"Посплетничаем о тех, кто все старается делать правильно?"
— Кэйа в состязании барменов
Порой Дилюк думал о том, насколько они не в порядке. Те, кто научился не только держать оружие в руках, но и применять его с определенной целью. Не имело значения: защита или нападение, благо или подлость — его рука становилась карающей. Это все, о чем можно было сказать. В многочисленных повестях, где главные герои сражались в великих битвах, в играх с друзьями, в которых пираты сообща отбивались от морских чудовищ, опускались подробности. Захватывающие бои будоражили воображение и воодушевляли практиковаться в фехтовании. Уже в десять лет Дилюк поднимал меч в половину своего веса, в четырнадцать гордо гарцевал на коне, управляя кавалерией, как любимыми шахматами. А в пятнадцать впервые убил. Он знал, что это произойдет, никогда наивность не застилала глаза настолько, чтобы не понимать некоторых вещей. Тот момент не был похож на сцены из книг или рассказы бравых рыцарей. Не мелькнул тотчас, о нем не получилось бы рассказать велеречиво. Это было как тяжелая раскаленная печать, что прожгла его от руки до сердца, заклеймив навсегда. В этом не было ни красоты, ни подвига, даже если со стороны наблюдатель восхитился бы, как юный капитан изящно вернулся обратно в стойку, тяжелым клеймором расчертив ночь огнем. Все, что он ощутил, было грузным и терпким: как с усилием вошел металл в плоть, дробя кости, как закапала горячая кровь, заливая руки. Это было не спутать ни с чем другим. Булькающий хрип, треск кости и куклой падающее тело, освобожденное от клинка. Либо ты, либо тебя. Но если падешь, то кто тогда встанет преградой перед теми, кто дорог? За то, что важно? Они стали убивать раньше, чем выросли. Впрочем, они повзрослели, научившись ценить жизнь. И отнимать ее. Никто и не обещал, что будет легко. Дилюк осознал эти вещи быстро, поняв, какое необходимо дать направление кавалерии в его подчинении. Бесконечные тренировки и патрули не имели смысла, как и собственная гордость при наличии одного звания и должности, без реальных оснований для этой самой гордости и орденов. А реальность заключалась не в праздности и помпезности, не в одном лишь свете дня и снятых с дерева кошках. В городе, который окружали развалины прошлого, обломки капищ и военных потерь, царила излишне легкая атмосфера. И он был призван защищать ее во что бы то ни стало. Рагнвиндр знал, что Варка и отец понимали его, поддерживая и уча своим примером железной воли, этого хватало для того, что подпитывать и собственную решимость. За четыре года он многое изменил в рыцарском уставе и принципах своих людей, пока недовольные его вольностями вельможи и вышестоящая верхушка ордена не начала остужать его пыл. Растущее обожание и легкость, с которой Дилюк влиял на умы, едва ли приходились по вкусу многим. Для людей, подобных Эроху, он был всего лишь зарвавшимся юнцом, который должен был служить как следует, а не переписывать указ. Они мерили по себе, полагая, что власть раскрывает чувство жадности. Обладая меньшим, захочешь большего. Кэйа и, пожалуй, в последствии Джинн стали теми, кто понимал насколько Дилюку были не интересны игры престолов, но существовали правила, которым приходилось следовать, чтобы не проиграть. И, так выходило, что более никому не было дела до того, что он хотел на самом деле. Они все жертвовали чем-то во имя предназначения и обязательств. В этом и была суть — не в присяге как таковой, а долге, верности и клятве перед самим собой, перед городом, перед семьей. Все это было не теми вещами, от которых можно отмахнуться, как сделал в свое время Кэйа. Он клялся ему, Дилюку, обещал многое, но оказалось, что заведомо в тех словах была заложена ложь. Не было никаких гарантий, что Мондштадт окажется важнее семьи, если бы Альберих отказался и от него. Неправду и ошибку можно было бы простить. Но как доверять тому, кто молчит о том, что действительно имеет для него значение. Кто не уверен в своем выборе. Прошли годы, но Кэйю он так и не понял или отказывался понимать. Однако, если быть откровенным до конца, это началось так давно, что концы этой сложной истории уходили глубже, чем ему хотелось. То, что в