Лучшие недотёпы всего Ривервуда Том 2. Фолкрит. День жизни

      Было как-то спокойно и тихо, — может быть, прежде всего потому, что в смерти и не бывает иначе?       Но нет, в смерти, как и в жизни, бывает по-разному.       Бывает, как угодно.       Бывает всё, что захотите — и что не захотите тоже.       В смерти — оно всё, как и в жизни, разве что толп больше нет. И даже по одной и той же дороге каждый идёт, не соприкасаясь ни с кем и не будучи заметным. Не потому ли те, кто предчувствует свою близкую смерть, обещают своим любимым, что обязательно встретят их и дождутся?       Одним — будет спокойнее и легче доживать, зная, что неизвестности впереди нет, и что, пусть они даже и не знают пока, где, — но где-то там их уже ждут их близкие. Они уже проделали этот путь раньше них — и для них. Не для того ли и служат клятвы верности, приносимые перед аэдра и даэдра? Сами создатели здесь ни при чём, просто они — самые лучшие свидетели, которые в случае чего смогут подтвердить, что клятва и правда была произнесена.       Тогда, когда Солнце будет уже не таким жарким, а холодным, и когда светить оно будет уже так слабо, что на него можно будет смотреть, не отрываясь, и глазам уже не будет больно.       Тогда, когда две Луны будут прятаться за тучи, а когда снова выйдут, то мы увидим бесконечно-долгую Лунную дорогу, которая однажды окажется совсем близко.       И тогда снова, как давным-давно, во времена далёкой юности, всё снова станет интересно.       Например — сделать первый шаг на Лунную дорогу, уходящую в небо.       Тогда, когда исчезнет в Мундусе тепло и будет всё время холодно, а нас уже ничто не сможет согреть, — а земля будет казаться на удивление мягкой и тёплой.       Тогда, когда кто-то в знак любви к нам первым поднимется по Лунному следу, первым ляжет в землю, чтобы проверить для нас её мягкость.       Тогда и нужны будут боги, чтобы они подтвердили нам, что клятва и правда была принесена.       Однажды.       Давным-давно.       Двое произнесли её перед алтарём.       «Вместе и навсегда».       Неразлучны и близки так, насколько это вообще возможно.       Клятва, сопровождающая нас всю жизнь, как якорь, который не сразу увидишь, но который удерживает нас от свободного плавания.       От того плавания, из которого уже не возващаются.       Тяжело тем, кто уходит слишком рано, кто не успел понять, что он умирает, или не успел примириться с этим. Дух бунтует, покидая тело, и потому не каждый жрец Аркея согласится провести ночь в молитвах рядом с телом того, кто не должен был умирать.       «Странно всё это… — рассказывал как-то старый жрец из Зала Мёртвых в Вайтране за кружкой мёда и самому себе — Я даже в детстве никогда так не боялся, как там, в Зале, среди мертвецов. Да даже ожившие скелеты, блуждающие за дверью, и то так не пугали меня! Хотя, казалось бы, разве так бывает — ходячие скелеты? Или те же драугры, не к ночи будь они помянуты.»       Мысли текли в том русле, которого старик избегал почти всю свою сознательную жизнь, а мёд всё никак не заканчивался.       Может, это потому, что он сам без конца заказывал всё новую бутылку, подаваемую заботливой Хульдой — а сам он всё подливал и подливал себе, не замечая этого? И сейчас страшно почему-то не было.       Может, его страхи так привыкли к нему, что считали своим, а потому и не хотели слишком сильно пугать? А может, он просто устал бояться так же, как и мёртвецы — пугать его? Что и говорить, они все устали. Они слишком сильно устали. А сам Андурс не мог умереть, словно будучи пропитанным смертью настолько, что теперь она считала его то ли своим, то ли какой-то своей частью, не совсем понятной, не особо нужной, но по-своему необходимой, раз уж он где-то есть.       Теперь, после многих лет, проведённых в служении Аркею и в уходе за бесчисленными мертвецами, он с полной уверенностью мог сказать, что он боялся вовсе не смерти.       И не вида мёртвых тел.       И даже не войны.       И не самого Аркея, которого он, собственно, никогда не видел.       Он боялся до смутной тоски того, кто, казалось, стоял около каждого безжизненного тела, которое стало таким вопреки природе. Вопреки времени.       