уж чего я точно не ожидал услышать! Следом газетчик добавляет: — Мне платят полдоллара в день. Этого хватает на еду. Отец учил не принимать подачек. — Я хотел расплатиться с тобой за сигарету. Помнишь? Мне просто больше нечем. Малец кивает, и на лице у него отражается подлинная радость. Немного подрагивающей рукой он принимает у меня угощение, а взамен протягивает сигаретку. Уже вторую за этот непростой, чертовски напряженный вечер. Правда я толком не успеваю раскуриться, меньше чем через минуту трамвай прижимается к остановке и звенит. Мне везет. Очень везет, если честно. Даже на билетера не нарываюсь и все остановки проезжаю за просто так. Совершенно бесплатно. Ну разве это не счастье? За приоткрытыми окнами то появляются, то исчезают дома — бетонные чудища с мириадами желтых глаз, проплывают разводные мосты через реку. Где-то вдали, в густом тумане, отсвечивают фонари на линях метро, окольцовывающих богатый, зажиточный Чикаго-луп. На мгновение хочется оказаться там, в деловом квартале, где-нибудь у себя в мастерской… Но это в прошлом. Теперь нужно двигаться дальше. А вот в каком направлении, я совершенно не представляю. «Утро вечера мудренее» — строго, но с какой-то едва уловимой тоской в голосе воркует моя тетка, стоит мне едва появиться на пороге нашего дома. Она говорит это не мне, она опять комментирует про себя радиопередачи. Повтор новостных сводок доносится с кухни так громко, что, кажется, заглушает мои шаги. Но тетка их все равно слышит. — Тедди, милый, где ты пропадал? Опять сбежал! Опять не предупредил. Горе ты мое! Ну ты же знаешь, как я за тебя переживаю, дорогой несмышленыш. — И вовсе не сбежал, тетушка… — А вот и сбежал! — это она прямо ворчит и заводит свою привычную, уже много раз мною слышанную песню: — Ну сколько можно? Ты же знаешь, ничем хорошим это никогда не кончается. Всегда обо всем говори мне. Помнишь, как ты уехал во Францию, никакого не предупредив? И что из этого вышло? Кошмар! — Помню, тетушка, — говорю я на выдохе, и рука сама собой тянется к лицевому протезу, поправляет его, — ты постоянно повторяешь одно и то же. — А ты не сбегай так часто… Не сбегай. Впрочем… Ладно, — махает она рукой, — ладно, прости, может, память моя не та. Но ты же меня понял? Или опять сбежишь? — Понял, — отвечаю я и кладу драгоценный пакет с едой на обеденный стол. Потом молча распаковываю и выкладываю кушания. Тетка поднимается с кресла, надевает свои старинные круглые очки. Щурится, а потом приглушает радио и охает на всю комнату: — Ох-ох! Бог мой, откуда это у тебя? Сказать правду — сейчас вообще далеко не лучшая затея. Если тетка узнает, где я был и что делал, то определенно побьет меня веником, а потом рот с мылом прополощет. — Нашел небольшую подработку. Добрый хозяин, итальянец, угостил меня, вот. — Никогда не связывайся с макаронниками, Тедди! — в хриплом теткином голосе чувствуется нажим. Похоже то, что я сотрудничал с итальянцем впечатляет ее больше, чем наконец появившаяся в нашем доме еда. — Среди них мало достойных людей. Они только грабят, убивают и занимают наши рабочие места. — Это по радио так передавали? — Нет, я сама это знаю. Время клонится к полуночи, и звезды ярко светят в окна. Давно не ужинал так поздно. И очень давно не ел креветок. Вкусно, кстати. И тетке тоже нравится. Всю еду мы подогреваем на мелком огне и делим на порции, чтобы осталось еще на несколько дней. Наконец-то… Наконец-то в нашей тесной кухне пахнет едой. — Как там твоя невеста из брачных газет? — спрашивает тетка меж делом, тщательно пережевывая цыпленка. — Мисс Чаттерлей? Она… — а я и сам не знаю, что она и как она. Времени встретиться у меня совершенно не было. Только какое-то странное чувство в груди каждую ночь подсказывало, что с Айви мы еще обязательно пересечемся. — Ты молодец, Тедди, — наконец слышу я похвалу, — невесты они ведь приходят и уходят, а ты столько думал о работе все эти дни. И ты что-то смог найти. Умничка ты мой. Несмышлёный, но какой старательный! И правда… Вроде бы, я могу собой