нем вызывал этот человек, было бурей и безумием, иногда — штилем и умиротворением, но все вместе превращалось в клубок из спутанных чувств. Наблюдая за нынешним капитаном кавалерии, Рагвиндр с сожалением принял тот факт, что его некогда верный соратник всегда следовал за ним по его стопам. В юности, когда собственные проблемы и обязательства казались неподъемными, он и думать забывал о том багаже, что тащил в своих думах Кэйа. Тот просто был рядом и подставлял плечо, яркой вспышкой озаряя их дни. Было тепло и прекрасно, надежно. Он верил, что Альберих скажет, если станет невмоготу, если будет чем поделиться. Но никогда так и не услышал ничего подобного. Тогда ему казалось, что раз так, то все в порядке. Они оба следуют своему пути, в соответствии со своими желаниями, а этот путь — подле друг друга. Однако, оказавшись в этом маленьком доме, Дилюк увидел призрака былых мечтаний. Старое пианино в гостиной с низкими потолками, партитуры и комки бумаги везде, где было уютно сидеть. Плед Аделинды, чьи-то детские рисунки и аляповатые, но очевидно памятные вещицы на полках. Он не нашел ничего из того, что отражало интерес хозяина к военному делу, разве что если таковыми можно было считать кипы бумаг на грубом столе. Теперь мужчина не знал: на самом ли деле Кэйа хотел стать рыцарем, как они фантазировали в детстве, нужно ли ему было становиться капитаном, остаться в Мондштадте, быть участником… всего этого. Своего наследника Крепус всегда готовил к определенной роли, не помышляя о том, разнятся ли их устремления, и получается, Дилюк поступал так же с Кэйей? Он чувствовал себя запутавшимся, с безжалостно ноющим сердцем в груди. Это с ним сделал всего лишь один день рядом с этим человеком, а что же случится за неделю? Ночь снова принесла с собой холодный ветер и дождь, такие близкие ноябрю. Деревья за окном раскачивались, отчего их тени от фонарей буйно метались по камню мостовой. Форточка чуть звенела от колебаний воздуха, открытая настежь. На маленьком столе у дивана остался холодный недоеденный ужин. Под конец дня Кэйа едва мог сидеть спокойно, нервно ломая одно перо за другим. Его усталый покрасневший взгляд теперь даже не возвращался к коту, чинно восседающем на облюбованном месте среди небольших подушек и вязаного пледа. Дилюк видел, что зашитая рана сильно беспокоит мужчину, который перебивал наступающую слабость работой, но к вечеру перестал делать осознанный вид. Он украдкой осмотрел небрежные швы по краям покрасневшей кожи, когда Альберих обрабатывал ногу, и хоть те не выглядели плохо, без лекарств Кэйа чувствовал себя хуже. Подозрительный жар снова вернулся, заставляя приятный запах его тела горчить, а кота — взволноваться. Кэйа с трудом передвигался по дому, рассеяно уделяя внимание своему пушистому соседу, а после, укутавшись в мягкий халат, измученно свернулся на кровати. Температура станет знаком зародившейся инфекции, что затруднит заживление на более долгий срок. Рагнвиндр с раздражением понимает, что вряд ли стоит ждать от этого человека сознательности не только в приеме лекарств, но и в том, что тот обратиться за помощью лекарей. Упрямец всегда молчаливо пережидал свою болезнь, как бы серьезна она ни была. Он мог устроить картинное представление от легкого пореза, но будь то воспаление легких или рассеченная до кости кожа — превращался в молчаливую тень. Кот опускает голову на вытянутые лапы, посматривая в направлении спальни, где он отчетливо видел напряженные плечи уснувшего тревожным сном мужчины. Когда они были маленькими, то, заболев, неизменно становились окруженными многочисленными няньками. Если Дилюк относился к этому как к чему-то очевидному, то Кэйа по началу пугался, с трудом вынося такое внимание. Поэтому младший старался брать дело в свои руки, принимаясь заботиться о новом члене семьи самостоятельно. С помощью Аделинды заваривал смородиновый чай с мятой, украдкой приносил сладости, чтобы перебить вяжущий вкус лекарств, старался чаще быть рядом и обнимать. Со стороны это смотрелось трогательно, но главное, что таким образом Кэйа стал привыкать с бережному обращению, научившись его и возвращать. Раньше даже простуды тот переносил