Дух, освободившийся, но бунтующий и не желающий покидать тело, в которое он всё равно не сможет вернуться, потому что обратный путь перекрыт и в этом мире ему некуда вселиться. И страшнее — намного страшнее, чем оказаться на поле боя в начале сражений, или на старом кладбище, поросшем ядовитой бузиной и пьянящим горьким паслёном, — оказаться рядом с телом недавно умершего, который должен был ещё жить, в силу своей молодости.       Жрецы Аркея понимают, что есть много чего такого, что не даст жить даже здоровым, полным сил, молодым. Но мёртвым — увы! — этого не понять.       Не совсем близко.       Не приближаясь.       Даже не вглядываясь в лицо умершего, обезображенного или нет смертью, изуродованное или нет тем, что привело его в смерть, ужасом или страданием.       Просто…       Просто стоя несколько в отдалении, без движения, — и тогда почувствуешь, что ты находишься вовсе не там, где должен. Не там, где ты должен быть. Ты стоишь там, где уже кто-то стоит — и этот кто-то — не Смерть.       А если — но это всё предрассудки и глупые выдумки, разумеется! — постоять без мыслей, без эмоций, не вдумываясь в то, где ты сейчас, то можно скорее почувствовать — затылком, пока на голове встают волосы — чей-то укоризненный голос:       «Я — нахожусь здесь по праву. Я нахожусь там, где мне и должно быть. А что здесь делаешь ты?»       Андурс никогда не слышал про то, что именно происходит с душами мёртвых. Никто и никогда не любил его настолько сильно, чтобы пройти вместе с ним весь его жизненный путь, а потом первым уйти туда, на Лунную дорогу, изведать неизвестное никому из живых, а потом хотя бы присниться, хотя бы один раз — просто чтобы дать понять, что он это всё уже видел.       Там, за Гранью, всё уже изведано.       Он, по праву любящего, уже всё узнал и прошёл для него — и за него.       И там, за гранью, нечего бояться.       Потому что клятва.       Потому что вечная любовь.       И раз он, ушедший далеко вперёд, ему снится, — значит, смерти на самом деле нет.       А так… Выходит, что смерть есть — или не для всех?       Он, Андурс, не знает.       Он так мало, так ничтожно мало знает и о жизни, и о смерти, хоть он и старик. Он, видевший на своём веку столько разных мертвецов, что, казалось бы, должен был знать про них больше, чем они сами про себя — но он не знал ничего.       Равно как и того, что будет ждать его там, за гранью. И никто не пойдёт туда первым, в знак поддержки и любви, никто не будет ждать его там, где место окажется безопасным для них двоих. Он жил один и умрёт один тоже.       Никто не будет ждать его в смерти. И никто не предупредит его, ни какова она — смерть, ни каково это — умирать. Ни что там, дальше, ради чего при жизни стоило приносить клятвы в храме.       В это время в Фолкрите Свен был уверен, что если смерть и есть, до далеко не для всех, не всегда и не любая. Так-то она и существует, — но как понятие, а не как что-то, что нельзя ни победить, ни изменить, и с чем ничего нельзя поделать. Было бы так — все вокруг давным-давно бы умерли! И не было бы новых захоронений на фолкритском кладбище, потому что мёртвые мертвецов не хоронят.       Подумать только! Теперь огромное фолкритское кладбище, едва ли не самое большое во всём Скайриме и уж точно бывшее больше самого города, кажется ему символом жизни и победы над смертью.       И это было так. Раньше он над таким никогда не задумывался, — сейчас же просто понял. И он был слишком знанят происходящим, чтобы задумываться о таком феномене. Да и как такое получилось, он не знал. А вот что Лира не умрёт, не умерла, не могла умереть — это он знал. Да, тогда, когда она уже лежала на полу, а он держал её за руку, она уже была мёртвой. И когда он положил её на кровать, прежде чем отправиться за Зарией, в недобрый час уже закрывшей свою лавку, Лиру было уже не воскресить. Ну, и что. Значит, её просто надо как-то спасти, найти противоядие, суметь дать ей выпить это зелье — и тогда всё снова будет хорошо. Разве нет? Разве не так оно всегда и должно получаться?       