…
Прежде чем разойтись аль-Хайтам поймал Сайно и попросил вечером прийти к нему домой. Не желая слушать очередной заумный спор, Сайно хотел было отказаться, но аль-Хайтам произнёс: - Всё готово. Завтра первый день. В какой-то момент Сайно стало казаться, что вся эта история – небольшая исследовательская игра, шутка для измученной жарой и работой группы товарищей - чем большими инструментальными сложностями она обрастала, тем менее реальной становилась. Но теперь эта идея внезапно обретала плоть и кровь. Только он собирался пойти домой, чтобы погрузиться в тень смоковниц и пролежать так до утра, как задача, о которой он думал, как о далеком будущем, предстала перед ним – срочная, непреклонная, неизбежная – словно красная бюллетень приказа. Сайно охватило беспокойство, в волнении он бродил по отцовском саду, в волнении собирался на встречу. По пути к дому аль-Хайтама он слышал, как необычно оживленные горожане передавали друг другу какую-то историю; случай мог быть стоящим, а может обсуждали скидку на большом базаре – не угадаешь – поэтому Сайно умерил своё любопытство. Солнце ушло за Великое Древо, и жара резко спала, радостно заклекотали сумеречные птицы. Дверь в жилище аль-Хайтама оказалась приоткрыта; Сайно потянул её и остолбенел. В гостиной его встретил самый странный натюрморт, который он только видел в жизни. На столе стояла огромная глиняная чаша, наполненная водой. В центре композиции, пряча рыжую изнанку, среди каменистого плато плотным бутоном скрутилась золотая сумерская роза. На первый взгляд картина выглядела бедной, но чем больше Сайно смотрел, тем пленительнее казалась тугая свежесть розы, тем будоражащее мерцала вода, обнажавшая песчаные бока чаши и отражавшая жидкое золото цветка. Ему вспомнились пустынные миражи, когда марево из песка и жара превращалось в прохладные видения, а иногда в диковинных зверей. Не раз у Сайно стучали зубы и сводило судорогами руки, когда перед глазами плавали подвижные тени священных животных. - Один цветок лучше, чем сто, передаёт великолепие цветка, - прервал его мысли голос аль-Хайтама, вышедшего из кабинета. – Кавех осенил нас гением безупречного вкуса. А вон те дары через полчаса заберут, я специально оставил, чтобы ты посмотрел. Сайно перевёл взгляд на лежавших возле чаши четырёх жирных уток со свернутыми шеями. Белоснежные, с красными перепончатыми лапами, встрепанными крыльями; у одной из раскрытого клюва тянулась блестящая нитка крови – на полу под ней несколько капель глянцево сверкали, как монеты. Сайно не смог бы этого объяснить, но внезапно внутренности его будто спеленала волна жара, со стыдом он почувствовал, как наливается тяжестью низ – польщённый и желанный, он захотел стократ отплатить тому, кто доставил ему эти ощущения. Из глубины дома появился Тигнари, его волосы и хвост выглядели влажными, глаза в полумраке коридора по-звериному светились бельмами. Но стоило ему выйти на свет, этот эффект исчез. - Валука шуна имеют определённые ритуалы ухаживания, - вздохнул Тигнари, выглядел он слегка обеспокоенным. – Знал бы ты, в каком шоке я пребывал, когда прыгнул за ними прямо с пристани. Сайно фыркнул. - Со мной были студенты! А теперь захохотал в голос. Его смех подхватил Кавех, чуть ранее вышедший на шум из своей комнаты. Аль-Хайтам слабо улыбнулся. - Ты поймал их голыми руками? – наконец восхитился Сайно и самодовольно отметил: - Должно быть, я очень тебе нравлюсь. Хотя, целых четыре штуки, по-видимому, они не все для меня. - Иди ты, - беззлобно бросил Тигнари, усаживаясь на кушетку. - Мне поступило три жалобы, а к одной даже приложили фотографию преподавателя, лезущего с уткой в зубах на берег, - спокойно