тяжело, требуя много внимания к симптомам. Дилюк подозревал, что мальчик осознавал это, поэтому и старался приносить как можно меньше хлопот. В моменты недомогания он всегда делался печальным, даже не сколько из-за того, что это отменяло игры и привычный быт. Если зараза была сильной, то им не разрешалось видеться до тех пор, пока она не отступит. И первое время это ужасно возмущало юного наследника, переживавшего, что его друг остается в одиночестве, когда ему плохо. Рагнвиндр не считал, что сиделки и горничные могут дать больше, чем он сам. Но однажды, украдкой отворив дверь в чужую комнату среди поздней ночи, увидел, что с больным находится вовсе не сиделка, а отец. Кэйа в его руках был маленьким несчастным коконом, в спящем забытьи обнявший ручками широкое плечо. Тяжелый сухой кашель не утихал даже во сне, заставляя детское лицо хмуриться. Дилюку всегда казалось, что отец поручал заботу о них слугам, разумеется, проявляя ее по отношению к сыну и приемному ребенку, но особых нежностей они были лишены. Крепус мог обнять и ласково потрепать по голове, взять на колени, пока отдыхает перед камином поздним вечером, но скорее привык выражать свою привязанность делом и чем-то материальным. Сын не мог его винить: отец старался как мог, уделяя большое количество времени детям, а еще больше — их будущему. Возможно, если бы мама… Мотнув головой, мальчик снова обратил свое внимание на картину в комнате. Кэйа всегда обнимался, не обхватывая руками, а прижимаясь к груди и как можно глубже утопая в объятиях. Делал он это неловко, словно и не привыкнув, но со временем Дилюк понял, что это привычка, одна из многих. Он редко обнимал первым, но всегда с затаенной радостью принимал объятия, удобно устраиваясь в сгибе рук. Его родственный человек не был тактильным, оставляя пространство. И никогда не позволял дотрагиваться до себя чужим. Дилюку казалось, что он просто терпел. Ласковые прикосновения отца к вихрастой макушке, аккуратные — вдоль линии плеч у Аделинды, уверенные и строгие — пожилого мастера изящных искусств на очередном уроке танцев. Но его собственные — Дилюка — принимал с трепетом. И вся его смуглая кожа и диковинная сущность источали тепло. Со смущением молодой наследник всегда признавал свое особое восхищение названным братом по оружию. Во всем Тейвате, где правили Архонты, а люди обладали силой элементов и порой кошачьими ушами, самым настоящим чудом для него были глаза с резным зрачком. Сейчас Дилюк считает себя из прошлого непроходимо наивным дураком. Но тогда, смотря как ласково качает в своих больших руках уснувшего Кэйю отец, поглаживая по спине, впервые с ухода мамы почувствовал, как в доме стало лучше. Они были как… семья? И он хотел, чтобы они всегда ею оставались. Теперь смородиновый чай канул в прошлое, а сам он сидел в обличии кота и при всем желании не мог ничего высказать или помочь человеку в соседнем помещении. Да и было ли это желание? Красивые темные брови снова нахмурились в болезненной гримасе. Сквозь сон Кэйа что-то пробормотал, нервно собрав пальцами складки ткани. Кот навострил уши, но не сдвинулся с места, пряча нос в пушистом хвосте. Если бы можно было так же легко закрыться от всего, что тревожит. С мыслями, полными смятения, Дилюк заснул.***
Разбудил его глухой удар. За мгновение проснувшись, сбрасывая липкость беспокойного сна, кот быстро уловил движение и посмотрел в ту сторону. День уже вступил в свои права, солнце освещало всю стену, заливая светом небольшое пространство. Растрепанные волосы Кэйи закрывали лицо, пока он, причитая, держался за дверной косяк, растирая больную ногу, на которую неудачно наступил и потерял равновесие. В темных прядях искрились прохладной синевой блики от солнечных зайчиков. Успокоившись, Дилюк сел и проигнорировал желание тела потянуться и распушить усы в широком зевке. Хромая, мимо прошел Альберих, направляясь в ванную. Солнечный день так ненавязчиво окрасил пространство своим теплом, окончательно прогоняя сонную муть, что настроение чуть улучшилось. Маленькая гостиная впитала в себя свет, яркими акцентами радуя глаз. Старенькое пианино рядом с широким окном, заваленное аккуратными альбомами с