Любоваться гранями, чёткими и непонятной текстуры, можно было вечно. Другое дело, что вечности здесь как таковой не было, — в вечность отправлялись совсем другие. И как-то… иначе. Даже те, кому будет суждено увидеть то, что находится за порогом, а потом повернуться — и уйти обратно.       Те, кто вернулся, могли бы рассказать, что их уговаривали, прямо-таки упрашивали вернуться, пока связь с физическим телом ещё не окончтельно разрушена. Тогда их души ещё можно подсадить обратно. Но вот как и кто потом чинил их поломанные тела, сшивал порванные вены и вправлял обратно сломанные кости, словом, исправлял все те повреждения, которые и привели к смерти, к долгому падению в коридор — и разговор с кем-то невидимым, кто судил их всех, не осуждая, и уговаривал вернуться, а потом отпустил обратно в жизнь, прямо перед самым порогом?       Целители — это было потом.       Близкие и друзья, которые искали их и в конце-концов нашли, чтобы спасти — они все пришли уже позже.       Грани уходили куда-то вверх, в небытие. Очевидно, они были плотными, — но возможности протянуть руку, чтобы удостовериться в этом, не было возможности, равно как и мысли о том, чтобы это сделать.       И только чей-то голос, даже не назойливый, не навязчивый, не мешающий, мешал окончательно уйти в созерцание этих граней. Мёртвые так-то совсем не раздражительны… по крайней мере, пока они не осознают окончательно тот факт, что они мертвы.       — Я помнил тогда, что хотел, чтобы меня забрали отсюда. — шелестел всё тот же голос, принадлежащий, очевидно, невидимке. Не сами же грани разговаривают, отдаваясь смутными мыслями в сгустке сознания, не имеющего никаких форм? — Сначала я не верил, что я умер. Моя рана… она казалась мне пустяковой. Признаться, я и не думал, что тогда мне было суждено умереть. У меня ещё оставалось столько работы…       Почему-то эти признания Лиру ничуть не убедили. Работа или нет, — какая, по сути, разница! Есть только эти грани, полумрак, или полу-небытие, как тут же поправил её невидимка, — есть работа. Выходит, она знает уже четыре слова!       — Да, — подтвердил невидимка, — ты учишься быстро.       Но всё-таки, должно быть, целую вечность спустя, что-то произошло. Потому что… Словно отголосок чего-то, — непонятного и находящегося неизвестно где, очевидно, вне времени и пространства, — пришло странное чувство.       Чувство напоминало собой что-то огромное или просто большое, с двумя медленно колыщущиися, возможно, машущими крыльями. В небытии, кажущимся полумраком, оно было ярким. По крайней мере, на фоне сереющих граней, которые были и миром, и частями мира.       И чувство было — любопытство.       Желание узнать, и кто здесь, и что вообще произошло. Следующее желание — узнать, что же это за место — пришло или намного позже, или почти сразу же, или целую вечность спустя. Но оно уже было, как семя в материнском чреве, и готовилось расти, чтобы потом увидеть свет.       — А ты кто? — спросила Лира.       Собственно разговором или вопросом, заданным вслух, это назвать было нельзя, но тот, к кому она обращалась и кто до сих пор оставался невидимым, услышал её.       — Это — моё… — на мгновение голос запнулся — Моё новое владение! — ответил он с гордостью.       Про себя Лира отметила, что Невидимка явно чем-то отличался от неё. У него явно было какое-то преимущество перед ней, возможно, было что-то такое, чего у неё пока что не было, но что и ей тоже не помешало бы приобрести. Или найти. Или… а как здесь вообще делают, чтобы иметь что-то? Может, просто нужно подождать, чтобы забыть желаемое? Или подождать, чтобы оно само появилось?       Там, за пределами граней, уходящих в никуда и по-прежнему виднеющихся на фоне окружающей серости, не было видно никого и ничего. Значит, Невидимка никуда отсюда не уходил. Вряд ли кто-то сюда приходит. А что, если время от времени и правда кто-то может сюда зайти?       Интересно.       Ну, не то, чтобы по-настоящему интересно, — но надо узнать. Надо разбираться, где они оказались и что вообще должно было бы происходить.       Если ничего не происходит — ну, и ладно. Значит, так тому и быть.       