сказал аль-Хайтам. Тигнари застонал, отчаянно уронив лицо в ладони. - Я сжег фотографию, - поникшее было ухо Тигнари заинтересованно дернулось. – Вызвал студента и объяснил, что пятьдесят лет назад его бы высекли за такой донос. Я рассказываю об этом, чтобы удовлетворить твою потребность в отмщении, но отчитал я его, потому что терпеть не могу тех, кто, слепо следуя правилам, теряет человечность. К тому моменту как за утками явился экспедитор из Пуспы, Тигнари немного обсушили, сам он успокоился и был доволен тем, что его подарки пришлись по вкусу. На столе появились напитки, а Сайно привычно достал карты, чтобы занять руки. Аль-Хайтам зажег курильницу, представлявшую собой искусную копию города, и воздух приобрел едва заметный аромат лотоса нилотпала, словно его – ещё влажную хрустящую корону - только что разломили в руке. Аль-Хайтам оглядел комнату и невозмутимо спросил: - Сколько лет у вас не было секса? - Лет?! – не сдержал изумлённого крика Кавех. Перо, выпавшее из его пальцев, затерялось в складках покрывала, наброшенного на кушетку, и Кавех принялся шарить вокруг в его поисках. - По статистике, чем человек образованнее, тем реже он совокупляется. Из присутствующих здесь у всех от трёх до пяти образований высшей ступени, если подсчитать наши публикации получится больше сотни научных работ. - Мне ещё не доводилось заниматься сексом, - сказал Сайно. Перед ним лежала колода, и скромная Сахароза то и дело поправляла очки, любопытно заглядывая в глаза и поблескивая голографическим напылением. - Я говорю «не доводилось», потому что моё воздержание никак не связано с жизненными установками. Моя ваджамъяма не предполагала других обетов. В Академии я был чужаком и не смог ни с кем сблизиться. Моя работа также не располагает к налаживанию доверительных отношений, остальные матры уважают меня, но боятся моего положения над ними. Так и вышло, что у меня ещё ничего не было, - по-простому закончил Сайно, вскинув взгляд. Молчание обретало плотность, как насыщенный влагой и солнцем воздух в лесу Апам. Постоянно трогающая очки рука Сахарозы внезапно показалась нервной. - По статистике… - начал аль-Хайтам. - Ты ненавидишь статистику! – вспылил Кавех. Краснота, начинавшаяся на груди, ползла вверх и сочно окрасила кромки его ушей. - Не понимаю твоего удивления. У меня тоже ещё не было опыта, - бесстрастно произнёс аль-Хайтам. - Ты должно быть шутишь! - Цель шутки рассмешить окружающих, не представляю, как моё признание могло бы этому способствовать. - Очевидно, самые приятные и социальные из нас преуспели в этой сфере, - колода в руках Сайно сменила верхнюю карту на угрюмого Дилюка, с осуждением окинувшего взглядом комнату. Тигнари замялся. - Было бы ложной скромностью отрицать, что мой вид привлекает людей, но… - лицо Тигнари приобрело задумчивое выражение. - Я кажусь людям скорее экзотичным экспериментом, чем партнёром для длительных отношений, и когда я это угадываю, такие предложения отбрасываю. Правда… угадываю я не очень часто. В лесу Авидья сейчас у меня никого нет, недавно на мой день рождения туда приходила Люмин, мне казалось, она была заинтересована, однако… это ведь Люмин. Комнату окутало молчаливое уважение, в голове у каждого промелькнуло, что она тоже владела дендро, как и электро. Но одновременно Люмин, став для каждого из них дорогой подругой, никогда не принадлежала их миру, она была частью замысла, которого не понимали даже боги. Её ждала Селестия, она была воспоминанием о проклятой цивилизации. Хотеть её, лечь с ней означало погибнуть. Если в мире и был такой безумец, он находился не в этой комнате. Молчание затягивалось, и внимательные взгляды