нотами, из которых порой торчали листы, но было очевидно, что эта часть вещей всегда находится в порядке. Кружевная занавесь покачивалась на легком ветерке, скрываясь за инструментом. На ее краю невпопад мерцали маленькие разноцветные бусины, которые и давали красочные световые пятна на стены. Рядом же стоял старинный стол из темного дерева, заваленный рабочими документами и ворохом безделиц: пучки пестрых перьев, каких-то камешков и разного вида печатей. В центре комнаты находился диван с пестрыми подушками, к нему прилегал кофейный узкий столик, на котором ставил свои тарелки хозяин дома, пренебрегая наличием нормального обеденного стола. Такое же старое, как и остальная мебель, гобеленовое кресло с ненавязчивым сюжетом обивки, которое было то повернуто к дивану, то в противоположную сторону — к низкому камину, облицованному местами побитой светлой плиткой. На ней детской рукой были выведены какой-то краской странного вида цветы и не подлежащие расшифровке каракули. На полке над камином теснились стопкой книги, какие-то свитки, ракушки и размалеванные сумерские фигурки. Из маленькой латунной шкатулки торчали жемчужные нити. Кот медленно моргнул, фокусируя взгляд на них. — Только мне ты даришь ракушки и жемчуг, а не драгоценные камни, — смеется Кэйа, с удовольствием рассматривая россыпь бус у себя на коленях. Это был его восемнадцатый день рождения, и только наступило утро, как Дилюк почувствовал холод отодвигаемого одеяла и как следом ледяные ноги прижимаются к его, настойчиво вырывая из дремы. И теперь Кэйа сидит на его кровати, выпросив подарки раньше времени и играясь с украшениями. — Ты не хочешь драгоценностей. Когда захочешь — подарю, — спокойно отвечает Рагнвиндр хриплым после сна голосом, с нескрываемым удовлетворением следя за восторгом на лице напротив. Обмотав руки и шею в несколько рядов, Кэйа со счастливым вздохом лезет обниматься, красуясь и хвастаясь подарками. Маленькие жемчужины вместе с хрустальными бусинами на одной нити красиво мерцают в свете еще тусклого солнца. Улыбка Альбериха яркая и он не может перестать тормошить браслеты, чтобы те сверкали. — Павлин, — не удерживается от доброй насмешки Дилюк, на что Кэйа только отмахивается и продолжает сиять, усевшись в ворохе одеял рядом с ним, не переодевшись из ночной белой сорочки. Ткань деликатно сочетается с перламутровым блеском украшений, в бусы на шее уже попали распущенные волосы, перекручиваясь с жемчугом. Все остальное кажется серым и призрачным, а вот человек подле — искрящимся и полным жизни. Он так радуется исполненному простому желанию, что Дилюк чувствует затапливающую его жгучую нежность, когда мягко выпутывает длинные пряди из бус. Они выскальзывают из рук, укрывая пока еще острые плечи мягкой рекой. Проведя по ним еще раз, Рагнвиндр осторожно убирает за ухо, с теплом снова и снова отмечая, как легко Кэйа позволяет себя касаться, все еще занятый рассматриванием жемчужин. Через какое-то время Аделинда придет будить их, когда солнце будет выше, но пока это утро принадлежит только им двоим. Что-то щемит в сердце. Минуты хрупкой вечности: когда свет ласково падает на ресницы, смуглую кожу, четко очерченные губы, что привыкли изгибаться в шутливой усмешке. Все как в туманной дымке, за окном виднеется прозрачно-зеленый лес, где только начали просыпаться птицы. На улице прохладу воздуха только начал нарушать жар солнца; а в свое сердце бессильно Дилюк ощущает совершенно другой, не берущий начало от пиро-стихии. Голова все еще тяжела после сна, но одно он знает точно: такой восторженной любви ни к кому больше он не будет испытывать. Осторожным движением, нежно задевая мочку уха и тонкую серьгу, он обращает внимание на себя. Кэйа продолжает радостно улыбаться, придвигаясь чуть ближе, наверняка еще и сам не до конца проснувшийся. — Спасибо, — теплое дыхание и согревшиеся руки касаются шеи, Дилюк трогает такими же широкими, как и отца, ладонями узкую поясницу, прижимая к себе. Ему кажется, что Кэйа должен слышать, как стучит его сердце, этот стук он чувствует даже в горле, отчего дергается рука поверх тела, которое так приятно держать. — Надеюсь, мне ты не вздумаешь подарить что-то