Если что-то происходит или должно произойти — ну, и ладно. Посмотрим.       Почему-то девушку совершенно не интересовал и не волновал тот факт, что собственно «смотреть» в прямом смысле этого слова ей не удавалось, равно как и не смотреть. Она совершенно не помнила, что было раньше, — но всё теперь делалось само. Про всё остальное она и не задумывалась, потому что просто не помнила.       А когда ты чего-то не помнишь, это ведь то же самое, как если ты не знаешь, верно ведь?        — Нет, неверно. — ответил голос Невидимки, идущий одновременно отовсюду.       — А почему неверно? — удивилась мёртвая чародейка.       Что-то напомнило ей, что не всегда всё было так, как она сейчас это видит. Что когда-то всё было и по-другому. Совсем по-другому. Но вот что — и когда? А он, Невидимка, определённо знал это. Он просто обязан был знать.       — Раньше я был жив. — с ощутимым вздохом ответил Невидимка — И я жил в пещере. Она… — на мгновение он запнулся, вспоминая то, что было у него при жизни и что было в его жизни, словно боялся забыть, — снова или вообще — она была большой и тёмной. Но мне это не мешало. Я рано остался один или был один всегда. Я не помню, как я переживал одиночество тогда, когда впервые понял, что я один. Наверное, я всегда был один, но так и не понял этого, и мне казалось, что по-другому быть и не может.       Зария не помнила, как именно она выбрала зелья, используемые обычно для противоядий, потому что обычно она ими и не пользовалась, а все приготовленные яды продавала, как яды. Поэтому она просто сгребла все предполагаемые противоядия в плотную сумку, вспоминая, откуда они у неё вообще появились.       К сожалению, памяти было нечем её порадовать. Она никогда в жизни не варила противоядия, а все эти бутылочки и пузырьки, пыльные и потемневше от времени, сварил ещё её отец. И сам сказал, что у тех, кто умеет варить яды, всегда должны быть с собой и противоядия. Просто так, на всякий случай.       Сказал — и умер.       Много лет спустя — и не от яда. А от болезни, пришедшей с глубокой старостью.       Просто лёг спать, и не проснулся. Это не отравление, от этого зельями не лечат. А от возраста противоядий нет.       Зария хотела сказать, что она сделала всё, что было необходимо… Но что-то подсказало ей, что сейчас не время выпрашивать похвалу. Странно, — а ведь именно сейчас она почем-то поняла, что нуждается в похвале или просто в добром слове. Так и чувствуешь себя спокойней и уверенней, и тот, кто с тобой разговаривает, может, и не станет тебя убивать, не правда ли? Но белобрысый к разговорам расположен не был.       Как только она всё собрала, и полка в самом дальнем углу лавки опустела, парень, не говоря ни слова, сгрёб её примерно так же, как и она перед этим сгребла свои, вернее, отцовские, припасы.       Дверь открылась, и тёмная фолкритская ночь открылась им навстречу. Звёздное небо и две Луны качались из стороны в сторону, словно единодушно выражая своё неодобрение. Недавнего стражника уже не было на месте. Очевидно, он уже ушёл спасать и защищать горожан от несуществующей опасности куда-нибудь в другое место. Ему-то что. Ему хорошо. Его дело — караулить великанов, которые никогда ещё не заходили в Фолкрит, или отлавливать вампиров, похожих на молодых красавцев и ищущих одиноких людей, которым не с кем перемолвиться словом. А потом он сдаст службу кому-нибудь ещё и пойдёт со спокойной душой отдыхать.       Вот бы Зарии так.       Но — она сама ясно чувствовала — если скоро ей и удастся отдохнуть, то ей такой отдых совершенно не понравится. Равно как и то, что вполне может случиться перед тем, как белобрысый отправит её на покой, заслуженный — или нет.       Тащась с запоздалым посетителем к таверне, редгардка старательно подумала о том, что с ней обращаются, как с вещью: ощущения, скажем так, неприятные. Но они очень быстро проходят, как ни старайся ухватиться хоть за что-нибудь: вещи ведь ничего не чувствуют. Ударившись о порог таверны, потому что она не успела вовремя перешагнуть, женщина тихо зашипела от боли. А ещё, — с вещами могут обращаться отнюдь не вежливо, после чего сломанные вещи просто выбрасывают на помойку.       