гордиться. Я не опускал руки. Но почему-то от этих слов делается грустно. Вспоминается, как в последний раз виделись с мисс Чаттерлей, как мы своровали булочку, лишь бы набить животы. Как… — А этот твой макаронник? Он даст тебе еще подработать? — Я не знаю, тетушка. Извини. В ту ночь мне наконец удается как следует набраться сил. Я снимаю протез, и все тревоги куда-то ненадолго ускользают. В сон меня срубает моментально, как после выстрела в голову. Я просыпаюсь несколько раз только ближе к утру, пытаюсь сложить обрывки ярких снов в единое целое, но выходит какая-то бессмыслица. Поэтому приходится включать воображение. Рыжее солнце играет бликами в стеклах, греет, и мне от чего-то опять вспоминается французская Ривера, вспоминается двадцать шестой год. Шампанское, автомобили и девушки в вечерних платьях. Автомобили… Часов в восемь или девять под птичьи пересвисты во дворе грохочет какая-то колымага, дребезжа колесами и истово сигналя. — Бат-тюшки! — восклицает тетка. Половицы скрипят. Это она расторопно выходит на веранду, постукивая тростью. От души потянувшись, подхватываю сорочку, что валяется в изножье, а потом распахиваю шторы. Хочется закурить, а табака ну как назло нет. Какой-то яркий луч бьет в глаза, и я прикрываю их рукой. У белого заборчика ютится чертовски знакомая мне автомашина — «Форд Т», катафалк. Она же «Жестяная Лиззи» собственной персоной. Бедная тетушка! Попробуй теперь объясни ей это… И все же, сказать, что я обрадовался — не сказать ничего. Да я даже свои чувства описать не в силах. Потребуется слишком много красивых приторных слов. — Buongiornо, миссис Лоуренс! Buongiornо, прекрасная маркиза! — радостно восклицает тонкий человек в строгом сером костюме. По правде говоря, костюм этот ему не идет совершенно. Я наспех одеваюсь, выхожу на веранду, и теперь у меня окончательно отпадают сомнения, что человек этот не кто иной, как Кристобаль Верецци. Сценка, конечно, между ним и теткой разыгрывается забавная… — Вы ошиблись адресом, любезнейший! Похоронное бюро находится двумя кварталами дальше. — Любезнейшая, так я и не по вашу душу. Эй, Тед, — выхватывает он меня взглядом, — как ночка прошла? Крис балансирует, стоя на подножке автомашины с той удивительной свободой движения, которая характерна лишь для итальянцев. — Ночка нормально, — отвечаю я, — а ты, гляжу, вернулся дать мне свое ценное напутствие? Не хочу дерзить особо… Но с такими людьми, как Верецци, по-другому просто нельзя. Да и со стороны мне кажется, что мы просто беззлобно подшучиваем друг над другом. Почти как нормальные приятели. — Давать напутствие я уже передумал, шнурок. Но вот одно предложение у меня к тебе все-таки найдется. Я подхожу ближе, и Крис в тот же момент протягивает руку. Я не спешу ее жать, хочу дождаться, что же он скажет. — Я подумал над твоими словами, — в его голосе играет знакомая хрипотца. Карие глаза отливают янтарным блеском на утреннем солнце. — И знаешь, что… — пауза звучит с немного наигранным драматизмом. Я прекрасно понимаю к чему клонит макаронник. — Пересилил себя и решил стать свободным от мистера Кальвино человеком? — Решил нанять шофера. — Надо же! Я думал ты категорически против... — Да расслабься, шнурок. Вчера я просто тебя проверял, — перебивает он и складывает пальцы в замок: — Так ты в деле или дальше будешь чесать языком? Могу и передумать. — В деле, Крис, — мой голос немного дрожит. Просто не верю, что слышу эти слова. — Старушке Лиззи понадобится хороший ремонт. Ты же справишься? Я все оплачу. Заменим движок, смазку. Что там еще нужно? — Обязательно заменим. Спасибо. По-человечески, спасибо. Я гляжу на силуэты небоскребов вдали, на розоватые облака, потом снова на Криса. В тот миг мне кажется, что весь мир отливает золотом. В висках у меня стучит кровь, а сердце горит нестерпимой радостью. Счастливее меня нет. Я наконец протягиваю руку в ответ. Наконец плотно сжимаю холодную, будто мертвую ладонь мистера Верецци. Работа. У меня есть работа. Я — самый счастливый человек на Земле.