дурацкое. Я ведь старался, — он надеется, что его лицо не сравнялось цветом с волосами. Альберих что-то коротко мурлыкает, бодая лбом плечо, и отвечает: — Как ты можешь так говорить о моих подарках? Неужели тебе не пришелся по вкусу свой портрет от меня? Я ведь старался, — передразнивает Кэйа, но без обычного запала. Словно это утро разнежило обоих, вытесняя лишние слова. Вместо этого он непривычно мягким взором смотрит прямо в глаза, удерживая на мгновение взгляд, и повторяет, — Спасибо. Дилюк чувствует осторожное касание губ на линии челюсти, следом еще одно и ощущает, как Кэйа замирает, коротко выжидая. Это похоже на их обычную ласку, но сейчас он не дает отстраниться, сжимая ткань сорочки на талии сильнее. Приятное прикосновение губ оставляет покалывающие места на коже, словно ее начало немного жечь. Цепочка едва ощутимых поцелуев продолжается новым внезапным ощущением горячего языка, едва касающегося щеки, но по силе впечатления схожего с прикосновением ножа. Впиваясь пальцами в кожу спины до удивленного шумного вздоха, Дилюк не выдерживая находит его губы своими, полностью ломая тонкую фигуру под себя, заставляя полностью припасть к своему телу и неустойчиво отклониться. Кэйа успевает отставить назад руку, другой обхватывая сильную шею крепче. Его Кэйа издает потрясающие звуки, словно пытаясь что-то сказать без воздуха в легких, но раскрывая рот шире и полностью отдаваясь настойчивой дикости. Двумя обжигающими ладонями прижатый к телу, он на миг отрывается, встречаясь с потемневшими огненными глазами, тяжело дыша. Внезапно чувствует горячий член, прижимаясь к нему бедрами и чуть подрагивая от осознания происходящего. Понимает, как его хотят сейчас, и от этой мысли не знает куда деться. Снова тянется к губам, к которым припадает Дилюк с яростным рыком. Не напирает, но отпустить не может. Альберих тает в этой собственнической хватке, ему настолько же хорошо, насколько страшно. Они оба вгрызаются друг в друга как дикие, позволяя рукам шарить по сбитой одежде. Ощущая усиливающуюся дрожь, Дилюк сбрасывает напор, движения языка становятся медленнее, чувственнее. Словно сбросив эту жажду, он опомнился, лаская трепетными прикосновениями истерзанные губы, горящие скулы. Запуская пальцы в буйные рыжие волосы, Кэйа утешительно массирует кожу головы, пока Дилюк осыпает поцелуями лицо: поверх чуть сбитой повязки, брови, кончике носа. — Я придумал подарок на твой день рождения. Второй поцелуй, — хрипло говорит парень, хитро поблескивая одним видимым глазом. Слова кажутся чем-то лишним, поэтому отрезвляют. — Что? — его мягко опускают на подушки, ласково подставляясь гладящим рукам. Обоих потряхивает от эмоций, но Рагнвиндр едва может соображать, давая себе команду лишь накрыть желанное тело одеялом и прикорнуть рядом. — А ты думал так сразу меня получишь? А как же ухаживания, разговор с отцом о серьезных намерениях? — на дурачества Кэйи Дилюк только хмыкает, сгребая такой же фырчащий кокон в медвежьи объятия. Жемчужные браслеты снова сверкают на солнце так же ярко, как и улыбка их владельца. — Не с тобой ли недавно он разговаривал о том, что на порог не пустит твоих поклонников, а тебя — на званные вечера, пока не перестанешь всех так очаровывать? — Это ты нажаловался, — тон все такой же шершавый, но ирония в голосе смешит Дилюка. — Им дай волю — тебя уведут под венец на следующий день. А я и так наблюдаю за этим слишком долго. Они мне надоели. Кэйа возмущенно пинается, видя каким самодовольным стал его возлюбленный, но это не влияет ровным счетом ни на что. Дернувшись пару раз, он затихает, что-то серьезно обдумывая. — Я не шучу… ты уверен, что вообще нужен тебе? Давай не будем так торопиться, я боюсь, что… — на его затихающие слова Дилюк даже не знает что ответить, возмущенный тем, что в его чувства не могут поверить. Но заводить спор не хочет, поглощенный негой их первого поцелуя. Почему-то Кэйа действительно напуган, но это его беспокоит наполовину. На другую он уверен, что преодолеет что угодно, чтобы все сомнения были разрешены. — Ты нужен мне. Я буду ждать, пока сам тебе не надоем. И даже тогда останусь с тобой. Кэйа улыбается чуть более солнечно, пряча свой нос