остановились на Кавехе. - О, да не может быть, - простонал он. – Сколько, по-вашему, мне лет?! Да, с тех пор, как я не имею собственного жилья, с этим стало труднее, но даже так находятся леди, которых привлекает моя личность, а не мои деньги. - Им нравится твоя мордашка, - бросил аль-Хайтам. - К слову, во времена нашей учёбы твоя мордашка привлекала столько внимания, что ты не можешь быть девственником. - Во времена нашей учёбы я был аскетом и стоиком, мне тяжело это признавать, но я с презрением отказывал всем, кто решался ко мне подойти, и даже позволял себе стыдить их за потакание своей природе. Сайно присвистнул одновременно с изумлённым вздохом Тигнари. - Я жалею о неприятных эмоциях, которые доставил этим людям, - прикрыв глаза, заметил аль-Хайтам. Кавех, который, защищаясь, сложил руки на груди, пристально осмотрел скорбную фигуру аль-Хайтама и, фыркнув, засмеялся. - Поверить не могу, что согласился наблюдать за двумя девственниками – вот умора. Он так развеселился, что случайно пнул звякнувший утварью стол – вода в чаше тревожно заходила, Сайно рефлекторно распростёр к ней руки. Лицо Кавеха, оживленное смехом, с розовевшими щеками, радостно открытым ртом, лукаво щурящимися глазами снова пробудило в Сайно нежность, и он улыбнулся. А когда повернулся к Тигнари, чтобы разделить этот момент, то увидел, что тот смотрит на Кавеха с ласковой жалостью. - Мы начнём с того, у кого самый слабый дендро-статус. Это ты, Кавех. Ты будешь у него первым.…
Кавех много раз оказывался первым - на конкурсах, во время учёбы, среди соискателей на должность. Этот титул приносил славу и почти никогда ответственность, и так же легко, как Кавех получал своё первое место, он его отпускал. Не появлялся на награждениях, отказывал работодателю из-за каприза, с пренебрежением смотрел на высшие баллы. Аль-Хайтам считал, Кавех неосознанно наказывал себя. В последний момент он не мог насладиться победой, доходил до точки триумфа и испытывал потребность снова ощутить себя ничтожным. Всякая победа должна быть омрачена, успех низвергнут, лучшее предано попранию. Кавех пребывал в ужасе. Колени его тряслись, и он ощущал благодарность за то, что стоял ими на кровати. По левой стороне, возле окна ползали аль-Хайтам и Тигнари, раскладывая приборы – один для учета дендро-показателей Кавеха, один для электро Сайно. Сквозь витраж на белую простыню переливчато ложились радужные ребристые острия света, строясь друг на друге, размазываясь по краям в полупрозрачные сизые тени. И Кавеху не верилось, что с минуту на минуту сюда ляжет Сайно. Час назад аль-Хайтам молча выдал тому памятку известного содержания, Сайно нахмурился, кивнул, и с тех пор пропадал в ванне, где непрерывно шумела вода. - Может быть… - неуверенно начал Кавех. – Сегодня не самый удачный день? Мне кажется, мы совсем не дали Сайно подготовиться и, тем более… Дверь скрипнула. Сайно зашел совершенно нагим, и Кавех подавился словами. Между ног он был ещё мягким, и это как будто вернуло Кавеха во времена студенчества, когда на парах они рисовали обнажённую натуру. Взгляд привычно расчертил его тело золотыми прямоугольниками счастья, облёк в кшахреварскую геометрию, облюбовал объёмы крепких ягодиц. Его тело было небольшим, аккуратным, тантрическим плетением отчётливо видимых мышц, луженой от ветра и песка смуглой кожей. Восторг затопил сердце Кавеха, к корню языка прилила слюна. С момента, как стало известно, что именно он будет у Сайно первым, член Кавеха по-настоящему не опадал, замерев в лёгком напряжении, а теперь в штанах у него было тяжело, как никогда. Сайно, выглядевший едва ли более обеспокоенным, чем обычно, подошёл к кровати и