А кем ты вообще был? — спросила Лира у Невидимки — Так, подожди… пещера… Что-то мне это слово напоминает! Но вот что? И почему мне кажется, что я хорошо знала это слово?       Но само слово хранило свой смысл, ничем не выдавая его. Слово нравилось, словно было ручным, давно забытым питомцем, оно ластилось — но ничего не могло рассказать. Равно как и назвать своё имя — заодно и имя своего хозяина.       — А ты кто? И почему я тебя не вижу?       — Ты меня видишь… — ответил Невидимка, и в его голосе послышался вздох. — Просто ты меня не узнаёшь.       И было что-то в голосе этого невидимки, навязчивого, назойливого и вездесущего, такое, что заставляло задуматься.       Забеспокоиться.       Начать смотреть по сторонам и пытаться вспомнить, что было раньше, и понять, что вообще произошло.        — Я всё равно тебя не вижу. — повторила Лира — Если ты здесь, подойди и покажись.       Серая мгла не ответила, но чародейка поняла, что думал незнакомец, вернее, что он чувствовал. Неуверенность в себе, толика страха, опасение сказать или сделать что-то такое, что навредит ему ещё больше. А то вдруг он сделает что-то такое, о чём потом пожалеет, а вернуть всё как было уже не удастся? А ведь не удастся, это точно.       Неуверенность в ней.       Последнее вызывало ещё большее удивление и недоумение.       Она, Лира, вообще ничего такого не сделала, чтобы её боялись, — тем более, первый встречный. Или она когда-то сделала что-то такое, из-за чего её теперь все боятся? Интересно, кто же она такая? Оставалось надеяться, что Невидимка расскажет ей побольше… о ней. Потому что она вообще ничего не помнит. Ничего, кроме своего имени.       Невидимка ничего не говорил, но казалось, что и окружающая серая мгла, и ровные, уходящие в небытие тонкие острые грани шептали его мысли, источали его чувства.       Чувствовать ощущения другого было занятно. А вот знать, что тебя боятся — категорически не нравилось.       Лира почувствовала приближение нервного смеха, подумав, что в таком… спокойном месте можно ещё чего-то и кого-то бояться. А что здесь вообще могло произойти?        — В покойном. — в голосе Невидимки слышалась тайная угодливость и испуганная лесть.       Стало неприятно. Но почему? Неужели Лира когда-то уже испытывала что-то подобное? Но когда?        — Что?!        — Покойное место, госпожа. Не спокойное, а покойное. — выдохнул незнакомец.       Девушке, казалось, потребовалась вечность для того, чтобы понять, что она услышала — и постараться представить себе, что это могло означать. А ведь слово… знакомое слово-то! Но вот что оно означает? И почему ей кажется, что когда-то она знала гораздо больше, чем сейчас?        — Подойди ко мне. — попросила девушка. И, чувствуя, что предложение словно не полное, и что надо что-то добавить, поискала где-то между гранями, завораживающе уходящими вверх, туда, где рождается вечность и где есть все вопросы — и все ответы.        — Пожалуйста.       «Пожалуйста», — надо говорить, когда просишь о чём-то. Когда хочешь чего-о добиться или получить, но не угрожая, а предлагая собеседнику сделать то, что ему не во вред, а тебе самому на пользу.       Это слово подходит в разговоре с тем, кто тебя боится, и, одно из многих, помогает убедить собеседника в том, что ты не причинишь ему вреда.       Откуда-то из-за граней, наполняющихся призрачным теплом и неярким светом, вышел худощавый мужчина в тёмно-синей, почти чёрной мантии. Он медленно подошёл к Лире и остановился на почтительном расстоянии.       Девушка молчала, ожидая, пока незнакомец заговорит первым, — а тот молчал, явно ожидая, пока мёртвая чародейка скажет или сделает что-нибудь. Последнего он, похоже, боялся, потому что было видно, что он с удовольствием отошёл бы подальше от неё и поближе к тому месту, где он прятался, но ему казалось, что гостья отлично поняла, как его там в случае чего найти — и к тому же, ему совершенно не хотелось поворачиваться к ней спиной во время отступления.       