за одеялом, пока Дилюк ласковым прикосновением пальцев любовно выписывает круги на его щеке. Это был один из самых счастливых дней, когда ему казалось, что этот мир и Кэйа находится в его руках. Они засыпают, хотя через полчаса их разбудит Аделинда, мягко журя за спутанные одеяла. Но второго поцелуя так и не случится. Если до этого Дилюку казалось, что он справится, то после взгляда на эти архонтовы бусы, что-то тяжестью упало внутри и придавило сердце. Разумеется, он об этом никогда не забывал. Поцелуй сблизил их, несмотря на липкий страх Кэйи, который он чувствовал нутром. Словно вернулось все на годы назад, и маленького мальчика вновь приходится приручать, убеждая в своей любви и намерениях. Все возникающие вопросы в своей голове он отметал, удваивая усилия и умудряясь стать очевидным в своих чувствах, пожалуй, всем в доме. Даже если бы Кэйа просил ждать вечность, разрешая прикасаться только к своей руке, он бы согласился. Потому что выбрал своего человека, и тот уже был его. Убедить в этом — казалось самой легкой частью после того, как Рагнвиндр осознал взаимность. На вышедшего из ванной мужчину он смотрит с тревогой, не зная как унять свои чувства в глубине души. Когда тот садится рядом на диван, все так же устало подгибая под себя ноги, словно не было этих часов сна, кот все еще не может отвести взгляд. Смуглые пальцы красиво покрываются ледяными кристалликами крио, прижимаясь к швам под свежими бинтами. Непривычная тишина впервые смущает, Кэйа не пытается ни пошутить, ни дотянуться до животного. Он просто сидит, сгорбившись, охлаждает руками перевязанную рану и смотрит в одну точку. Халат сменила белая рубашка, скрывающая нижнее белье, тесьма завязок в беспорядке расплетена, обнажая ворот и острые ключицы. Медовая кожа и белый цвет — невыносимое сочетание. Дилюк коротко мурчит. Он сам этому удивляется, но тишина сгущает краски погожего дня, поэтому ему хочется нарушить это молчание. Уголки губ Кэйи чуть дрогнули от этого звука. Кот впервые чувствует внимание на себе, неловко перебирая лапами на месте. — Доброе утро, малыш, — его нежно касаются, длинными пальцами почесывая пушистый подбородок. Это приятно, но обращение несколько сбивает с толку. Оно слишком трогательное для кого-то вроде Альбериха. Кэйа неуклюже садится боком, лицом к нему, прижимаясь щекой к спинке дивана. Длинные волосы снова перепутались между собой, окольцовывая шею. Он всегда просыпался в жутком беспорядке, но выглядел все равно прекрасно, в отличие от Дилюка, чья копна и лицо в следах от подушки походили на стихийное бедствие. — Ты тоже почти не спал. Такой заботливый, оказывается, — присматривал за мной? Глаза кота становятся еще больше. Неужели он действительно так часто поднимался ночью, прислушиваясь к звукам из спальни? Если бы не звериная шкура, пестреть ему сейчас всеми оттенками красного. Слабо улыбаясь, мужчина прикрывает глаза. Его рука остается лежать рядом с рыжими лапками. Тишина снова возвращается, но на этот раз другая, уютная. Солнце скользит по красивому лицу, на котором уже нет такого отпечатка боли. Дилюк переводит дух, пока отвлекается от своих мыслей на этот короткий односторонний разговор. Юркие птицы снуют за окном, живя под крышами старых домов и пронзительным щебетанием оглашая окрестности. Бусины на занавеске бренчат, солнечные цветные зайчики задорно прыгают по комнате. И несмотря на ноябрь, в доме становится как-то тепло. Винодел едва ли знает как решить свои переживания, что будет после того, как он вернется в свое тело, но ему хочется ухватить хотя бы малую долю той безмятежности, которая слабо окутывает их. Но тут же их прерывает стук в тяжелую входную дверь. Кот точно знает, что за ней стоят двое, чувствует вибрации от их шагов и голоса. Один запах он скорее угадывает, чем знает, а второй, разбавленный печеньем и чем-то сладким, ему незнаком. Но он очевидно детский. — Кэйа? Ты же дома? — участливый тон голоса Джинн вместе с тем подозрителен. — Надзиратели явились, — ворчит Кэйа, тем не менее выглядя довольным. Тяжело поднявшись с дивана, он как может шустро бредет за остатками своей одежды, пока Дилюк в панике оглядывается: куда же ему деться?