лёг на спину – как ложился бы на медицинскую кушетку - проскользнув между чужих расставленных ног. Столь же отстраненный, как если бы ему предстояла полосная операция. - Я могу тебя раздеть? – осторожно спросил он. - Не прикасаться, - предупредил аль-Хайтам, выставляя параметры на приборе в изголовье. – Нужно замерить начальные значения. - Можешь делать, что хочешь, - нетерпеливо разрешил Кавех. - Тигнари, воспользуйся прибором, пока они не испортили первый же опыт. Откуда-то из-под себя Тигнари выудил очередное незнакомое устройство с забавным вытянутым рыльцем, которое он приложил сначала к запястью Сайно, а потом Кавеха. - Готово. Руки Сайно тут же потянулись расстегнуть единственную пуговицу на горле, державшую сложную конфигурацию рубахи Кавеха. Накидку с тяжелым воротником тот снял заранее. - Повернись ко мне спиной и спусти её, если не сложно, - мягко попросил Сайно. Кавеха поразила чувственная откровенность просьбы, которой Сайно и не подумал стесняться. Головка члена задёргалась, ткнувшись в мягкий пояс. Кавех развернулся, глубокий вырез рубахи, клином нисходящий вдоль позвоночника, пополз ещё ниже под тяжестью золотой фибулы. - Ты обращал внимание на мою одежду? – с неожиданной нервозностью спросил он. - Странно было бы обратное, когда твой наряд, очевидно, сшит по твоим эскизам. Кавех задрожал, почувствовав, как ослабели колени, голова его стала совсем горячей, лесть ласково отдалась в пах. Он повернулся, на кончике языка сформировалась ответная фраза – благодарности, желания - и обомлел. Перед ним лежал пустынный девственник, сумерская диковинка прямиком из сборника сказок Моря Красных Песков. Гастрономическая редкость, жрец, чьи ноги омывалась в оазисах с золотым песком, выстраданная элегия чистоты, безыскусная прелесть, наивный росток на пустой земле. Кавеху захотелось припасть губами к голени Сайно в упоительном жесте искупления, голова плыла. И он - квинтэссенция дефлорации, средоточие насилия. Он должен был взять на себя и это дело, и вдруг бремя чужой чистоты показалось ему невыносимым. Если бы Кавех мог, он взмолился бы о пощаде, но плотно прижатая ко рту рука этого не позволяла. Со лба катился пот. Пережидая приступ боли и дрожи, он думал о том, какую жертву принести, как вознести Сайно, и как самому не пропасть в этом приношении. Сайно тревожно хмурился, он больше не выглядел расслабленным, тело всё сильнее охватывало напряжение - совсем незаметно - но от глаз архитектора не ускользало ни одно сокращение мышц. Грубоватым движением поддернув Сайно к себе, Кавех развёл его колени и просунул под бедра подушку. Сайно прерывисто выдохнул, грудь его часто заходила, беспомощно выгнувшись, раз, второй – по груди и животу перепрыгивали радужные отблески - он стыдливо вспыхнул, поняв, что никак не может изменить вульгарную позу и отвернулся. Лицо его приобрело выражение полного безразличия. Кавеха обдало этим мучительным равнодушием. Между смуглых ягодиц поблёскивало масло, теперь Кавех ясно почувствовал аромат падисары, ударивший в нос. Отверстие выглядело чуть покрасневшим, размятым, прикрытое тяжёлой, тёмной мошонкой. И наконец он понял. Кавех должен был выразить прелесть этого тела, как он выражал свои проекты, как наносил на бумагу рисунок, и этот рисунок трогал души людей. Он должен был выразить Сайно. Он вспомнил, с каким нежным звуком размыкались кшахреварские механизмы в его руках - пальцы рефлекторно дрогнули. Кавех должен был открыть тайны этого тела, как расщелкивались, открывая свои внутренности, древние шкатулки, как с вкрадчивым щелчком распадались замки. Мягкие мышцы поддались с маслянистой легкостью. С нежностью придержав колено