Мёртвые, особенно те, кто умер не до конца, ведут себя почти так же, как и живые. Только навредить им теперь труднее — и можно гораздо меньше.       Но жизнь ушла — а страх остался.        — А как ты здесь оказался? — задала Лира самый простой, на её взгляд, вопрос.        — Я оказался здесь после смерти. — ответил незнакомец. — Я… ставил очередной эксперимент, когда услышал шум. Потом я увидел, что мои… подопечные были мертвы, а ко мне пришли чужие.       Было ясно, что ему совершенно не хочется говорить, но что-то заставляет его отвечать правду. Единственное, что ему удавалось — это заменять некоторые слова, которые, возможно, звучали лучше и для собеседницы, и для него самого тоже. Казалось, он бы обязательно покраснел, — но мёртвые никогда не краснеют.       Оба замолчали.       Казалось, вокруг что-то происходило, потому что Лира почувствовала всё нарастающее беспокойство. Она не помнила ничего из того, что было раньше, но что-то подсказывало ей, что она должна вернуться.       И не просто вернуться, но вернуться к кому-то.       Вернуться… оно, конечно, очень хотелось, — но как и куда? Интересно, кто может подсказать, как это делается?        — А как ты умер? — спросила Лира — Как это вообще произошло? Ты помнишь… обстоятельства своей… смерти?       Живые могут знакомиться с фразы «как поживаешь», — а мёртвые, когда они знакомятся или когда им нечего сказать, спрашивают «как ты умер?»       Повисло молчание.       Лира по-прежнему заинтересовано смотрела на незнакомца, причём теперь она и правда смотрела.       И стояла прямо перед ним.       Просто чтобы удостовериться в том, что она это может, сделала шаг вперёд, — и мужчина поспешно сделал шаг назад, выставив руки перед собой в знак защиты.       Сам жест показался ей красивым и каким-то… привлекательным. Манящим.       То, что её боялись, по-прежнему категорически не нравилось.        — Я помню, что ты накинула на меня захват душ. — ответил он, словно исповедуясь в каком-то грехе. — А потом меня убила или ты, или твой парень. Ты была не одна, а со спутником. И я, кажется… кажется, я хотел убить вас. А ты призналась ему в любви — и добила меня сама. И заключила мою душу в чёрный камень.       Понемногу, выход из серых сумерек, — очень красивых и манящих, кстати, — стал казаться всё ближе и всё желаннее. Словно с другой стороны чёрного камня кто-то или что-то звало её назад, мешая сосредоточиться. Девушке казалось, что есть что-то такое, что она очень хорошо знала, но никак не могла вспомнить, и это что-то было очень и очень важным.       Фантомной болью заболела голова, хотя на самом деле она болеть не могла никак. Или это просто реакция на пристальное внимание… мага, стоящего напротив? Или душное ощущение магической сетки, зачем-то наброшенное на кого-то? Выходит, этот кто-то раньше был её врагом?       «Маг… — подумала Лира — Он — маг. А я, выходит, тоже? Мне почему-то кажется, что да. Я тоже была магом.»        — Я не помню, как я тебя убила, — сказала девушка, — но мне очень жаль. Сейчас… сейчас я бы ни за что не стала убивать тебя.       То, что Лира была окончательно и бесповоротно мертва, Зарии показалось сразу же, как только белобрысый затолкал её в комнату. Не говоря ни слова, она вытряхнула на пол все баночки и склянки, какие взяла с собой из лавки, и они зазвенели на полу, как золото, которое она была готова заплатить за то, чтобы всё закончилось хорошо.       Почему-то эмоций не было. И вообще ничего не было. Равно как и понимания, как лечить мёртвых — и какой там вообще был яд? Может, если бы она пришла пораньше, если бы у белобрысых приезжих было противоядие при себе… Хотя, кто из обычных путешественников будет носить с собой противоядие? Нет, конечно, никакой.       «Папа, помоги мне!» — прошептала алхимик, трясущимися руками выбирая одну из склянок, которые теперь казались ей все на одну наклейку.       «Интересно, а когда белобрысый поймёт, что его подруга уже давно умерла, он убьёт меня прямо здесь? — мелькнула мысль, от которой по всему телу разлилась тяжёлая слабость, словно и сама редгардка выпила яда, чтобы не ждать, пока её убьют, а убить себя самостоятельно и добровольно — Или выведет сначала на улицу? Нет, вряд ли он захочет создавать лишний шум и привлекать кого-то к происходящему.»        — Вот, кажется, одно из противоядий. — голосом козы, умирающей в клыках саблезуба, проблеяла Зария, и так и осталась сидеть на полу в окружении ненужных зелий.       Она ожидала, что парень попросит её сделать что-нибудь, но он, похоже решил сделать всё сам. Тем лучше: она совершенно не хотела видеть, как кто-то пытается напоить зельем мёртвого. Или попытаться воскресить мертвеца. Теперь, когда над ней самой навис страх смерти, она начала панически бояться мертвецов, будто они могли встать только для того, чтобы забрать её с собой в могилу, где ей ещё предстояло умереть от удушья и от ужаса.       Боковым зрением глядя на то, как мужчина пытался оживить свою подругу, а может, и молодую жену, Зария закрыла глаза, молясь, чтобы он пришёл и хотя бы за второй бутылочкой зелий. Так она проживёт на одно зелье больше; на целых три зелья — такую долгую жизнь — она почему-то не надеялась. По всему выходило, что эти противоядия нужны были прежде всего ей самой, так она всё ещё оставалась в живых, потому что была нужна.       Чародейка сидела на поверхности, которая заменяла пол в мире живых. Всё вокруг стало красноватым и время от времени шло тёмными пятнами. Казалось, будто в камне душ собиралась гроза.       Девушка думала о том, что теперь нужно было делать и пыталась вспомнить что-нибудь. Выходило… как-то не очень, но она не собиралась сдаваться. И мёртвый маг, подошедший поближе, хоть и помог ей, но не очень. Зато она получила подтверждение того, что и правда была не одна. Значит, тот, к кому и для кого она должна была вернуться, был мужчиной. Да, теперь она и сама чувствовала это, только никак не могла вспомнить его имя. А ведь оно было такое родное и знакомое, и он сейчас должен был ждать, когда она вернётся…        — … Вы всё делаете правильно, госпожа! — донёсся до неё голос мёртвого мага. Очевидно, он уже давно пытался достучаться до неё, но девушка была поглощена в свои мысли.        — Подожди, а. — досадливо отмахнулась чародейка — Мне бы ещё понять, что именно происходит… И мне кажется, что я должна что-то сделать.       Краем сознания она почувствовала, что магу что-то от неё было нужно. Что-то такое, что беспокоило его, должно быть, больше всего на свете.        — Ты помнишь своё имя, — начал он, — и тебя кто-то ждёт и зовёт. Тебя пытаются вернуть прямо сейчас.        — Что ты хочешь, чтобы я сделала? — спросила девушка напрямую.       Мёртвый собеседник замялся. Сама серая мгла, покачивающаяся, как лодка в шторм, и клубящаяся, как туман на берегу в холод, сочились неловкостью и стеснением, желанием попросить о помощи и пониманием, что ждать её вроде как и не с чего, а получить — и вовсе нелогично. И всё-таки… Пока мы живы, всегда есть надежда, пусть даже если мы и живы только в качестве однажды умерших.        — Это… — продолжил он, медленно подбирая слова из всех ему доступных — Мне кажется, вы скоро вернётесь в свой мир. Сейчас ещё не время. И ты не должна была попасть сюда, — и в камне душ никогда не бывает двоих. Конечно, я прошу тебя о многом, но тебе ведь нужно вернуться, а я могу помочь тебе. — Незнакомец помялся, словно раздумывая над тем, рассказывать самое важное, что у него осталось, своему бывшему врагу — Чтобы ты смогла вернуться, я должен… могу отдать тебе свою силу. Или… остатки своих сил. Все остатки, у меня их не так мало, но… тебе хватит. Тебе их обязательно хватит, чтобы вернуться. А я так не хочу оставаться в кристалле, и в Каирн Душ не хочу… пожалуйста…       Лира промолчала.       Голова начинала смутно кружиться и болеть, грани дрожали, как мачты корабля в шторм. Казалось, что сейчас туман разорвёт свежим холодным ветром. Но в камнях душ никогда ветра не было.        — …здесь так плохо, если бы ты знала… — ворвался в размышления бретонки голос мага. — Я бы очень не хотел оставаться здесь.        — … мы с тобой так много времени провели рядом друг с другом…       Сквозь серый туман начали проступать, как призраки на болоте, смутные воспоминания, — туманные и серые на сером. Но они были, и они возвращались вместе с нарастающим чувством беспокойства, которое должно было смениться чем-то другим, как очищающаяся рана должна смениться чистой кровью при лечении.        — В тот момент, когда ты… умерла, твоя душа случайно попала в камень душ. — маг улыбнулся от неловкости, отлично понимая, и о чём он рассказывает, и о чём он просит. И добавил, скорее от безысходности, чем от надежды, что его просьба хоть на что-то повлияет и даст ему хоть что-нибудь хорошее:        — Ты могла бы забрать меня с собой, когда вернёшься? Я не смогу быть живым, но я хотя бы буду в мире живых, с тобой.        — А как это можно сделать? — спросила чародейка.       Разговаривать с кем-то, вспоминать о своём прошлом и думать, параллельно предлагая кому-то свою помощь или соглашаясь помочь — очень трудно. И вряд ли есть какие-то аналоги в мире живых.       Вместо ответа умерший маг протянул девушке руку, которую та приняла без колебаний. И почувствовала удовлетворение, — то ли потому, что сделала что-то такое, что должно было посчитаться добрым делом, то ли почувствовала удовольствие своего мёртвого собеседника, который наконец выйдет на свободу, — то ли она наконец поняла, что ей говорили и что именно она делала. Мёртвые, долгое время остающиеся между мирами мёртвых и живых и в полном одиночестве или только в компании себе подобных, очень быстро забывают не только своё прошлое.       Под конец они забывают и теряют даже собственное имя.        — И я не помню, как меня зовут… — добавил маг, осторожно, но крепко сжимая в своей руке руку своего проводника — А ты своё имя помнишь.       «Да, я помню. Меня зовут Лира Соррель…       Стены камня душ, казалось, начали вибрировать, пол задрожал и пошёл куда-то в сторону. Души упасть не могут, — но если они обращают внимание на подобные феномены, это кажется… странным.       Беспокойство нарастало всё больше. Казалось, что сероватые и такие… такие невообразимо прекрасные грани кристалла начинают давить и сжиматься, больше не принимая внутри себя своё наполнение.       … мне девятнадцать лет.       Боги, какое же отвратительное ощущение…       Откуда-то сбоку вынырнула темнота и помчалась сбоку, в последний момент предательски бросившись под ноги.       … — тогда я назову тебя… Пепельная Пустошь! — мелькнула последняя мысль, пришедшая, наверное, прямиком из той темноты, из-за которой возникло ощущение свободного падения.       И только ощущение крепко держащей чужой руки не пропадало и не менялось.       Словосочетание, — и не имя даже, а просто что-то, когда-то услышанное, но не имеющее никакого значения, вынырнуло откуда-то само. А следующим чувством было ощущение удовлетворённости.       … меня ждёт Свен. Да, теперь я вспомнила. Я всё помню. Я…»       Боги, какое же мерзкое ощущение.       Девушке показалось, что она упала с высоты во что-то вязкое, грязное, мокрое, сырое и тяжёлое, холодное, как рубленые глыбы льда, что тут же цепко облепило её со всех сторон. Инстинктивная попытка сделать вздох дала ощущение, что в рот и в нос залилась какая-то гадость с непередаваемым вкусом. Вернее, там был целый букет разнообразных вкусов, — или, скорее уж, целый веник.       Лёгкие горели, будто она только что чуть не утонула, сердце билось как после ночного кошмара, в котором нужно было от кого-то убегать или спасаться, а руки и ноги противно и мелко дрожали. Зрение восстанавливалось постепенно, и мутные пятна постепенно становились более яркими и контрастными. Желудок, в который попала то ли вода из моря, в котором девушка тонула, судя по всему, то ли какая-то непонятная гадость, предательски скрутило. Выпутывая руки из мантии, взмокшей от пота, Лира успела сунуть руку в карман, отлично зная, что именно она там найдёт.       На влажной и дрожащей от пота руке лежали мелкие осколки чёрного камня душ, разбитого так, словно кто-то хотел убедиться, что теперь он больше никогда не будет годен для использования.       И где-то в глубине сознания явственно мелькнуло и тут же пропало чувство глубокого удовлетворения и покоя…       …Пепельной Пустоши.