Пианино. Тюльпаны. Март.
От лица Макса.
Когда распахиваются двери автобуса, заходит пара – девушка и юноша. В тот момент, уткнувшись носом в вязанный красный шарф, я продолжал сидеть и смотреть в окно. Ноги гудят, а голова тяжелее и тяжелее. Веки чуть ли не наливаются свинцом, ужасно клонит в сон. На улице грязно, сыростно, мерзко. Иногда солнце светит мутно, бледно. Весна. Утро, черт возьми. И одно только меня заставило встрепенуться. – Леш... – надув губы, насупилась Анастасия, пытаясь дотянуться до кассеты, что держали в её недосягаемости. Высокий брюнет вцепился в кассету, посмеиваясь над девчонкой. Но, сжалившись, парень протянул вещь, клюнув в розовую обветренные щеку. В руках у неё желто-красные тюльпаны, сама счастлива и довольна. Она нежно смеётся и смущается, смотря в глаза своему ухажëру. Морщит нос курносый, расплываясь в широкой улыбке, сдувает чёлку надоедливую. Сам недоумеваю, почему так резко кольнуло в груди. Больная кривая спина, не иначе. Сразу настроение стало паршивым да взгляд оторвать не могу от студентки, что светится вся. Настя радушно и осторожно поправляет волосы парня, аккуратно проводит по скуле перед тем, как поцеловать. На месте Алексея любой растаял бы от такой сердечности, неподдельности со стороны девушки. Он же принимает это, как за должное. Нет в его действиях отдачи и тех же чувств. Не взаимно как-то. И произошло все, как в глупом кино. Бурчуладзе, поворачивая голову в сторону, замечает меня, отчего ей то ли некомфортно, что с ней рядом молодой человек, то ли от того, что она просто растерялась. Девушка смотрела в конец автобуса, на меня, кротко умилительно улыбаясь. Меня лишь хватало помахать ручкой и устало скривить уста в нечто подобное улыбке. Думается, а что она в нём нашла?...***
От лица Насти.
Уже поздней ночью в одном накинутом на плечи клетчатом одеяле сижу у пианино, между указательным и средним пальцем зажата сигарета „Прима“*. Не очень люблю любой марки изделия. В целом, не переношу запах рук, провонявших табаком. Нравится просто процесс горения штранга и облачение в пепел. Ровно то же самое, что и мои отношения. Никак не пойму, где та крайность. Вроде всё хорошо, но что-то не так. Стертая помада с губ, рассыпавшаяся тушь на глазах, в голове все мысли туманны. Цветы и дня не прожили, а пятно от вина на ковре нужно как-то вывести. Вспоминаю утреннюю встречу с Тарасенко. Именно тогда я себя чувствовала более чем отлично. Видно было, что тот выдохся знатно. День, может, не задался с самого начала. Глаза грустные-грустные, помятый и обросший. Похож на дедульку какого-то. Я глянула на него сочувственно, неловко лицо скривив. Его жест я восприняла с некой доли шутки. Вместо формального кивка, он махнул рукой. Вместо серьезной физиономии – дружелюбная улыбка. Походу, мой день сделал этот человек, что, прибывая в унылом расположении духа, смотрел с таким теплом. Делая небольшую затяжку, закашливаюсь и ощущаю горечь во рту. Скуриваю сигарету почти до фильтра и тушу о стенки жестяной банки, служащей пепельницей. Пальцы нажимают на клавиши пианино. Тело помнит всё. Позабыв мелодию, кое-какие аккорды, получается неплохо. Даже очень неплохо. Тихо. Просыпается желание. Мне бы хотелось снова сыграть дуэтом с отцом... Песню, которую он обожал. Играть и петь вместе с папой, а потом, спустя какое-то время, пойти готовить шарлотку. Что ж. Не к ночи помянут. Не буду беспокоить. –На часах четвёртый час, фонарь луны давно погас, с якоря сниматься в самый раз... – надломленным голосом пою строки песни, въевшиеся мне в подсознание. Глаза накрывают пеленой. По щеке скатывается одинокая слеза, я улыбаюсь, теплиться в груди от нахлынувших воспоминаний. И, помниться мне, я тепло чувствовала ещё с неким Максимом Сергеевичем. Черт. Я не выношу.