Сайно, Кавех просунул внутрь два пальца, толкаясь ими последовательно и настойчиво. Иногда танграмы решались в его руках за доли секунды, но здесь он готов был поработать. Убеждённость, озарение наполнили его страстью едва ли не сильнее, чем вид встревоженного своим возбуждением Сайно. С восхищением он проследил, как наливается член, как ало выглянула головка, мазнув по животу блеском. Сайно с любопытством посмотрел на него, и Кавеха охватил восторг – он был прощён. Пальцы всё сильнее обволакивали мышцы, они больше не пассивно расступались, а сжимались в ответ, горячо скручивались, пока Сайно не начал с беспокойством запрокидывать голову, жмуриться и внезапно закидывать руки за голову, чтобы впиться пальцами в изголовье. Бедра его дрожали как после интенсивной тренировки, сияющие литые мышцы выступали, как у загнанного животного. Член мокро торчал над животом. Кавеху стало казаться, что уважив Сайно, почтив каждую его часть, он достигнет наивысшей точки искупления. Наслаждение уступило место экзальтации, и Кавех, поплыв от нежности, нырнул между ягодиц, широко прижавшись языком к разомкнутому, трепещущему отверстию. Сайно закричал. Это был первый звук, который он издал, и этот изумительный вопль отдавался в ушах Кавеха, проливаясь благодатью. Рот налился слюной, утонув во вкусе падисары; язык напряженно вытянувшись, толкнулся внутрь - Сайно, нарушивший молчание, не смог сдержать хныканья. Вибрация натуженных мышц бёдер касалась разгоряченных щёк Кавеха. Язык двигался, лакая внутри, тянясь кончиком вверх, губы немели, дыхание заканчивалось, Сайно тихо скулил, будто его мучали. И наконец взмолился: - Хватит… Хватит! Кавех, шумно дыша, ошарашенно выпрямился. Сайно разомлевший, пытающийся отдышаться, жалостливо хмурился, смуглые щёки приобрели дополнительную глубину цвета, белые ресницы слиплись от слез. Теперь, когда Кавех грубо дёрнул его к себе, Сайно охотно раздвинул ноги. Его лихорадочные руки сталкивались с трясущимися руками Кавеха, пока они вдвоем пытались развязать пояс и приспустить штаны. Стоило натянуто сверкавшей головке прикоснуться к отверстию, Сайно подался навстречу; пробуждённая в нём сила требовала ответного движения, и Кавех очаровано накрыл его собой, поймал руку, с любовью прижался губами к пальцам, осыпал поцелуями ладонь. Сайно застонал с таким отчаянием, будто Кавех этим жестом окончательно его погубил. А затем Кавех задвигался так, как того требовало его собственное тело. Оно и само знало, как выразить Сайно, как заставить его проявить себя. Сайно закричал под короткими, мощными движениями, и Кавех почувствовал, как между ними задергался горячо прижатый к животам член, размазывая сперму. Его ослепило чужим оргазмом, настигло облегчение – его победа не омрачена, она великолепна, горяча как солнце, сиятельна – охватило беспечное, лёгкое счастье, и он излился внутрь. Сайно изумлённо, измученно вздохнул, напрягаясь, шевелясь под ним. Кавех поцеловал его щёку, потом ещё раз и наконец прижался к приоткрытым губам, впервые целуя. Ресницы Сайно затрепетали, из-под прикрытого века скользнула слеза. Кавех приподнялся, чтобы взглянуть на него – расхристанного, отыметого, попранное совершенство. И впервые заметил мерный писк приборов. Тигнари выглядел не менее ошеломлённым, чем сам Сайно, аль-Хайтам казался глубоко поражённым. Кавеха пробрала дрожь, он вдруг ощутил благодарность, и усталость – то, как он выразил Сайно, тронуло души его друзей, а значит всё было настоящим, подлинным. - Это не было похоже на эксперимент, - хрипло сказал Сайно. - Да и ты не лабораторная мышь, - Кавех улыбнулся и увидел, как наполняются смехом глаза Сайно. Шутку он оценил.